Затем в гидрологическую палатку притащили, матрацы - хорошие, плотные матрацы из конского волоса - и настлали их на льду вокруг проруби. Зажгли два примуса. На примусы уложили толстые железные листы, - раскаляясь докрасна, они отдавали тепло воздуху.
В тот день, когда мы завершили отепление рабочего места гидрологов, мороз достиг 38,5 градуса. А внутри гидрологической палатки термометр показывал "только" минус 24 градуса, - по нашим условиям это было совсем тепло... К сожалению, матрацы впоследствии пришлось вынести, так как они мешали работе.
Нововведением, впервые осуществленным в эту зиму, были суточные магнитные станции. Для того чтобы проследить, как изменяются в течение суток элементы земного магнетизма, надо терпеливо просидеть в ледяном домике у прибора все 24 часа. И не просто просидеть, а сделать за это время несколько сот определений и произвести столько же записей.
Один человек физически не в состоянии вынести такую нагрузку. Поэтому суточные магнитные станции выполняли вдвоем Буйницкий и Ефремов, чередуясь через каждые шесть часов. В одной из первых станций принял участие и я.
Облачившись в тесные, узкие малицы, мы вдвоем с Шарыповым, который нес караульную вахту, охраняя наблюдателя, добрались до снежного домика. Стены домика отсвечивали нежным розоватым сиянием, - внутри его теплился огонек. Шарыпов принял вахту у Гаманкова, а я приподнял край одеяла, заменявшего дверь, и нырнул внутрь тесной хижины. Две стеариновые свечи, прилепленные на краю своеобразной ниши, скупо освещали более чем скромную обстановку этого самого северного в мире научного учреждения: белые стены, стул, вылепленный из снега, нишу, в которую вделан ящичек с рабочим хронометром, аккумулятор на полу, а в центре домика - магнитометр-"комбайн", у которого хлопотал Виктор Буйницкий.
Закончив очередной отсчет, он внес Запись в тетрадку, вручил ее мне и торопливо убежал к кораблю - видимо, за эти часы мороз пробрал насквозь и теплую малицу, и валенки, и меховые чулки.
С магнитными наблюдениями я познакомился еще на "Садко". Их техника не очень сложна: необходимо через каждые пять минут производить отсчет места магнитного меридиана на горизонтальном круге магнитометра и время от времени астрономическим путем определять место истинного меридиана. Но на морозе любое, даже самое простое определение превращается в крайне сложное занятие.
Больше всего нервов и энергии отнимала возня с самодельной электрической лампочкой, питающейся от аккумулятора. Эту лампочку надо включать в ту же секунду, когда стрелка хронометра указывает очередной срок наблюдения. Но кустарно сработанный контакт не хочет включаться. Ты дергаешь его, нажимаешь обмерзшими, плохо слушающимися пальцами; он скользит, дает осечку; и только в последний миг, когда уже думаешь, что все пропало и что наблюдение будет сорвано из-за этой проклятой железки, лампочка вспыхивает и ты торопливо ловишь взглядом мельчайшие деления лимба.
В эту ночь надо льдами бушевало яркое пламя полярного сияния, и волосок магнитометра качался, как пьяный, крайне чувствительно реагируя на каждый взлет небесных лучей. В тетрадке один за другим выстраивались столбики цифр, представлявших огромный интерес для науки. И как ни мерз я в негостеприимном ледяном домике, как ни клял непослушный контакт самодельной, лампы, где-то в глубине души поднималось чувство большого удовлетворения сделанным: время, труд и энергия тратились не зря...
* * *
Суровая обстановка - хорошая школа. Прошло всего три-четыре месяца с тех пор, как на "Седова" перебрались люди с "Ермака" - новые люди, большинство из которых впервые попало на такую трудную работу, - и вот уже мало-помалу они втягиваются в новый жизненный режим, привыкают к нему, работают все более серьезно, вдумчиво.
Люди пристрастились к чтению. К счастью, на борту "Седова" оказалась неплохая библиотека. И в кубрике и в каютах люди читали и перечитывали произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого.
В моей личной библиотечке было довольно много книг об исследованиях полярных стран.
Больше всех зачитывался этой литературой Иван Гетман. Порывистый и увлекающийся молодой человек, он успел к двадцати пяти годам сменить добрый десяток специальностей. Чертежник машиностроительного института в Москве, вагонщик в шахте № 1-бис в Донбассе, монтер на Шпицбергене, доброволец Красной Армии, матрос Ленинградского торгового порта, рыбак треста "Мурманрыба" - таков далеко не полный послужной список Гетмана. В сущности, за эти годы он так и не приобрел настоящей профессии - всюду его томила жажда чего-то нового и нового, всюду ему казалось, что он делает еще не то, что хотелось бы. А за что именно надо было взяться - он сам хорошо не знал.
И вот - Арктика, ледокол "Ермак", ледокольный пароход "Седов". Необыкновенная обстановка, необычные трудности, непривычная жизнь... Периоды самозабвенного увлечения работой внезапно сменяются унынием. Потом снова начинается подъем энергии, снова - некоторый спад.
Коллектив это видит. Но никто не позволяет себе укорять товарища. Наоборот, с ним обращаются так же ровно и просто, как с остальными, - никаких упреков, насмешек, но и никаких поблажек, послаблений. Ведь поблажки так же убийственно действуют на человека, как и упреки. А я, как будто бы между делом, даю ему книги об исследованиях Арктики и Антарктики.
...У Гетмана и у других товарищей возникает желание расширить свой политический кругозор. К сожалению, "Ермак" не смог доставить нам книгу, о которой мы так много слышали по радио, - "Краткий курс истории ВКП(б)". Но нам на помощь приходят радисты Диксона. Они читают нам эту замечательную книгу по радиотелефону - главу за главой.
Часы слушания истории партии - самые тихие часы на корабле. Никто не проронит слова. У всех репродукторов сидят люди - группами по два-три человека. Внимательно слушают, записывают. Когда же радиопередача заканчивается, сразу возникает оживленный обмен мнений.
Некоторые из моряков до сих пор еще очень слабо разбирались в вопросах истории партии. Поэтому в кубрике единодушно решают просить партийную организацию о создании кружка. Эта просьба удовлетворена. Виктор Буйницкий получил еще одну дополнительную нагрузку - он стал пропагандистом. В кружок вошли Буторин, Гаманков, Мегер, Шарыпов, Алферов. Занимались они в кубрике.
Вскоре пришлось организовать и второй кружок - повышенного типа. Руководство занятиями партийная организация поручила мне. Мой кружок был более многочисленным - в него вошли Трофимов, Ефремов, Соболевский, Гетман, Токарев, Полянский, Бекасов, Недзвецкий.
По просьбе слушателей я начал преподавание с периода подготовки и проведения Октябрьской социалистической революции. Мы читали и изучали труды Ленина и Сталина, материалы истории гражданской войны, важнейшие решения партии. Наиболее усердно готовились к занятиям Соболевский и Недзвецкий. Они много читали, вели конспекты, активно участвуя в работе кружка.
К сожалению, почти беспрерывные авралы нередко мешали нашим занятиям. Но мы делали все, чтобы кружки работали настолько регулярно, насколько это возможно в ледовом дрейфе.
* * *
Нас часто спрашивали после того, как мы возвратились на материк:
- Как вы проводили часы досуга?
Люди, задающие этот вопрос, забывают об одной детали: того, что в общежитии именуется часами досуга, у нас, к сожалению, не было. Если мне и удавалось, например, выкроить за месяц один день отдыха, то в конце концов всегда находилось какое-нибудь "сверхпрограммное" дело, которое выполнялось за счет так называемого досуга.
Может быть, именно поэтому единственная партия шахмат, сыгранная нами по радио с зимовщиками мыса Челюскин, растянулась на целый год, что вызвало ехидную реплику наших партнеров, переданную нам по радио:
"Если у вас будут спрашивать, сколько времени требуется, чтобы продрейфовать через весь Ледовитый океан, отвечайте смело: не больше, чем нужно для того, чтобы сыграть партию в шахматы".
Часы досуга в нашем понимании - это часы всевозможных занятий, не относящихся ни к рабочему графику, ни к графику научных наблюдений. И вот эти-то занятия мне и хочется сейчас описать.
Я бы не сказал, что мы жили в идеальных бытовых условиях. Нелегко было мириться с вечной темнотой, с некоторыми ограничениями в питании, с чадными камельками. До сих пор с содроганием вспоминаю ежедневную утомительную и грязную процедуру очистки камельков от шлака: на зубах скрипит пыль, толстый слой сажи оседает на постель, на книги, на стол, на стулья... И все-таки даже те суровые условия, в которых нам приходилось жить и работать, не идут ни в какое сравнение с тем, что испытывали наши предшественники, участники полярных экспедиций, организованных капиталистическими странами.
С первого же дня я старался сделать все, чтобы в отношении санитарии наша зимовка ничем не напоминала все предшествовавшие ей. И наш коллектив преуспел в этом.
Прежде всего, мы позаботились о, том, чтобы в помещениях корабля было и сухо и тепло. В каждой каюте был повешен градусник. Вахтенным было вменено в обязанность следить за тем, чтобы температура поддерживалась на определенном уровне.
Чтобы предотвратить появление грязи и паразитов, я ввел ежедекадные санитарные дни. Эти дни соблюдались самым строжайшим образом даже в самые трудные периоды дрейфа: раз в декаду каждый член экипажа был обязан вымыться в бане, привести в порядок свой туалет, переменить нательное белье, наволочки и простыни на койке и проветрить на воздухе матрац и одеяло.
Наиболее приятной из всех перечисленных обязанностей считалось посещение бани. Все с огромной охотой исполняли эту приятную повинность, нежась у раскаленного докрасна камелька. Даже самые заядлые любители попариться не могли придраться к этой каморке, скорее напоминавшей жаровню, чем баню. После дежурства в ледяном магнитном домике или в гидрологической палатке баня была блаженством.
Закончив мыться, красные, разморенные люди с трудом вылезали в коридор, заглядывали в кают-компанию, где стояла наготове бочка с квасом и кипел чайник на камельке, к степенно усаживались за стол, чтобы еще раз обсудить за кружкой кваса или стаканом чаю все преимущества бани.
Гораздо сложнее обстояло дело со стиркой. К этому делу никто не питал особого пристрастия. Правда, у нас был некоторый запас чистого белья, и мы в течение нескольких месяцев после ухода "Ермака" могли не заниматься стиркой, тем более что у нас было достаточно забот и без этого. Но в декабре запасы иссякли.
Надо было что-то предпринимать. Если прошлой зимой нас выручали зимовавшие на кораблях уборщицы, то теперь мы могли рассчитывать только на свои силы. Увы, никто из команды пока что не проявлял инициативы в этом деле. Тогда был введен такой порядок: помещение бани предоставляется каждому на шесть часов. За это время надо выстирать шесть смен белья - на два месяца.
Лица товарищей выражали недоумение и растерянность. В глубине души я сам понимал, что шесть часов не такой уж большой срок для людей, которые только начинают осваивать прачечное дело. Но должны же мы экономить топливо!.. И, предупреждая вопросы, я сказал, что стираю первым.
После ужина я сгреб в охапку двенадцать простынь, три наволочки, три полотенца и твердым шагом направился в баню. Но здесь уверенность покинула меня. Черт побери, в этом ворохе материи разобраться потруднее, чем в картах и лоции! Но время уходило, и раздумывать было некогда. Я знал, что сейчас на дверь бани устремлено четырнадцать пар глаз. Выйдет очень некрасиво, если капитан не уложится в срок, намеченный им самим.
Всякое дело надо, прежде всего, правильно организовать. И я решил устроить своеобразный конвейер, главным звеном которого были мои собственные колени. Раздевшись, забрался в ванну, поставив по сторонам два таза. В одном лежало белье, в другом была налита горячая вода. Я брал простыню и мылил ее у себя на коленях так, что пена летела во все стороны. Затем простыня перекочевывала в таз с горячей водой, а на колени ко мне уже ложилась наволочка. Она проделывала тот же путь.
К концу третьего часа я успел трижды намылить и выполоскать все белье. Правда, мои колени горели, как в крапивной лихорадке, а запасы мыла уменьшились сразу на три килограмма, но график был перевыполнен, что доказывало его полную реальность.
Таз с выстиранным бельем я отнес в кают-компанию и молча поставил на стол. Так же молча в кают-компанию заглядывали любопытные, которым хотелось проверить, чем кончился первый опыт. Они обходили вокруг стола, осматривали мокрое белье. Некоторые пробовали его на ощупь. Но даже самые придирчивые критики вынуждены были подтвердить, что дело сделано как следует.
Надо оказать, что седовцы оказались способными людьми и довольно быстро овладели проектной мощностью нашего банно-прачечного комбината, а Недзвецкий даже перекрыл мой рекорд.
Но вскоре и рекорд Недзвецкого был побит. Догадливый Александр Александрович Полянский начал регулярно слушать радиопередачи для домашних хозяек и выудил из эфира какой-то особо ценный рецепт стирки. Применив его на практике, Александр Александрович быстро стал чемпионом прачечного дела.
* * *
Видное место среди наших внеслужебных дел занимала упорная и кропотливая возня с производством самодельных ламповых стекол. Как известно, в Арктике эта деликатная вещь живет недолго - зимовщики станции "Северный полюс" тоже испытывали жестокий ламповый кризис.
На "Седове" же никаких запасов не было. Уже в первую зимовку большинство ламповых стекол полопалось. "Ермак" ничем не мог нам помочь в беде: на его борту стекол вовсе не было. И вот перед нами возникла сложная проблема: чем заменить эту нехитрую, но такую необходимую в домашнем обиходе вещь?
На всем корабле только у одного бережливого Полянского сохранилось целое стекло. Он берег его, как драгоценную реликвию. Моя лампа была увенчана хрупкой надстройкой: я бережно склеил фольгой от шоколада разбитое на добрый десяток кусочков стекло и опутал его целой сетью проволочек. К этому стеклу было страшно притронуться - оно едва держалось. Поэтому я не рисковал чистить его от копоти дальше той границы, которой достигал указательный палец, да и эту манипуляцию производил с величайшими предосторожностями. Густой налет сажи едва пропускал свет. И все-таки мне завидовали: как-никак, а я пользовался настоящим ламповым стеклом фабричной выделки. Во всех же остальных помещениях корабля лампы были накрыты совершенно фантастическими колпаками самых различных конструкций.