Самым сложным оказалось – не поддаться азарту. Не кричать: "Так его, так! Давай ещё!" или "Добей! Добей его, растяпа!", как когда-то в городе на берегах двух рек, среди толпы, сбежавшейся поглазеть на знатную драку. Не подпрыгивать, стиснув кулаки, не хлопать соседа по спине, вопя в самое ухо: "Ты видел, как он его? Видел??" А сидеть, изображая суровую непреклонность, кивать слегка, приветствуя бойцов, да вежливо поддакивать. Невыносимо!
Инги попеременно потел, мёрз, бледнел и заливался краской. Вокруг орали, разноголосо вопило вороньё с берёз, малышня свиристела в берестяные дуделки, визжали бабы. Тяжко, нудно стонал мужик, которому перебили голень палкой в первой же драке, – и никто не удосуживался оттащить его подальше, так и оставили под солнцем, на съедение слепням. Свистели и улюлюкали мальчишки, захлёбывались лаем псы. Было это одуряюще, пьяняще, нестерпимо, как зуд в ладонях, – и здорово! Будто ярость и страх бойцов перехлёстывали от кожи к коже, и зажигали кровь, и толкали мышцы.
А всего веселей смотреть было на Леинуя. Тот вызывался драться только безоружным. Стянул рубаху и, не замечая тучи слепней над собой, стоял, расставив ноги, упершись в землю – оживший валун, бугристое чудище. С ним многие вызывались потягаться – без оружия не страшно, не покалечит, проиграть такому не стыдно, а ведь забава, и честь немалая, раз отважился. Пусть бабы посмотрят! А Леинуй не грубой силой давил. Покачивался из стороны в сторону на коротких ногах, шажок туда, шажок сюда. Примерялся. Оп, сцепились! И глазом моргнуть не успеешь, а противник Леинуев уже в пыль плюхнулся, руками скребёт. И не видно в нем жестокости особой, и усилия не заметно – будто ветром бедняг сдувает. Думали, настоящая драка случится со здоровяком-весянином. Говорили, он издалека приехал, с Муй-озера, с Леинуем потягаться. Тоже широченный, но высокий, силы неимоверной – дышло сломал напоказ, валуны из земли выворачивал. Но только он над Леинуем нагнулся, за пояс ухватить, так сразу через голову – кувырк! А Леинуй уже ему глотку коленом придавил, и всё тебе состязание. К вечеру человек тридцать поборол, а ни капли пота на лбу. Ему первому Инги и вручил меч, тот, в который больше всего труда вложил, из множества проволок скованный, с дорогой рукоятью. Леинуй рассмеялся, поднял награду над головой – пусть все видят! – и низкое солнце полыхнуло алым на клинке.
Иголай проворчал недовольно:
– Ишь, будто крови просит.
И тут же, как в ответ его словам, из толпы раздалось:
– Не по тебе, сопляк, эта награда!
Леинуй повернулся – медленно, словно сам себя из земли вытаскивал, – посмотрел, прищурившись.
– Это кто там запищал? – Голос как из железной бадьи, гулкий, зычный, басистый. – Прятаться за баб будешь али выйдешь, повторишь?
В толпе кто-то шатнулся, выругался, отступил. Из-за спин шагнул вперёд Мунданахт, бледный, с запекшейся кровью на губах. Его вышиб за круг состязания третий поединщик, проворный молодой рубака из Икогаловой деревни. Вышиб, когда Мунданахт закашлялся, схватившись за грудь, и не успел отвести удара. Тогда многие закричали недовольно, требовали переиграть. Но правило одно для всех: кровь показал – проиграл.
– Щенок, тебе только мешки тягать! Не тебе браться за оружие мужчины, за меч! Ты ни разу его в руки не взял сегодня! Да ты вообще не знаешь, с какого конца браться за него!
– За меч я не берусь, кабы кого из своих ненароком не убить, – прогудел Леинуй. – Тебя, к примеру, побитого уже.
– Побитый, да не тобой, увалень! – выкрикнул Мунданахт и, прежде чем успели остановить его сторожа, кинулся, выхватив свой меч.
Всё-таки, хоть и старый, и побитый, – быстрый он был, точно ударил. Леинуй едва успел меч подставить. Да только, столкнувшись с подставленным лезвием, Мунданахтов меч тренькнул, верхушка клинка взлетела птицей, сверкнув. А новый Леинуев меч, отпружинив, прыгнул вперёд, будто сам по себе, прочертил концом по плечу, по предплечью. Кровь хлынула пеленой, и тотчас же завизжала женщина, пронзительно, в смертном ужасе, и обернувшийся Инги увидел, что обломок Мунданахтова меча вошёл ей под грудь, в круглый, тяжёлый живот.
Больше в этот день не состязались. И пира не было. Кровь ничем не смогли унять – ни травами, ни перевязкой. Все трое умерли в один час, выпустив руду жизни до последней капли: и Мунданахт, и жена Аекуя, и её нерождённый ребёнок. Аекуй, обезумев от горя, кричал и бился, пускал изо рта пену. Пришлось связать, чтоб не покалечил себя. А он биться перестал и принялся выкрикивать безумное, проклиная землю, и стены, и всех за ними.
Но от мечей не отказался никто. Брали, вздрагивая, будто прикасаясь к чешуйчатой гадине. Торопливо прятали в ножны, стараясь не смотреть Инги в лицо. И тут же уезжали, не попрощавшись. Вместе с ними как-то незаметно исчезла и большая часть тех, кто до того обитал в новом посёлке у кузни. Жилое место развеялось пеплом старого костра, и опустевшие дома стали похожи на похоронный сруб, над которым ещё не успели насыпать кургана.
Остались в посёлке только Икогал с Иголаем да спутники их, дюжина мрачных, перепуганных парней. Инги ушёл в кузню. Развёл огонь, сел, глядя на пляску языков в сумраке. Не горевал и не злился – но было гадко, будто увидел полураздавленную, копошащуюся тварь или калеку, ползущего по лужам.
А в большом доме у чахлого, едва тлеющего огня сидели старый колдун и братья, и кружки пива перед ними так и остались непочатыми.
– Я же говорил вам, – сказал старик. – Он хуже. Он намного хуже. Его мать была всего лишь женщиной. И зло творила как женщина – мелкое, вздорное. А он… Ябме-Акка стоит за его правым плечом, смотрит через его глаза. Всюду, куда пойдёт он, будет смерть.
– Он – наша кровь, – сказал Иголай упрямо.
– Если бы вся его кровь была наша! – Старик усмехнулся. – В нём слишком много чужой крови. Сильной, древней крови страшного народа, который наши боги раздавили своими руками, потому что боялись его. Лучше б эта кровь вся ушла в землю.
– Пусть бы жил, мечи делал. Хорошие ведь мечи выходят, – буркнул Икогал. – И сталь, говоришь, плавит на диво. Пусть плавит, а мы её продавать станем. Кровь, не кровь. А голова на что? Мы ему защита здесь и опора. Без нас он пустое место.
– Ты так и не вырос, племянник. Это вы из-за него пустым местом станете. Если сейчас он клич бросит идти и резать и добычу пообещает – думаешь, за ним не пойдут? Да отовсюду народ сбежится, потому что все уже верят: колдун он, злая удача в его руках. Для войны нет вождя лучше него. И не ошибутся. Ябме-Акка отдаст ему много жизней, ох много.
– А может, попросту ты, родич, ему завидуешь, а? Ведь превзошёл он тебя в колдовском умении? И с кузней у него лучше выходит.
– Болтай чего хочешь, племянничек. Только постарайся всё-таки припомнить, отчего валит тебе до сих пор башку не снёс, – посоветовал патьвашка. – А он давно хотел, за твою прыть. Он-то не забыл, куда ты лезть удумал.
– Было, и прошло, и быльём поросло. Сколько раз с тех пор пиво разом пили.
– А-а… – Вихти махнул рукой. – Тебе хоть кол на голове теши. Пока собственные твои потроха тебе не покажут, не поверишь. Устал я вас уговаривать. Я уже старый – ещё год-два, и меня ледоглазая позовёт. А вот вам, родственнички… Всё, хватит! – Хлопнул костлявой ладонью по столу. – Слушайте меня, кровные мои родичи, слушайте, потому что я – старший в роду и больше повторять вам не стану. Слушайте, если хотите, чтоб наша кровь по-прежнему жила на нашей земле! Слушайте, если хотите, чтоб проклятие моего брата не завернуло и к вам! Ну?
Братья молчали, побледнев.
– Слушайте и делайте так, как я скажу. И да пребудет с вами милость Укко!
Поутру к Инги никто не пришёл. Не предложил, постучав робко у входа в кузню, свежего молока. Не позвал передохнуть от работы, попробовать, каких пирогов напекли. Сам встал и, морщась от ломоты в затёкшей шее, побрёл наружу. Небо затянуло хмарью. Накрапывал тягостный, мелкий, серый дождь, стучал по пустым стенам.
– Эй! – крикнул Инги.
Никто не отозвался.
Обошёл кузню, прошлёпал по луже до большого дома. Ага, дымок. Хоть кто-то остался, и ладно. Чу, лошадь всхрапнула на конюшне. Улыбнувшись, шагнул за дверь.
– Доброго утра, родич! – в один голос объявили Икогал с Иголаем.
– Доброго и вам, – отозвался Инги. – А куда все-то подевались?
– Понимаешь, родич, тут такое дело, – сказал Икогал смущённо. – Люди редко живут рядом с колдунами. В особенности с такими, как ты.
– Какой же из меня колдун?.. Я же только кузнечному ремеслу и учился. А хотя… – Инги покачал головой. – Струсили, наверное. Понимаю. Жуть вчера случилась. Ну так что? Чей угодно меч мог сломаться, и обломок мог отлететь, моей вины здесь нет.
– У Мунданахта был хороший меч. Он много лет его носил, – сказал Иголай, глядя мимо Инги. – Но не в этом дело, родич. Что случилось, то случилось. Плюнь да забудь. Мы к тебе не только на состязание приехали. Другое у нас дело, куда важнее.
– Знаешь ведь, мы не мирно с лопью живём, – подхватил Икогал. – Иногда по нескольку лет спокойно, а потом набеги то от нас, то от них. Давеча на Терском берегу дурное дело сделали, новгородских охотников побили, многих поубивали, добычу отняли. А потом раззадорились да наших две деревни пожгли. Лихое дело. Надо идти на них.
– Надо. А валиту нашему – хоть трава не расти, – сменил брата Иголай. – Ему только пиво да баб. Разжирел, пузо отрастил, на коня чуть садится. Куда ему в лопские болота, в самую Похъелу лютую. А вожак людям нужен – хороший, сильный, злой. И чтоб была у него злая удача, врагам на погибель.
– Тут ведь ещё такое дело, – заметил Икогал, вздохнув. – Тебе, может, говорили, что бабка твоя, Хийси, не простого роду была. Род её чуть не самый главнейший в лопских краях – из хозяев Похъелы она. И родня замужество её признала. Сперва не хотела, потому что дед твой против воли родных увёл Хийси, а потом всё-таки признала. Так если признала, приданое за ними осталось. У лопи, как и у нас, приданое даётся за девкой. Ну, так люди говорят.
– И правду говорят, – добавил Иголай торопливо. – Немалое то приданое. Так что все тебе причины к набегу пристать. А как узнают, что ты собрался, столько народу придёт, самого лучшего. У лопи колдуны ого какие. Против них сильные патьвашки надобны. Ты хоть и молодой, а слух про тебя идёт великий. Мечи твои уже лучшими по всей земле корелы считаются.
– Мы тебе людей соберём самых сильных и отважных, и все будут тебя слушаться. Как настоящий вождь пойдёшь, добро мечом добывать. Сильным станешь, а если повезёт, и ватагу за собой поведёшь, землю добудешь. А мы за тебя стеной, ты ведь наш родич, – заключил Икогал торжествующе.
– Я – ваш родич, так, – выговорил Инги медленно, глядя на братьев. – А родичи в ответе за свою кровь. И нет хуже зла, чем предать свою кровь.
– Ты это чего, парень? Недоброе про нас подумал, что ли?! – выкрикнул Иголай.
– Отчего же? Как я могу плохое про вас думать? Вы меня спасли, накормили, дали кров, пристроили в ученики к колдуну. Я принимаю совет с благодарностью и исполню его. И выйдет оно – как лучше, – сказал Инги.
И улыбнулся.
Братья вздрогнули.
Но подготовка к набегу с самого начала не заладилась. Никак не могли собраться к назначенному месту, к валитовой усадьбе, – то кто-то запаздывал, то кому-то срочно требовалось вернуться к родному селищу. Сам валит пальцем о палец не ударил, только припасов дал да разрешил половине дружины отправляться, если захочет. Но никто почему-то не захотел. Никак не могли договориться, каким путём идти, когда выходить. Одни кричали: сейчас, сейчас, пока тепло. Другие: нет, что нам то тепло, по топям пробираться, потонем все, и патьвашки не помогут. Холодов надо ждать, когда трясину прихватит. Первые возражали: в холода ты в горах тех и подохнешь, сожрут тебя снежные великаны. Так чего, вообще не идти, что ли?
Орали друг на дружку до хрипоты, кулаками стучали по столу. А вечерами хлебали пиво да гонялись за девками по задворкам валитовой усадьбы. Сам валит ни с кем говорить не хотел, сидел днями в леднике, от гнуса спасаясь, да цедил наваристое летнее пиво.
Старый патьвашка куда-то подевался, братья то уезжали, то приезжали, совсем про Инги забыв, и он в конце концов решил убираться восвояси. Надоели гам, грязь и спаньё вповалку с заблёванными вояками на гнилой соломе. Поутру тихо собрался, вывел коня да и выехал за ворота. Сонный стражник только гыркнул вслед и снова задремал, опираясь на копье и клюя носом.
Но отъехать успел недалеко. Поднялся только на холм среди леса, поросший кривоватыми, скрученными морозом берёзками, – и услышал пение. Словно дудел кто в исполинский рог, а стадо перепуганных юнцов пыталось его перекричать. Всё вместе звучало жутко, даже мороз по коже продирал. Инги отъехал в заросль погуще и меч из ножен вытянул.
И едва не пустил его в дело, когда из кустов высунулась лохматая морда и, тряхнув мокрым языком, произнесла отчётливо:
– Ав!
А за ней явилась вихрастая белобрысая головёнка с глазами воровской, переливчатой синевы.
– Дядя колдун, чего вы прячетесь? Колдуете мечом, да? А мы с братом на лопь едем, в набег, – сообщил юнец и завопил истошно: – Леню, Леню, тут дядя Инги!
Инги вздохнул и выехал на тропу.
– О! – прогудел Леинуй. – Мы-то тебя как раз и искали!
Вместе с Леинуем и его ватагой, двумя дюжинами разномастных юнцов, Инги и отправился назад. По дороге расспросил, что и как. Ни сам Леинуй, ни его подопечные толком ничего не знали. Болтали вразнобой. Да, собирались. Нет, вроде договорились насчёт коней и припаса. А как, где, когда? Пёс его знает. Икогал ещё знает, а не пёс никакой. С ушкуйниками пойдём, договорились, они на Терский берег перевезут. Как это, перевезут? А дальше как? И назад?
Инги только вздыхал от такой бестолковости. Стоило ему сказать хоть слово, как его подхватывали и объявляли окончательным решением: раз колдун сказал, так и быть! Он уже и слово лишнее произнести боялся. Дружина его чуть не разбежалась, когда в шутку предложил кому-нибудь брюхо вспороть да на кишках погадать, что дальше делать. Леинуй заорал вовремя:
– Шуткует патьвашка, а вы уже в штаны напустили?!
Да и то возвращались с такой опаской, будто в берлогу медвежью, всё на колдуна косились. Леинуев двоюродный брат, Сидуй, так медвежью хворь и подхватил и потом шептал всем на ухо, что колдун ему брюхо сглазил.
Когда добрались до Икогала с Иголаем, оказалось: так и есть, братья через заезжих охотников договорились с ушкуйниками, собравшимися в набег на добытчиков жемчуга с Терского берега. И условились, что ушкуйники отвезут через море до устья реки Ворзуги, а Ворзуга та, по слухам, из самого сердца лопских земель течёт, и если по ней подняться, то попадёшь без помехи прямо к святому лопскому озеру и к святилищам их. Там-то последняя чёрная лопь и живёт, среди камней. Страшные они люди, камни едят, камни громоздят. Но Инги – сильный, и с ним сильные пойдут и своё возьмут. Кто главным будет… Ну, тут народец подсобрался, и у них главный есть, его слушать надо. Мундуй, родич твой, деда твоего племянник двоюродный. Бывалый вояка. И люди у него надёжные, повоевали немало. А над молодёжью… ну, Леинуй тут заводилой. И ты, конечно, будешь. Колдуну всегда первое слово, по обычаю. А у тебя слава такая…
Братья говорили, как обычно, сменяя друг дружку, будто одна голова у них на двоих, а только языки разные, и когда уставал один, принимался шевелиться другой. И смотрели братья то в стол, то на огонь в печи, то в окно. Теребили пояса, кряхтели, елозили на скамье, наперебой предлагали Инги припасы и серебро – хотя на кой ляд серебро, когда к диким людям идёшь? Переглядывались поминутно, пугались всякого слова колдуна, и так странно и неприятно было это наблюдать, что гость поспешил распрощаться. Да и время поджимало. Лето подходило к концу, и ночи уже стали тёмными, а по утрам тянуло уже низким, тяжёлым холодом близкой зимы.
И проводить не вышли. Распрощались, из избы не выходя, не захотели посмотреть, как войско топает по раскисшей от ночного дождя улице под бабий визг и плач, погоняя груженных поклажей коней, жутких полудохлых одров, собранных братьями со всей околицы.
Ватага собралась немногим лучше, несуразная и непослушная: половина юнцов, половина жуткого вида головорезов в лохмотьях, но с тяжеленными гривнами на шеях и браслетами на руках. Увешанные оружием, ражие, щербатые, со шрамами, с обрубленными ушами и пальцами, одноглазые, безносые, с лиловыми клеймами на щеках и лбах. Подвальный, бесовской народец, непонятно откуда выбравшийся под солнце. На подворье валита такими и не пахло. Туда собирались почтенные, зажиточные земледельцы со свитой подручных, все ухоженные, по-домашнему снаряженные, с отцовским и дедовским оружием, с пивными пузами, широколапые и неторопливые. А на этих только глянешь – и мороз по коже. А хуже всего глава их, Мундуй. По-рыбьи костлявый, и глаза рыбьи, мёртвые, тусклые. Руки дрожат, будто напружинилось что-то внутри, в комок сжалось, и вот-вот вырвется, прыгнет, закогтит. Дёрганый, страшный человек.
На вопрос Инги Леинуй только буркнул угрюмо: "Ушкуйничают оне". И посоветовал держаться подальше. Совет такой он, наверное, дал не только Инги, потому что, как только ватага двинулась на север, к Терскому морю, вся молодёжь держалась гуртом около молодого патьвашки. Хоть и с тем боязно, всё-таки свой. Те – народишко лютый и озоровать горазды. В болото кого спихнут и регочут, глядя, как тот барахтается. Или подойдут в потёмках да и польют, штаны распустивши, – а потом оправдываются, дескать, не разглядели в темноте. А на четвёртый день пути, когда уже повеяло морской солью, дошло и до крови.
Ночевать тогда пришлось у костров, в еловом лесу у мелкой, извилистой реки. Хоть на своей земле, а Мундуй приказал стражу выставить, и не из своих, а только из молодежи. Под утро, под самый сон навязчивый встал проверять. А рябой Вигаришка, Леинуев двоюродный брат, стражи не выдержал. Сел на иглицу, лбом в копьё уткнувшись, да и засопел.
Проснулись все от крика – тоненького, взахлёб, будто заяц кричит в силке, когда петля врежется в мясо. Инги вскочил как ужаленный, кинулся с двумя мечами в руках – и увидел в сером предрассветном сумраке, как дрожит, вереща, скребя пальцами мох, перепуганный мальчишка, а костистый, страшный, увешанный сталью призрак придавил его коленом и тычет, тычет в ухо ржавым длинным ножом. Заревел Леинуй, кинулся – и застыл перед уткнувшимся в горло лезвием.
– Говорил я, молокососы, стражу держать надо, а не спать. Говорил? – просипел Мундуй, брызжа слюной. – Вояки, задери вас коза.
– Отпусти его, отпусти!
– Отпущу, когда поймёт как следует. – Мундуй осклабился. – Ты-то пару шажков назад, паря. А то здоров больно, как я погляжу. Мясо на умишко надавит, тут и до крови лишней недалеко.
– Ты уже её пролил, родич, – сказал Инги негромко. – Отпусти его. Прямо сейчас. Леинуй, отойди от него. Ещё на шаг. Так.
– Ты-то сам не суйся, родич. – Мундуй скривился и харкнул Инги под ноги. – Ишь, за сталь схватился, колдунский выкормыш! Да ты хоть раз держал её по-мужски, сопляк?
– Если бы моя кровь не текла и в твоих жилах, твоя голова уже лежала бы ниже колен, родич.