В общей сложности я провел рядом с подалирием около двух часов. Наконец-то рассмотрел его как следует. Толстое обтекаемое тельце с продольными черными и белыми полосами напоминает тело дельфина. Однако снятый с приподнятыми крыльями на сиреневых цветах в определенном ракурсе - снизу и сбоку, - он кажется парусным фрегатом, несущимся по пенистым сиреневым волнам. Паруса-крылья - светло-желтые, с поперечными темными полосками и темной каймой. Они своеобразно вырезаны - угловато и резко. На заднем конце задних крыльев - синие проблески на темной кайме и два синих пятна, сверху окаймленные широкими ярко-оранжевыми полосками: бирюзовые "глаза" с пшеничными "бровями". И все-таки самое оригинальное, самое любопытное и непонятное - это, пожалуй, две "шпоры", скорее даже косицы - тонкие, длинные, со светлыми кончиками. Они элегантно, с непонятной целью перевиты. Облик бабочки создает ощущение своеобразной, "породистой" красоты и стремительности. Однажды в электричке я увидел броское, очень красивое женское лицо: смуглое, худое, слегка скуластое, с большими ярко-голубыми глазами и тонкими черными бровями, резко изломанными. Поразительно выделяясь в толпе, оно казалось нездешним, не от мира сего, хотя одета была женщина довольно обычно… Фотографируя теперь подалирия, я вспомнил о ней.
Истратил я на него почти пять пленок - около двухсот кадров. И имел основания считать, что хоть несколько снимков, но получится хорошо, несмотря на недостаток солнца и ветер. Пора было и уходить. Напоследок мы позвали сторожа, и Иван Георгиевич перевел ему на молдавский язык мой вопрос: много ли здесь таких бабочек?
Сторож ответил, что он никогда такой не видел. Может быть, просто внимания не обращал.
И теперь встала передо мной проблема: ловить или не ловить? Вообще-то я никогда не ловлю тех, кого фотографировал. Мне доставляет удовольствие, глядя потом на слайды, думать о том, что те, кто изображен на них, по-прежнему наслаждаются жизнью и свободой, что встреча со мной, таким образом, не была для них роковой. Я считаю, что и между людьми взаимоотношения могут быть именно такими, чтобы, радуясь встрече друг с другом, никто бы ничего не терял, это и есть, по-моему, настоящее духовное общение, от которого приобретают обе стороны и увеличивается количество красоты в окружающем нас мире.
Но на этот раз, увы, сам не знаю почему, победило во мне чувство собственника. Я осторожно взял бабочку за крылья и с некоторым трудом заставил ее отцепиться от цветов сирени. Уже тогда начала меня мучить совесть, однако я крепко держал бабочку. Она, впрочем, и не думала вырываться…
Иван Георгиевич искренне радовался моей удаче. Он сказал, что по-молдавски это называется "норок" - везение, в некотором смысле счастливая судьба. Магомет Ахильгов и его друг Борис, который вечером пришел к нам в гости, нашли, что бабочка, которую я им показал, очень красивая, и, будь у них такая возможность, они с удовольствием бы использовали мои снимки для украшения дамских зонтиков или платков - они по роду своей работы знали толк в этих вещах. "Я бы миллион таких зонтиков продал", - сказал Борис.
На другой день с утра мы опять встретились с Иваном Георгиевичем, в последний раз перед отъездом. Проговорили до обеда, а днем, зайдя в номер гостиницы, я ошарашенно остановился: моих вещей не было… Чуть позже выяснилось, что я не заплатил, как положено, до двенадцати за следующие сутки, мои вещи просто перенесли в кладовую, где я могу их получить, но все равно у меня закололо сердце: пакет с бабочкой лежал в ящике стола вместе с тетрадью, а теперь его не было.
В кладовой я лихорадочно схватил свою сумку, заглянул в нее. На самом верху вместе с тетрадью лежал смятый пакет.
Но бабочка оказалась совершенно и непостижимо цела.
Партию пленок, снятых в командировке, я проявил не очень удачно. Только пленки с подалирием вышли хорошо.
Осенью я написал Ивану Георгиевичу в связи с очерком о грецком орехе, опубликованным в журнале, и спросил, видел ли он еще в ботаническом саду такую бабочку.
"Нет, - ответил Иван Георгиевич, - не видел".
ГИБЕЛЬ ПОПУЛЯЦИИ "СИГМА"
…Вирусы популяции "сигма-эн" блаженствовали. Так недавно всего нескольким особям удалось закрепиться на подходящей территории, и вот теперь их много, очень много. Теперь популяция захватила обширные области, и уже ничто, похоже, не погубит ее. Миллионы маленьких цепких шариков внедрились в теплую живую ткань и теперь впитывали сквозь свою тоненькую кожицу ее живительные соки. И, едва успев подрасти, делились надвое. Был один большой шарик, но вот уже стало два маленьких, быстро выросли маленькие, и стало их четыре, потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь… Все новые и новые территории, все большее и большее жизненное пространство, быстрее, быстрее, быстрее…
- Введите препарат "игрек", - сказал врач.
Две сестры в белых халатах склонились над больным.
…Беда обрушилась на популяцию "сигма-эн" внезапно. Она и раньше, правда, испытывала множество трудностей. Жить и размножаться ее родным шарикам мешали чужие большие шары, которые, не обращая внимания на одиночных особей, немедленно начинали набрасываться на их скопления - захватывали блаженствующих десятками, сотнями, обволакивали их своей студенистой массой, склеивали и - губили. Но оставшиеся в живых вирусы тогда росли и делились еще быстрее, они старались облепить большие шары со всех сторон, не давая им двигаться, и сами начинали высасывать их соки. В конце концов большие вражеские шары стали появляться все реже и реже… Но так было раньше. Теперь же внезапно в теплой и нежной пульсирующей ткани, где блаженствовали уже без помех миллионы особей популяции "сигма-эн", появилось нечто новое. Опять несущее гибель. Едкая жидкость проникала сквозь тонкую оболочку шариков, и они погибали почти мгновенно - сотнями, тысячами, десятками тысяч и, наконец, миллионами. Там, где только что бодро двигались шарики, неудержимо делясь, оставались жалкие хлопья их кожиц, и, если бы оставшиеся в живых вирусы могли испытывать чувства, они были бы охвачены отчаяньем. В довершение ко всему, опять во множестве появились большие вражеские шары, на которых едкая жидкость, как оказалось, не действовала. Они с неудержимой активностью набрасывались на тех, из популяции, кто все-таки устоял, и губили, губили, губили…
- Состояние больного улучшилось, - произнесла одна из сестер, поднимая радостные глаза на врача. - Препарат "игрек" помог.
- Отлично, - стараясь скрыть торжество, спокойно произнес врач. - Продолжайте вводить. Одновременно витамины и раствор "бета".
…Трудные времена переживала популяция "сигма-эн". Однако дух "сигма", живущий в суммарном мозге популяции "сигма-эн", частицами которого были молекулярные цепи в теле каждого шарика - гены, - неустанно пробовал, пробовал и искал. Одна всеподчиняющая, глобальная Идея владела духом "сигма": ВЫЖИТЬ! Во что бы то ни стало, в любом виде и качестве - ВЫЖИТЬ! ВЫЖИТЬ И РАСПЛОДИТЬСЯ! - занять как можно большую территорию и как можно быстрей. Расплодиться самим - только самим! - не считаясь ни с кем и ни с чем, губить других, пока не погубили тебя, - расплодиться, чтобы не умереть. И, подчиняясь этой Идее, вдохновляемый духом вирусов "сигма", суммарный мозг популяции "сигма-эн" пробовал. Все новые и новые генетические мутанты рождались и гибли, не в силах устоять перед враждебными большими шарами или разъедаемые коварной жидкостью препарата "игрек". Однако мозг пробовал, пробовал неустанно. Миллионы лет существования духа "сигма" приучили его к феноменальной выносливости - и даже в тех случаях, когда из миллиардов и миллиардов особей какой-нибудь популяции оставалась всего лишь одна - один маленький шарик, - он-то и мог стать основой для новой, не менее могущественной популяции, чем предшествующая. Ибо он нес в себе всю гигантскую, несокрушимую энергию Глобальной Идеи. И теперь, теряя миллиарды особей, мозг как бы сжимался, уходил в глубь самого себя, сосредоточиваясь на все меньшем и меньшем числе индивидуумов. Но ничуть не слабела Идея… И оставался мощным дух, воплощающий ее. И чем больше шариков гибло, тем сильнее потенциально был каждый из остающихся. И, даже и не помышляя о возможном сокрушительном поражении, Мозг пробовал, пробовал, пробовал…
- Больному почти совсем хорошо, - докладывала дежурная сестра теперь уже по телефону. - Температура спадает. Пульс выравнивается.
- Отлично, - сказал врач. - Продолжайте делать все так, как я написал.
…И вот родился один шарик - всего один при делении предыдущего, - который не почувствовал на себе влияния едкой жидкости препарата "игрек". Большой вражеский шар не захватил его, единичного, и он благополучно вырос и разделился надвое… И вот уже новых шариков стало четыре, потом восемь, шестнадцать, тридцать два… Бодро и бойко расползались они в разные стороны и вскоре уже были в состоянии противостоять вражеским шарам - облепляли их со всех сторон и с удовольствием высасывали их соки. Едкую жидкость препарата "игрек" они как бы и не замечали. А все потому, что, пробуя, интегральный дух переставил на этот раз лишь один атом в одной из молекул молекулярной цепочки гена - и оболочка шарика стала непроницаемой для препарата "игрек". Старые особи популяции "сигма-эн" - с непереставленным атомом - гибли по-прежнему, последние миллионы их разъедались жидкостью "игрек" и поглощались большими вражескими шарами. Но зато неудержимо, с особенной, потенциально накопленной, увеличенной скоростью плодились новые, составляя похожую, хотя и несколько, чуть-чуть видоизмененную, но еще более жизнеспособную популяцию "сигма-эн плюс единица"… Им бы остановиться, замедлить деление, им бы понаслаждаться спокойно среди больших шаров, которые по-прежнему на единичных не обращали внимания, им бы понять природу свою и с благодарностью воздать хвалу живительным тканям, которые щедро предоставляли им свои теплые соки… Но нет. Не такой была Глобальная Идея вирусов "сигма".
- Состояние больного резко ухудшилось, мы не знаем, что делать, - с отчаяньем говорила теперь по телефону сестра.
- Сейчас приеду! - коротко ответил врач.
…Вирусы популяции "сигма-эн плюс единица" блаженствовали. Их стало много, очень много - так много, что казалось, и пробовать-то уже ничего не нужно. Но заведенная Идеей машина духа пробовала, пробовала, пробовала. Пробовала она во всех направлениях, но лишь в одной плоскости. Эта плоскость была: выжить! Выжить ТОЛЬКО САМИМ! Выжить, не считаясь ни с кем и ни с чем! Выжить любой ценой - ВЫЖИТЬ И РАСПЛОДИТЬСЯ НЕУДЕРЖИМО. Такова была Идея, воплотившаяся теперь в популяции "сигма-эн плюс единица". И именно в этой популяции она, похоже, достигла максимального воплощения. Ни едкая жидкость препарата "игрек", ни другие жидкости, нити, хлопья, время от времени появлявшиеся в тканях, не колебали могущества Популяции. Большие вражеские шары исчезли совсем.
И именно тогда, когда казалось, что так будет продолжаться вечно, что весь, весь теплый, уютный мир, все пульсирующие живые ткани будут теперь принадлежать особям популяции "сигма-эн плюс единица" и только им, а они будут безостановочно пожирать, пожирать и плодиться, плодиться, - именно тогда произошла катастрофа. Температура тканей стала резко падать, а живительные соки, питаясь которыми так блаженствовали особи популяции, почему-то вдруг перестали поступать. Это было совершенно непонятно, с таким не сталкивался еще мозг "сигма-эн плюс единица", и, руководимый Глобальной Идеей, он пробовал, пробовал, про…
- Больной скончался, - тихо сказала сестра.
…Ткани остыли совсем. Умерли. И с ними погибли все шарики, все особи популяции "сигма-эн плюс единица". Все до одной.
Для вирусов "сигма" не существует понятий свое - чужое, личное - общее, можно - нельзя, зло - добро. Идея "сигма" не различает "отвлеченных" понятий "свет" - "тьма". Она обладает только одним четким, конкретным, узким понятием, одной неутолимой жаждой - ЖИТЬ. Жить, жить, жить - в любых условиях, во что бы то ни стало, всеми способами, вопреки всем и всему, не считаясь ни с кем и ни с чем. Выжить ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. И РАЗМНОЖАТЬСЯ, РАЗМНОЖАТЬСЯ, РАЗМНОЖАТЬСЯ. Захватывать все новые жизненные пространства, отвоевывая их у кого бы то ни было, и - губить, губить, губить. Губить других для того, чтобы выжить самим. И расплодиться неудержимо.
И как все те, кто занят сохранением ТОЛЬКО СВОЕЙ жизни и панически боится ТОЛЬКО СВОЕЙ смерти, вирусы "сигма" неминуемо гибнут. Идея "сигма" несет гибель не только всему живому. Но и самой себе.
Для тех, для кого не существует "отвлеченных" понятий "свет" - "тьма", не существует практически только одного понятия: "свет". Ибо "тьма" - не понятие, "тьма" - это отсутствие всяких понятий. Не несущие света всегда создают только одно: тьму.
БЕГСТВО
В поезде Никонов старался уснуть. Сначала, когда только вошли и сели и заметили, что рядом, на соседних лавочках впереди, тоже едут рыболовы в шубах, два взрослых и один парнишка лет пятнадцати, Никонов остро почувствовал нечто, такое понятное и близкое когда-то, отозвавшееся теперь болезненно. Он устроился поудобнее в уголке у окошка и, виновато улыбнувшись своим спутникам и поерзав для удобства на месте, закрыл глаза. Леонид Николаевич пошутил тут же по поводу этой вдруг проявившейся сонливости Никонова, Никонов отшутился и с добродушным упрямством опять прикрыл глаза. Василий Семенович, третий из них, быстро утих тоже и, глядя в окно, молчал.
Привычно - чересчур даже привычно, до надоедливости - постукивали колеса, подрагивал едва ощутимо вагон, в такт ему покачивалась слегка и голова Никонова, и с какой-то странной для себя самого настойчивостью он старался уснуть.
Но ему не спалось.
Он пытался думать о том, что вот ведь едут они на два дня на Волгу, где он ни разу еще не бывал, что наконец-то дождался большого отдыха, можно не думать ни о работе, ни о семье. А об отдыхе этом мечтал уже года три, никак не меньше: то мешала постоянная загруженность в министерстве, текучка, то во время отпуска вынужден был все свое время проводить с женой, то еще что-нибудь - всегда, всегда что-то, важное, непредвиденное…
Приблизительно так же, думал он, должны чувствовать себя оба его приятеля - Леонид Николаевич и Василий Семенович, когда-то школьные друзья и постоянные спутники по рыбной ловле и охоте, а теперь взрослые, "остепенившиеся", семейные люди. Он помнил, с каким давно не испытанным воодушевлением принял приглашение словно с неба свалившегося Леньки, который уже лет пять не появлялся, и как остро ощутил в тот момент нечто, почти забытое.
Но это было, да, было… Однако сейчас, когда его маленькая мечта начала осуществляться, Никонов вдруг с удивлением и непонятной тревогой почувствовал, что вовсе не так уж рад вот этому благополучному их отъезду, хотя фактически все складывалось как нельзя лучше и причин для беспокойства совсем не было. Жена осталась дома - она хотя и не без споров, но отпустила его, обошлось без скандала. Конечно, это Ленькина заслуга. На работе он тоже оставил все в приблизительном благополучии, желудок в последнее время не мучил. Однако…
Он сидел у окна по ходу поезда, а напротив, тоже у окна, расположился Леонид Николаевич, по-школьному Ленька. Сейчас он располнел, будущие толстые складки уже обозначились на его лице, только глаза, кажется, оставались теми, что раньше, широко распахнутые Ленькины глаза, которые вместе с высоким ростом когда-то обеспечивали ему успех у девушек.
Справа от Никонова сидел Василий Семенович, по-школьному Вася, и в его позе Никонов, не глядя, ощущал готовность посмотреть, повернуться, сделать что-то, встать по малейшему желанию Никонова. Но эта - тоже привычная - готовность хорошего, в сущности, парня Васи (ему сейчас было под сорок) непонятно раздражала его.
На станцию приехали к утру. Было еще темно, но по морозному ветерку, по бледности звезд чувствовалась близость рассвета. Они были не одни: когда выбрались на дорогу, ведущую к Волге, оказалось, что рыболовов много, кроме них человек тридцать. Все как-то стихийно разбились на кучки, так и шли. Скрипел снег, слышалось дыхание и покашливание на морозе, оживленно переговаривались.
Никонов, Леонид Николаевич и Василий Семенович сначала шли своей кучкой, но разговора или каких-то других признаков общности не было. Леонид Николаевич вышел вперед, ускорил шаг, и вскоре они нагнали шедших впереди рыбаков. Никонов молчал.
Когда подошли к Волге, кругом посерело. Угадывался залив, высокое дерево - сосна на той стороне, утоптанная тропинка.
- Ну что? Дальше? - спросил Леонид Николаевич, оборачиваясь к Никонову.
- Что? Не знаю. Как хотите, - ответил Никонов.
Василий Семенович только глянул коротко и отвел глаза. Леонид Николаевич - Ленька, - наоборот, словно был обрадован этим, он как-то посветлел и пошел вперед уверенно. Однако уверенность его быстро исчезла, и он поминутно стал оглядываться на Никонова: "Может, туда, к тому берегу, а? Или правее?" "Остаточные связи", - подумал Никонов.
Пришли наконец туда, где собралось побольше рыбаков. После первых минут обживания места, когда на льду возникло уютное ощущение общности мужчин и, смачно сплевывая, закурили курящие и запахло дымком, у Никонова опять блеснуло что-то из прошлого.
…Остановился поезд. Серо на платформе - второй час ночи, в конце июня: железнодорожные пути, дома, острый запах сена. Настроение ожидания, обязательной радости впереди…
Блеснуло - и тут же погасло.
Начали долбить лунки.
Только когда сели и размотали удочки, почувствовался мороз. Лунка быстро затягивалась льдом, леска становилась похожа на бусы. Клева не было. После того как онемели от холода руки, а за ними и ноги, чувство неуютности к Никонову вернулось и овладело им с такой силой, что он помотал головой, словно пытаясь отогнать назойливую муху. Оставил удочку, встал.
- Пойду пробегусь. Замерз… - бросил он в сторону Василия Семеновича, лунка которого была ближе.
- Я тоже, - с готовностью поднялся Вася.
Побежали, чтобы согреться, сначала по довольно глубокому снегу, затем поднялись на берег, здесь была тропинка.
Никонов очень скоро задохнулся - заломило в груди - и пошел шагом, стараясь отдышаться. Василий Семенович пошел тоже.