- Конечно, знали! Только они не знали, существую ли я на свете. Все это обнаружилось случайно полгода назад. Вот ситуация! Поистине нарочно не придумаешь… Еду я как-то поездом из командировки. Утром вышел на станцию купить свежих газет. Центральных не оказалось, взял местную, раскрываю, и что бы выдумали? Читаю вот это, - протянул Байда следующую газету, где также было написано о нем и о его товарищах - солдатах батальона капитана Евгеньева. Под статьей значилась фамилия П. Прибылова.
Пока я читал статью П. Прибылова, Байда подозвал официантку, велел еще принести нам кофе и, когда она ушла в буфет, пояснил:
- Петр Прибылов состоял в моей штурмовой группе. Мы первые высадились на правый берег и находились рядом с ним с первого выстрела и до конца. Сейчас Прибылов - скромный работник, заведует магазином в поселке Субботино, там, где я на станции купил газету. К двадцатипятилетию нашей победы он на страницах районной газеты поделился воспоминаниями "о боях, пожарищах, о друзьях-товарищах…". Не забыл и про меня, сказал доброе слово, за что ему спасибо. Я потом обратился с просьбой к генералу Шуляку, бывшему командующему армией, в составе которой мы воевали. Генерал, правда, сейчас уже не у дел, на пенсии, но он твердо пообещал возобновить ходатайство перед правительством о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Вот такие, как говорится, пироги…
Воспользовавшись тем, что официантка принесла кофе и принялась разливать его нам в чашки, я попросил Байду вернуться к моменту, когда его, раненого и контуженного, схватили каратели. Как развертывались последующие события? Что осталось в его памяти?
- Почти ничего. Я долго был в беспамятстве, что со мной делали, не знаю. Очнулся в погребе. Коптилка. Кувшин с водой. Шевельнуться не в силах. Все как в тумане. Потом тетка-хозяйка говорила, что она с сестрой в лесу нашла меня, в яме. Я еще шевелился. А тут начался проливной дождь, гроза. Немцы ушли, а тетка с сестрой откопали меня и спрятали в свой погреб. Через несколько дней переправили на какой-то хутор, где безопаснее, потом еще куда-то увезли. Так я и путешествовал по всяким теткам. Своих фамилий никто не называл, боялись. За укрывательство партизан - расстрел.
Слух мой резанули слова "по всяким теткам". Ведь именно такие тетки не одного нашего, в том числе и тебя, выходили, спасли от смерти, рискуя собственной жизнью и детьми. Отдавали последний кусок хлеба, а ты теперь - "всякие"…
Я ничего не сказал, только подумал: "Байда, должно быть, лишку хватил, отупел малость и брякнул". Не давая ему сбиться на полупьяную болтовню, поинтересовался:
- Знала ли ваша бабка Килина, что вы попали в руки карателей?
- Очевидно, знала. Полицаи убили ее, а дом сожгли, - вздохнул Байда. - Мне об этом те тетки сказали, когда я немного пришел в себя. Тяжко вспоминать все это…
Закурив очередную сигарету, Байда поудобней устроился боком к столу, вытянул ноги и принялся вращать носками туфель.
- Да, - вспомнил я, - на островке посреди Маврина болота во время поисков ребята нашли вашу записку.
- Какую записку? - выпрямился Байда и уставил на меня очки.
- Вашу, предсмертную, которую вы в гильзе заткнули сучком.
- В гильзе… - повторил он, косясь на меня.
Было заметно, как он мучительно тужится вспомнить и не может. Да и немудрено! Ведь - когда это было! И в какой обстановке писал!
Вдруг Байда посветлел, шлепнул себя ладонью по лбу.
- Ну как же! Как же! - воскликнул он. - Конечно же помню! И записку помню, и гильзу. А где она, моя записка?
- Хранится в школьном музее в Рачихиной Буде. В десятилетке, где вы учились когда-то. Эту записку там считают самой дорогой реликвией времен Отечественной войны. Ведь писал ее не кто-то другой, а вы, их земляк.
- Да… да… да… - поддакивал Байда и сосредоточенно думал о чем-то своем. Хмель, бродивший в его голове, исчез. Байда совершенно трезвыми глазами посмотрел на меня и сказал:
- Как я понял, вы интересуетесь в первую очередь периодом из моей биографии, связанным с партизанскими делами?
- Не только. Разумеется, у меня…
- В таком случае, как говорится, лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вам интересней будет съездить со мной в Рачихину Буду. Меня пригласили туда на встречу с населением. С земляками. Вот уже четверть века, как я не был там. Сами понимаете, мало удовольствия созерцать собственную могилу. Еще, чего доброго, и накличешь на себя… хе-хе! Но раз уж так настойчиво приглашают, да к тому же в школе музей открыли… Ну так что? Едем?
- Конечно, едем! - ответил я.
* * *
Блестящая под осенним солнцем асфальтированная дорога рассекает лес, возникающий за холмами. На фоне голубого неба, словно фантастические копны ржавой стружки, высятся над землей - то октябрь так перекрасил - кудри белоногих берез и кленов. Прохладный ветер чуть покачивает тронутые заморозком верхушки деревьев, подсохшую траву и, врываясь в открытое окно "рафика", треплет косы коричневых от загара пионерок, вручавших на вокзале цветы Байде.
Я сидел рядом с водителем, за мной - оператор кинохроники, снимавший встречу. Я смотрел на вихри пыли, завиваемые бегущей впереди "Волгой", на поблекшую отаву, ползущую по кюветам к асфальту, на пегую осеннюю степь и, словно мне не о чем было больше думать, занимался праздными размышлениями. Думал, почему степь в это время кажется далекой и пресыщенно-спокойной, а лес, наоборот, недовольным, обиженным?
"Волга", в которой ехали с Байдой директор школы и представитель райкома, остановилась у развилки дорог, не доезжая километров десяти до Рачихиной Буды. "Рафик" и еще одна легковая машина, приблизившись, тоже встали на обочине. Мы вышли на дорогу поразмяться, покурить. Тут же нас позвали к "Волге". Директор школы, стоявший рядом с Байдой, с воодушевлением сказал:
- Товарищи, мы остановились на этой развилке не зря. Нами приготовлен приятный сюрприз для дорогого гостя Юрия Прокоповича. Вот эта дорога, - кивнул он на стрелку указателя, - ведет в нашу Рачихину Буду, но мы сейчас поедем по другой дороге, вправо, на Покровку. Именно в Покровке буквально на днях наши следопыты разыскали Ефросинью Павловну Калинченко, ту самую женщину, которая спасла от рук фашистских карателей нашего земляка Юрия Прокоповича. Она сегодня ждет его в гости.
Все зашумели, захлопали в ладоши, посыпались радостные восклицания. Лицо и шея Байды почему-то мгновенно побледнели, на лбу заблестел обильный пот.
С каким, однако, волнением воспринимает он каждую новую встречу с людьми из своей военной юности!
"Но я-то хо-о-орош!.. А? Сколько бродил в этих краях, и в самой Покровке бывал, ходил на место, где убили деда Адама, а нет бы получше расспросить старожилов, может, давно уж нашел бы Калинченко!" - запоздало укорял я себя.
Директор школы предложил нам занять свои места, и мы пошли к машинам, а Байда все продолжал стоять, видимо, еще не пришел в себя от взволновавшей его новости. Директор, видя его состояние, почувствовал себя неловко. Хотел сделать лучше, а получилось…
- Успокойтесь, Юрий Прокопович, очень уж вы все принимаете к сердцу. Как-то неуклюже вышло, извините. Знал бы… Садитесь, пожалуйста, все будет хорошо.
Байда очнулся не сразу. Поглядел в сторону Рачихиной Буды, затем на Покровскую дорогу, спросил:
- А нужен ли этот торжественный заезд к Калинченко? Не люблю я помпы, должен вам сказать. Можно бы как-нибудь в другой раз, поскромнее.
- Никак нельзя, Юрий Прокопович, Ефросинья Павловна ждет, люди ждут.
- А… а откуда… почему вы уверены, что она та самая женщина, которая…
- Та самая, Юрий Прокопович, проверено досконально. Садитесь, поехали.
Оператор кинохроники что-то сказал шоферу "рафика", тот, дав полный газ, обогнал машины, и мы понеслись на Покровку. Разгоняя по улице кур, промчались к дому Калинченко, остановились возле ворот. Шофер посигналил. Из калитки показалась женщина, увидела кинооператора, пионеров, вышедших из "рафика", застыла в напряженном ожидании.
- Здравствуйте, Ефросинья Павловна, мы не ошиблись? - спросил оператор.
- Здравствуйте, - кивнула она утвердительно.
- Сейчас к вам подъедет гость… - и с этими словами оператор спрятался за высокий плетень, чтобы снять предстоящую волнующую встречу скрытой камерой.
Подъехала "Волга", из нее вышел Байда, поглядел кругом настороженно. Ефросинья Павловна подалась чуть вперед, пристально всматриваясь в подходившего к ней человека, и с каждым его шагом взгляд ее светлел, и все отчетливей проступала на лице радость узнавания. Последние шаги Байда сделал стремительно, почти бегом и, преклонив колени перед женщиной, схватил ее коричневую руку, поднес к своим губам. Женщина от неожиданности растерялась.
Из-за оград, из окон повысовывались соседи, чтобы взглянуть на человека, приехавшего через много лет повидать и поблагодарить ту, что спасла его в тяжкую годину фашистского нашествия.
Растроганная Ефросинья Павловна подняла его, положила руки ему на голову и, закрыв глаза, заговорила, вспоминая:
- Волосыкы у тебя были темнии, як нич… спеклысь с кровью та с глиною могильной. Сосульками висели. И лица не было видно. Страшно!
Байда стоял перед ней, грустно улыбаясь. Кинооператор со съемочной камерой в руках вылез из-за плетня, подошел ближе. Придвинулись и остальные.
- Выцвели твои очи… очки носишь… Эх-эх-эх!.. - разглядывала Байду Ефросинья Павловна и вдруг, спохватившись, захлопотала: - Ну чего ж мы тутечки стоимо? Заходьте, будь ласка, в хату! - Она вошла в калитку, повернулась и еще раз пригласила: - Заходьте все, а то я уже притомилась выглядать на дорогу. С утра ждала вас.
Приехавшие потянулись в калитку, прошли чистым двориком и прямо из сеней попали в большую светелку. В углу - кровать с горкой подушек, рядом - шкаф, в другом углу - телевизор, у окна - швейная машинка. Обычная деревенская комната, только без традиционной печи. Пахло кислым тестом, мятой и еще какой-то травяной свежестью, памятной еще с детства.
Гости расселись на стульях у стены и возле стола, соседи и ребята остались во дворе, глазели в окна. Ефросинья Павловна, гордая тем, что в доме у нее столько людей, водрузила на стол самовар, блюдо с пирогами, бутылки, поставила всем одинаковые чашки и только Байде подала большую чашку, голубую, щербатую и с отбитой ручкой.
- Помнишь, Юра? - спросила она, а у самой влажно заблестели глаза. - Осталась одна-единственная ще з того часу… Принесу, бувало, ему молочка, а он як ухватится, так уже пье, пье, пока не выпье до дна.
- Ефросинья Павловна, а как вы нашли Юрия Прокоповича? - спросил я.
- Як найшла… - махнула она печально рукой. - Чуть сама не померла от страху, як найшла… Гроза була - матинко моя! Гром, блыскавка, а я шла лесом из Рачихиной… Глядь - боже ж ты мой! Из земли человечья нога высунулась и так загребает, загребает, как бы плывет… Невже живым закопали кого-то супостаты? Хоть и злякалась я и все у мене тремтило , пидийшла-таки, розгрибла землю. Ой-ой-ой! А вин же молодэсэнькый, пораненный весь! Чуть дыхае. Тяжкенькым показался, а худущый - як та жердына… Принесла я воды с болота, обмыла кровь. А ты раскрыл очи, хотел сказать, а то спытать , та так и не спытал. Сбегала я, покликала сестру Настю, а Настя пизнала тебя. "Цэ ж, - говорит, - Куприяна Темнюка племянник, якый дядька свого до партизанив видвив, а они Куприяна повесили. Як що нимци найдуть у нас цего хлопця, то и нас повесят". Ничего, говорю, сховаем хлопця, не найдут. Так и пролежал в погребе нашем, пока пришел до памяти, но и потом молчал, як немой. Не бойся, казала я, мы ж свои люды, знаем, чей ты, а ты все прикидывался, що ничего не помнишь. Так и подался кудысь, як пришибленный. А заикался-таки сильно. Видать, от контузии… Думали мы с Настей, появишься после войны, а ты не появился, и слуху ниякого не дошло, решили - загинул. Настя уже рокив пять, як умерла, царство ей… А хату твоего дядьки Куприяна кто-то спалил, а может, громом ударило. Бабка в хате сгорела, сердешная… Про то я тебе говорила в погребе, а ты одно повторял: не памятую ниякой бабки, у меня память отбита. Пытала, кто ж тебе ее отбил? Не знаю, говорил. Не знаю, як попал я в лес, где моя родина, где мои батько-ненька, где я жил и кто, меня так побил. Не знаю. День и ночь думаю, а вспомнить не можу. Вот як они тогда тебя покалечили! Да видно - счастье тебе, поправился. Ой! - всплеснула вдруг руками Ефросинья Павловна. - Заговорила вас совсем, гостюшки дорогие. Пейте, кушайте на здоровье.
Но гости, перекусив, уже вставали.
- У нас еще будет время поговорить, - сказал директор школы. - А сейчас мы просим вас, Ефросинья Павловна, с нами в Рачихину на встречу в школе. Обратно доставим в целости и сохранности. Поедете?
- Спасибо, поеду. Вот только молока детям налью, а то они умаялись, проголодались… - засуетилась она.
И вот мы в Рачихиной Буде.
Во дворе школы - пионеры, комсомольцы, из мощного динамика льется встречный марш. Поздоровались с сельскими руководителями, с учителями. Байду и Ефросинью Павловну посадили рядом в середине за столом президиума. После короткого вступления директор школы предоставил слово Байде. С первых же слов почувствовалось, что он к этой встрече готовился. С волнением рассказывал о войне, о подвигах своих товарищей, скромно, не вдаваясь в излишние подробности, упомянул о своих ратных делах и в заключение поблагодарил земляков за приглашение посетить родную сторонку.
Ребята повязали ему красный галстук почетного пионера, подарили альбом с фотографиями Рачихиной Буды и ее окрестностей, а директор школы объявил, что пионерской дружине присваивается имя Юрия Байды и что после встречи гости и следопыты поедут в лес, где состоится возложение венков на братской могиле партизан. Затем взял слово председатель сельсовета и сообщил, что сегодня на сессии исполкома будет принято решение - присвоить Юрию Прокоповичу Байде звание почетного гражданина села. Над школьным двором разразились такие громкие рукоплескания, что стайка дроздов, сидевшая на рябине, испуганно взмыла ввысь.
Митинг закончился. Красные следопыты в защитной форме и в пилотках внесли в "рафик" пышные венки, сплетенные из ярких осенних астр и пурпурных листьев клена вперемежку с лапами хвои.
По дороге, размытой дождями, ехали медленно. Справа - колючая зелень можжевельника, меж деревьев по земле - густые мхи, по ним там и сям оброненные елями блестящие шишки. А вот и Маврино болото. По темной гладкой воде - паутинная синь дымки, дальше она гуще, тяжелее, сквозь нее проглядывает жухлая осока, да по кочкарнику - купы краснокожей ивы.
Сбоку на поляне - крепкий дуб. Что ему четверть века! Для него страшны пила и топор, а годы - ничто. В его полуоголенных ветвях по-прежнему играли предвечерние лучи солнца, рассеиваясь по белой пирамидке надгробья, издали похожей на перевернутый восклицательный знак.
Машины останавливаются, ребята выносят венки, самый большой берут Байда с Ефросиньей Павловной, а шествие направляется к могиле.
Шагая позади всех, я вдруг замечаю, что мое настроение странно не соответствует обстановке: вместо скорби и горечи, сопутствовавших мне в прошлые посещения этих мест, я сейчас почему-то ощущаю необъяснимое раздражение. Но почему?
Байда, возложив венок, нагнулся, взял с могилы горсть земли, бережно завязал ее в носовой платок и спрятал в левый боковой карман возле сердца. Трогательный жест, но в этот момент он мне показался каким-то нарочитым, театральным, что ли…
Байда постоял, сжимая виски ладонями, затем, резко повернувшись, быстрым шагом направился к болоту. Никто за ним не последовал, понимали: человеку хочется побыть наедине со своим прошлым. Мое сердце снова сжалось от сострадания к этому последнему партизану из отряда "Три К", к этому легендарному человеку.
Байда одиноко стоял у прибрежных зарослей бересклета. Солнце опускалось к румяным вершинам осин, теснившимся на опушке, и медали, украшавшие грудь Байды, ослепительно сверкали.
По возвращении в село он отдыхать отказался и попросил разрешения осмотреть школьный музей. Директор похвастался:
- Экспозиция постоянно пополняется, за последний год добавились новые экспонаты, найденные на месте партизанского лагеря, и даже сегодня в дар музею будет принесена ценная реликвия…
Мы отправились смотреть новые реликвии. Их действительно прибавилось. Вот на подставке, очищенная от ржавчины, красуется варухинская двухпудовая гиря, вот пустой снарядный стакан, а вот поломанный автомат с хорошо сохранившимся прикладом. Судя по выцарапанным буквам, он прошел через многие руки, побывал не у одного бойца, партизана…
Байда все это осматривал очень бегло, как-то вскользь, без интереса. Удивительно! Как-никак, а этот "вещный мостик" связывает его с юностью. Но мое удивление исчезло, когда Байда приблизился к витрине, под стеклом которой среди прочих желтых от времени бумаг, рядом с позеленевшей гильзой лежала его предсмертная записка.
- Как? - спросил он громко. - Вы экспонируете здесь оригинал?
Директор школы переглянулся с учителями. Байда развел руками:
- Ну, дорогие товарищи, это никуда не годится. Держать ее на солнце!.. - Он укоризненно покачал головой. - Выцветет же, пропадет! Надо было сделать фотокопию, сразу же! Ну ладно, сделаю сам. Так разрешите взять свою записку.
Кинооператор предложил заснять ее на пленку, но Байда, заслонив собой витрину, повторил:
- Я все сделаю сам, а копию вышлю.
Директор, помявшись, извиняющимся голосом сказал:
- Видите ли, Юрий Прокопович, у нас совет музея, ребята сами, так сказать, руководят. Сами разыскивают экспонаты, сами сооружают витрины. В общем, во всем инициатива исходит от детей, так сказать, снизу. Если б мы, учителя, стали диктовать, общественное мнение сразу же…
- Все это хорошо, но в интересах дела… - перебил Байда директора. - При чем здесь общественное мнение?.. - Тут же он вынул из-под стекла витрины записку и, не прочитав, спрятал в блокнот.
Директор, стараясь скрыть смущение, кашлянул, поискал глазами Калинченко, сказал:
- Товарищи, уважаемая Ефросинья Павловна любезно согласилась передать в фонд нашего музея дорогую и памятную ей вещь - чашку, которой пользовался Юрий Прокопович, находясь в подполье. Пожалуйста…
Ефросинья Павловна вынула из сумочки знакомую нам выщербленную чашку без ручки, подошла к полке, поставила на свободное место, после чего все стали расходиться. Вечером был небольшой банкет, устроенный в самом просторном классном помещении. Собралось человек двадцать. Мое место оказалось ближе к двери, наискосок от почетного гражданина Рачихиной Буды, справа от него сидела сияющая Ефросинья Павловна, слева - директор школы, председатели колхоза и сельсовета. Осенний деревенский стол ломился от обилия еды. Налили вина. Первый тост предложили сказать Байде. Он встал с бокалом в руке. Молоденькие учительницы, подавшись вперед, ели его восторженными глазами, ожидая услышать что-то особенное. И мне хотелось, чтоб Байда сказал такое, что не только запомнилось бы, но и переходило из уст в уста, передавалось детям.