На самом деле девушку звали Рахтынаут, но имя это не понравилось Мартину, и он окрестил ее именем одной эскимоски из Нома. Та тоже была черноглазая, щупленькая, пугливая и стыдливая. Мартин выиграл ее в карты и через три дня проиграл.
Дверь приоткрылась, показалась черноволосая головка.
- Воды! - бросил он по-чукотски и протянул стакан для бритья.
Через минуту в дверь протянулась рука со стаканом горячей воды.
Джонсон побрился, выпил стопку спирта. Закусил консервами, маслом, галетами, взялся за шапку.
Почти под самым его окном подняли грызню собаки, послышались окрики чукчей. Мартин отдернул занавеску. Мужчины разнимали собак приехавшего невысокого парня. Его упряжка не поладила с поселковой сворой.
На нарте был привязан большой тюк, как видно, с пушниной. Мистер Джонсон взял рукавицы, вышел, захлопнул на английский замок комнатку, согнулся под низким потолком и выполз наружу.
У склада он увидел толпу чукчей и несколько нарт. Солнце стояло высоко, снег слепил. "Сильный товарами человек", щуря глаза, не спеша направился к складу.
Приезжие и ванкаремцы приветствовали его. Не выпуская изо рта толстой сигары, Джонсон слегка улыбался, отвечал на приветствия едва заметным кивком головы. Его руки были заложены за спину, в кармане позвякивали ключи.
Чукчи уловили легкий запах спирта и, довольные, переглянулись: Джон, однако, хорошо отдохнул, в его зеленых глазах не видно гнева. Быть торговле удачной!..
- Каково твое спокойствие? - спросил его один из чукчей.
Джонсон уже знал этот вежливый вопрос.
- Олл райт! - он пожевал сигару, переместил ее без помощи рук в другой угол рта.
Зазвенели ключи, открылись обе половинки обитых оцинкованной жестью дверей, купец зашел за прилавок, оглядел висящие на потолочных балках шкурки песцов и лисиц.
Торговый день начался.
Гырголь подошел к прилавку последним. Он все присматривался, за какую шкурку что и сколько дает купец. Так научил его Омрыквут.
- Что надо? - спросил Джонсон, взяв поданную ему Гырголем шкурку песца.
Он разглядывал ее то вплотную, то на расстоянии вытянутой руки, пробовал прочность меха, дул на нее, наблюдал, как от хвоста к голове пробегала голубоватая зыбь.
Гырголь взял шкурку обратно, чем весьма озадачил мистера Джонсона, и по каким-то только ему одному заметным признакам на лапках зверя определил, что это песец Кутыкая. Он помнил, что Кутыкаю нужны табак и шкура морского зайца на подошвы. Он сказал об этом купцу.
Джонсон удивленно смотрел на парня, такого же невысокого, как и он сам.
- Шкуру морского зайца? Шкурами не торгую.
Гырголь растерянно смотрел на товары, разложенные на полках, развешанные на стене против входа. Действительно, среди них шкур не было. Но как же быть? Разве мог он привезти не то, что было нужно владельцу песца?
Купец пришел ему на помощь.
- Ты получишь за этого зверя пять плиток табаку и плитку чаю. Потом ты пойдешь к чукчам, и они за полплитки табаку дадут тебе шкуру лахтака на подошвы. - С этими словами он выложил на прилавок названные товары.
Благодарный за совет, Гырголь улыбнулся. Как ему самому это не пришло в голову?
Песец полетел в общую кучу мехов, наторгованных сегодня.
Молодой оленевод вынул нож и сделал пометки на чае и табаке: это было клеймо Кутыкая, таким клеймом помечены уши его оленей. Убрав чай и табак, Гырголь вытащил вторую шкурку, Джонсон вздохнул. Так торговал каждый чукча: поштучно, нудно, однообразно. Шкурка принадлежала Лясу. За нее надо было получить тоже табак, цветной бисер, красную материю.
Мартин быстро отмерил три ярда кумачу, набрал горсть разноцветного бисера, выложил плитку табаку. Гырголь пометил табак клеймом Ляса, бисер высыпал в свой кисет вместе с табаком и достал лисицу.
Купец поморщился.
- За этого зверя я могу дать только две плитки табаку и плитку чаю.
Оленевод опять взял шкурку, взглянул ей на лапы. Он согласился: лисица принадлежала пастуху Кеутегину, а он просил именно табаку и чаю. Мистер Джонсон пожалел, что так много предложил за обыкновенную огневку. Он выложил товар и сделал пометку в записной книжке о количестве товаров, отданных за все три "хвоста".
Начинало смеркаться, когда Гырголь приступил к обмену песцов Омрыквута. Он нарочно оставил их к концу торга, чтобы приобрести некоторый опыт и не путаться с клеймением товаров. После лисиц и средних по качеству песцов на прилавке вновь стали появляться серебристые, белоснежные, голубые песцы, черно-бурые и красные шкурки лисиц.
Джонсон почти не рассматривал их: качество слишком очевидно. Небрежно он швырял их в общую кучу, выкладывал товары, делал пометки в книжке (стоимость каждого "хвоста" не превышала 30–40 центов).
Только этот краснощекий привез ему сегодня тридцать семь "хвостов"; всего же за торговый день он купил более полусотни.
Становилось темно. Хозяин зажег фонарь. Он чертовски замерз и устал. А Гырголь выкладывал теперь шкурки молодых оленей.
- Доставай все сразу! Я заканчиваю торговлю.
Гырголь покрыл шкурками весь прилавок. Небрежным движением руки Джонсон сбросил их на пол и выложил взамен три папуши листового табаку. Оленевод и их убрал в тюк из-под пушнины.
- Все?
- И-и, - довольный, ответил Гырголь.
Мартин Джонсон зажег сигару, задумался, "Надо бы приручить этого щенка!"
- Ты откуда приехал?
- Из тундры, мы - оленеводы.
- Куришь?
- И-и, - запаковывая драгоценные товары, ответил Гырголь.
Джонсон протянул руку к полке и взял круглую полуфунтовую банку табаку в красной упаковке с портретом какого-то мужчины.
- Возьми. Подарок.
Гырголь недоверчиво оглядел банку.
- Какомэй! - удивился он.
- Возьми, возьми, тумга-тум . Табак.
"Тумга-тум?" Щеки Гырголя совсем раскраснелись.
Он взял банку, любовно ощупал ее и бережно сунул за пазуху, жалея, что у него ничего не осталось, чтобы отдарить купца.
- Как тебя зовут? - опросил Мартин.
- Гырголь мое имя. У моего отца немалое стадо, - похвастал он. - Теперь еще женился я. Стаду Омрыквута нет числа. Однако, я буду самым сильным оленями человеком в тундре, - высказал он свою сокровенную мечту.
- Ты женился? - не без интереса переспросил Джонсон, смерив взглядом его фигуру. Ему показалось невероятным, что у этого юнца уже есть жена.
Краснощекий юноша самодовольно кивнул головой.
- Кайпэ взял я женой. Дочь Омрыквута.
"Да, да. Его стоит приручить!"
- Я совсем замерз и хочу есть. Пойдем ко мне, - Джонсои вылез из-за прилавка.
Гырголь заколебался, оглядывая товары. Не обманщик ли этот купец?
- Ты можешь до утра товары оставить здесь.
- Карэм! - и он нагнулся за тюком: - Ты долго спишь, однако… Мне нужно рано ехать. Все люди стойбища ждут чай и табак.
- Олл райт! Тогда возьми товары с собой.
Пошли.
В пологе, как требовал обычай, их приветствовала Амнона-Рахтынаут.
- Ты знаешь его? - спросил Мартин.
Черноглазая девочка отрицательно покачала головой.
Гырголь осмотрелся. Втащил свой тюк с товарами.
Девочка, варившая суп из мясных консервов для Мартина и тюленье мясо для себя, неодобрительно посмотрела на гостя. "Или он думает, что береговые чукчи берут чужое, если тащит все в спальное помещение?" И ей сразу не понравился этот румяный, довольный собой парень. Гырголю, наоборот, она приглянулась.
Мистер Джонсон подошел к сделанной из шкуры стенке спального помещения, вынул из кармана кожаной куртки связку ключей и один из них стал всовывать в стенку. Тут же он потянул за обрывок ремешка, и дверь в его жилище открылась.
Гырголь испустил изумленное восклицание и, как был на коленях, пополз к двери.
Хозяин жестом руки остановил его.
- Мы будем кушать здесь, - он показал на полог. - Я сейчас вернусь.
- Какомэй! - повторил Гырголь, когда дверь снова закрылась, слилась со шкурой полога.
- Амнона! - послышалось из-за двери.
Потянув за ремешок, девочка скрылась в необычном жилище американа.
Едва Гырголь остался один, ему сделалось страшно. "Мы окружены врагами. Духи все время невидимо рыщут вокруг нас, разевая свои пасти", - вспомнились ему вдруг слова Ляса.
Тихо, чтобы не услышали духи, Гырголь вылез из полога и побежал к упряжке. Он знал, что злой дух - кэле - любит ездить на собаках и оленях, жениться на девушках, выдавая себя за жениха или мужа… Ему стало страшно за Кайпэ.
Светила луна. Около перевернутой им нарты спали собаки.
Гырголь вытер со лба пот и заспешил назад, к яранге купца, чтобы скорее, пока еще все хорошо, взять товары и уехать.
Осторожно Гырголь подсунул голову под шкуру полога и только хотел подтянуть свой тюк, как дверца снова открылась, и в ярангу вошел американ.
- Ты куда? К собакам? А кушать? Амнона все приготовила.
Протянутая рука молодого оленевода замерла.
Вошла Амнона и стала накрывать на стол. На подносе уже лежали куски жирного тюленьего мяса, чувствовался его приятный запах. Гырголь был голоден. Да и какой же оленевод, приехав на берег, откажется от куска жирной нерпы!
- Садись, садись! Я велю покормить твоих собак.
Амнона вопросительно посмотрела на Мартина.
- Амнона, Гырголь - мой тумга-тум. Пойди к отцу, пусть он накормит собак. Я потом дам ему закурить.
Гырголь вполз в жилище.
Амнона-Рахтынаут сама нарубила мерзлого мяса моржа, накормила собак гостя, К Джонсону она не вернулась.
Мистер Джонсон негодовал. Опять, как каждый вечер, ему самому пришлось вытопить железную печь, кормить и поить этого "щенка", как он вслух по-английски называл Гырголя. Не угодно ли: деловой человек должен разливать чай, добавлять из котла куски вонючего мяса тюленя этому прожорливому гостю! И это все после тяжелого торгового дня на морозе, среди дикарей, продающих по одной шкурке. Всю сделку он мог оформить в полчаса, а тут…
Гырголь наконец наелся и напился. Тут же, у жирника и подноса, он прилег на шкуру, отдуваясь и куря.
- Как зовут твою жену? - спросил Мартин.
- Кайпэ.
- Кайпэ? Это красивое имя.
Джонсон сходил к себе, выбрал особенно пестрый отрез ситца на камлейку.
- Подарок твоей жене!
- Очень дорогой подарок, - покачивая головой, изумился молодой оленевод. Он никогда еще не видел такой красивой материи.
- Я всегда так поступаю, когда ко мне приходят настоящие меновые люди. Приезжай еще. С Кайпэ.
Гырголь окончательно убедился, что Джонсон - истинно хороший человек.
Г лава 14
ЛУНА НАД ПРОЛИВОМ
Продутая зимними ветрами тундра спокойно дремлет.
Блестят в свете яркой луны заструги зализанного пургой снега. На возвышенностях - темные пятна проталин. Лужи и ручейки прихвачены ночным морозом. Луна притушила звезды, рассыпала искры по снегу, мхам и тонкому льду ручьев.
Смерзшиеся мхи - ржавые, золотистые, палевые - хрустят под ногами. Шуршат склонившиеся к югу сухие травы. Впереди смутно проступают оголенные ветрами бугры.
Ровными шагами, то по снегу, то по серебряной россыпи мхов, неизвестно куда и откуда идет человек. Собака с впалыми боками, свалявшейся, обвисшей клочьями шерстью плетется за ним. У человека в руке палка с костяным крючком на конце, за поясом - грушевидная болванка, утыканная костяными шпильками; к ней прикреплен ремень, свернутый в круг.
Человек высок. На нем потертые, местами облезлые штаны, рубаха, шапка; они сшиты из плохо выделанных шкур тюленей. Круглый ворот рубахи едва прикрывает ключицы. На ногах - черные торбаса, смазанные нерпичьим жиром.
Это не оленевод. Видно, что его и кормит и одевает море. Но зачем он здесь, вдали от побережья? Почему бодрствует в этот час, когда опит даже тундра?
Угрюмым взором человек смотрит вперед. Он не замечает лунного света на серебре мхов, не видит искрящихся льдинок, не слышит, как они хрустят под ногами. В неясных очертаниях темных бугров ему чудятся яранги. Он настораживается, оглядывается на собаку. Понурив голову, она натыкается на его ноги.
Человек и собака идут дальше.
Не опит и мистер Джонсон. Лунный свет, прорываясь к его ложу через небольшое оконце, беспокоит мистера Джонсона.
Эта дрянная девчонка Амнона позволяет себе слишком много: она опять ушла на ночь к отцу и матери. Не угодно ли; опять ему придется утром дышать запахом ворвани, принесенным ею оттуда! Разве для этого он одел ее в европейское платье? Нет, нет, это ему надоело! Надо будет подыскать другую экономку. У старика Вакатхыргина дочь, пожалуй, ничем не хуже Амноны…
Мистер Джонсон протягивает руку за сигарой. Закуривает. В комнате холодно. Хорошо бы протопить печурку. Но ему не хочется самому пачкаться. Он решает ждать утра.
Купол яранги из моржовых шкур, натянутых на остов из китовых ребер, покрыт изморозью, искрится при луне.
В яранге младшей сестры Тауруквуны все спят: старуха-мать, рядом - Тэнэт, в другом углу - Ройс и Устюгов.
Коптит моховой фитиль, опущенный в звериный череп с тюленьим жиром.
Бенту Ройсу снится: он нашел самородок золота, разбогател. На нем - лисья доха, хотя в Лос-Анжелосе не так уж холодно… Рядом - Марэн. Она немного выше его, стройная, милая. Как ей к лицу эта шубка! Бент рассказывает о годах странствий, о людях в звериных шкурах. "Бент, я сама хочу посмотреть на них, на те места, где ты терпел лишения, - говорит она, нежная, белокурая. - Поедем, Бент! Сейчас же!" - она нетерпеливо топает ножкой, прижимается к нему плечиком, щекой. "Нет, нет, Марэн! Избавь меня от этого ужасного края. Прежде всего я хочу показаться с тобой дядюшке: пусть он посмотрит, каков стал Бент, которого по-родственному он позволил себе как-то даже ударить. Потом мы поедем повсюду, где я работал в Штатах, и разопьем с моими старыми друзьями по бокалу виски. Я хочу, чтобы они вновь увидели меня вместе с тобой". "Бент, ты стал ужасно упрям: как бык. Ты совсем перестал считаться с моими желаниями. Я накажу тебя за это!" - она капризно сложила губки. Бент видит их, почти осязает, и вдруг - перед ним уже не миссис Ройс, а белокурая школьница Марэн. Ветер растрепал ее кудри, она присела на лыжах и мчится под гору, вот ее уже почти не видно… Но тут же вместо Марэн перед взором Ройса появляется мистер Роузен… Он сидит за своим рабочим столом и перебирает лицевые счета проспекторов; на одном из них знакомое имя "Эриксон Олаф". Мистер Роузен улыбается, и под его проворной рукой косточки на счетах начинают бешено скакать справа налево, заполняя ряды все выше и выше… Но вот норвежец различает, наконец, свое имя. При виде этого счета главный директор мрачнеет, гневно перечеркивает его красным карандашом. Бент заворочался, застонал.
Василий не спит. Думы о семье не дают ему покоя. Скоро два года, как длится разлука. Как-то они там без него?.. Ему вспоминается встреча с Богоразом, его слова: "А почему вы без семьи? Разве здесь, где сейчас вы находитесь, - это, по-вашему, не Россия?!" В бухте Строгой, в Славянске, говорил он, немало живет и русских людей. "Надо было мне, - размышляет Василий, - двинуться не на север, а на юг, с Олафом Эриксоном". Василий не знает, что минувшую зиму Олаф провел в Номе и что в семье Устюговых произошло несчастье из-за этого самого Эриксона. "Ничего, - утешает он себя, - по пятидесяти долларов получу за каждый месяц". И снова перед его мысленным взором сын Колька, Наталья, отец, дед. Среди них отец Савватий. Он рассказывает Кольке о подвигах его дедов и прадедов на Аляске. Василию кажется, что он слышит слова Савватия:
"В те годы, чадо, не ступала здесь еще нога иноземцев. Григорий Шелехов основал на Кадьяке первое поселение тому более века назад. В добром согласии жили россияне с индейцами, эскимосами да алеутами. Дети их совместно с русскими грамоте обучались. Немало инородцев толковых постигло разные науки в городах российских. Руды медные и железные, уголь каменный отысканы были в довольном количестве. Колокола, чадо, что и ныне по всей Аляске до Калифорнии звонят, отлиты руками твоих дедов". И Василию слышится праздничный перезвон церковных колоколов в его родном Михайловском… "А также, - продолжает Савватий, - деды твои лес пилили, дубили кожи, сукна разные изготовляли, плавили металл, добывали слюду, промышляли охотой. На верфях суда строили, на коих в дальние плавания отправлялись - в Китайские земли, Филиппинские, на острова Гавайские…"
И уже во сне видит Василий, что вовсе не у себя в избе сидит его Колька, а среди множества таких же подростков. А батюшка медленно расхаживает по просторной горнице и повествует им о Русской Америке.
За проливом тоже луна. Но ее свет не проникает в землянку, где на руках у Сипкалюк полугодовалый мальчик с длинными ресницами. Рядом - дочурка. В другой части землянки - дядя Тагьек и его семья. Все они спят. Утро еще не скоро. Только черноглазый малыш разбудил мать.
Светильник горит ярко: Тагьек живет в достатке. В его землянке тепло.
- Спи, Тыкос, спи, - мать укладывает сынка.
Его ресницы всегда напоминают ей отца малыша.
- Где-то он? У него, Тыкос, видно, красивая жена… У тебя, мальчик, однако, уже есть брат и сестра. - Сипкалюк придвигает большой клык моржа, разрисованный отцом Тыкоса. - Вот его байдара, упряжка, яранга… Кого привел он в нее? Она очень, наверное, красивая, такая, как он сам. Иначе он не оставил бы нас. Спи, Тыкос, спи! Твой отец - нехороший отец. Спи, малыш, спи!
Мальчик хнычет.
"Хорошо ей, сердце не ноет, она с ним…" - думает Сипкалюк про свою соперницу.
Но Кайпэ была не с ним. Даже Гырголя и того не видит она уже не первую ночь и не первый день. Он то в стаде, то с Кутыкаем уезжает в соседние стойбища. "Что потерял он там? - думает, ворочаясь на шкуре, Кайпэ. - Зачем ему песцы и лисицы? Разве мало добывают их пастухи Омрыквута?"
Кайпэ готовится стать матерью, ей тяжело одиночество. Она в своем шатре; не спится.
Вот она села, поджав под себя голые ноги; косы свесились, руки сплелись на животе; большие карие глаза широко открыты. В такие часы воспоминания о побеге с Тымкаром вселяются в ее голову. Но она боится их, гонит от себя. Ляс все знает, даже мысли людей… Он сильный шаман, а она готовится стать матерью. Как бы не навредить себе и "ему". Духи могут воспользоваться ее мыслями…
Кайпэ становится страшно, глаза раскрываются еще шире.
Так же, с широко открытыми глазами, за проливом сидит в землянке Сипкалюк. Тыкос не спит.
В крайней избе Михайловского редута засветился огонек. Это Наталья Устюгова поднялась к застонавшему опять свекру.
Разметав руки, он тяжело дышит, лежа на русской печи. У него пробита голова в ночной схватке, когда к ним ворвалась пьяная ватага насильников. Они сорвали двери и хотели обидеть ее, Наталью… Завязалась драка. Старик пришиб какого-то ухаря обухом топора. Выскочив, Колька поднял соседей. А свекра сильно помяли, уже пятые сутки он лежит без памяти.
- Батя! Испейте воды, батя, - уговаривает она его, стоя у печи босиком, в одной рубахе.
- Представится должно, - откликается с полатей дед. - Надо бы отца Савватия покликать.
- Сбегать? - слышится с кровати голос Кольки.
Ему никто не отвечает.
Строгая, задумчивая, Наталья задула лампу и села на лавку к освещенному луной окну.