Итак, пришло время сообщить вам: этот остров со всеми его зданиями - наше частное райское владение. Я принял определенные меры - материальные и нравственные - для его защиты; надеюсь, нам ничто не угрожает. Мы будем пребывать здесь вечно (хотя завтра и отплываем), проживая последовательно, мгновенье за мгновеньем, эту неделю и сознавая себя лишь в каждом из них, поскольку такими нас засняли мои камеры; это позволит нам ощущать жизнь вечно новой, поскольку в каждое из мгновений проекции у нас будут лишь те воспоминания, что были в момент съемки, и поскольку будущее, многократно оставшееся позади, навсегда сохранит все присущие ему свойства".
Они продолжают появляться. Вчера я видел на холме Хайнеса; два дня назад - Штёвера и Ирэн; сегодня - Дору и остальных женщин. Они тревожат меня; если я хочу, чтобы жизнь моя текла спокойно, я не должен обращать на них внимания.
Меня постоянно соблазняет мысль уничтожить их, разрушить проекционные аппараты (конечно, это они стоят в подвале) или сломать "мельницу" в низине; но я сдерживаюсь: мне не хочется слишком серьезно относиться к моим соседям по острову, так как, по-моему, в них достаточно жизни, чтобы превратиться в навязчивые идеи.
Впрочем, не думаю, что мне угрожает подобная опасность. Слишком много внимания приходится уделять борьбе с морем, голодом и собственным желудком.
Теперь все мои заботы - о том, как устроить себе постоянное ложе; вряд ли это удастся на болоте: не выдержат прогнившие ветви. Но так или иначе надо искать выход: в дни больших приливов я не сплю совсем, в остальные - подступающая вода будит меня в самое разное время. Привыкнуть к этим ваннам не удается. Я стараюсь подольше не засыпать, думая о том, как теплая илистая волна в одно мгновенье навсегда укроет меня с головой. Я не хочу, чтобы прилив застал меня врасплох, но усталость сильнее, и вот уже вода, беззвучно подкравшись, золотистым вазелином залепляет ноздри, рот. Как результат - болезненное, обессиленное состояние, и я то выхожу из себя, то падаю духом, столкнувшись с любой трудностью.
Перечитывал желтые листы. Пришел к выводу, что мысль о связи между временной или пространственной природой отсутствия и средствами его компенсации только запутывает дело. Возможно, следовало сформулировать так: "Средства получения и средства фиксации". Радиотелефонная связь, телевидение, телефон являются лишь средствами получения сигналов; кинематограф, фотография, звукозапись - "истинные архивы" - представляют средства получения и фиксации.
В конечном же счете, все средства компенсации отсутствия - это средства получения (ведь чтобы иметь фотографии или пластинки, мы должны произвести съемку, осуществить запись).
Точно так же вполне вероятно, что любое отсутствие, в конце концов, имеет пространственную природу... Где-то, безусловно, должен существовать образ, осязаемый, звучащий ("ничто не пропадает бесследно...").
Все это внушает надежду, изучением которой я занялся, для чего потребуется спуститься в подвал и осмотреть машины.
Я думал о тех, кого уже нет; о том, что когда-нибудь ловцы волн воссоздадут их и вернут в мир. Мне даже казалось, что я и сам уже продвинулся на этом пути. Быть может, мне удастся изобрести систему для воссоздания обличий умерших. Вероятно, это мог бы быть и аппарат Мореля, снабженный устройством, не позволяющим ему принимать сигналы от живых излучателей (которые, безусловно, являются более мощными).
Но увы! сигналы, получаемые новопреставившимися покойниками скорее всего сплелись бы в такой же запутанный клубок, как излучения умерших в глубокой древности. Чтобы полностью восстановить одну-единственную распавшуюся личность без всяких примесей посторонних черт, потребуется терпение Изиды, воскресившей Озириса.
В неограниченном сохранении дееспособных душ не приходится сомневаться. Или, лучше сказать, не придется сомневаться тогда, когда человечество поймет, что для сохранения места под солнцем необходимо пропагандировать и осуществлять на практике идеи мальтузианства.
Жаль, что Морель скрыл свое изобретение на этом острове. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь; может быть, он всемирно известен. В противном случае, сообщив об изобретении моим преследователям, я, возможно, смогу рассчитывать на незаслуженное снисхождение. Однако если Морель сам не заявил о своем открытии, это мог сделать кто-нибудь из его друзей. В любом случае странно, что я ничего не слышал об этом, когда покидал Каракас.
Мне удалось побороть отвращение, которое вызывали во мне подобия. Я перестал обращать на них внимание. Удобно расположившись в музее, я и думать забыл о приливах. Сплю хорошо, чувствую себя отдохнувшим и, наконец, вновь обрел ту спокойную уверенность, которая помогла мне уйти от погони и добраться до острова.
По правде сказать, если мне случается в рассеянности случайно задеть кого-нибудь из них, мне становится не по себе; но и это пройдет, а то, что я бываю рассеян,- признак возвращения к нормальной жизни.
Мало-помалу я привыкаю встречать Фостин спокойно, видеть в ней просто вещь. Из чистого любопытства я уже двадцать дней хожу за ней повсюду. Это было сравнительно несложно, хотя двери, даже не запертые на ключ, не открываются (поскольку если они были заперты в момент съемки, то остаются запертыми и во время проекции). Можно было бы попробовать взломать их, но я боюсь, что частичное нарушение процесса может привести к поломке всего аппарата (во что, впрочем, не верю).
Удалившись в свою комнату, Фостин запирает дверь. Только в одном случае мне не удается войти, не дотронувшись до нее: когда ее сопровождают Дора и Алек. Вскоре эти двое выходят. В ту ночь на первой неделе я стоял в коридоре перед запертой дверью, приникнув к замочной скважине, в которую был виден только пустой угол. Через неделю я попробовал заглянуть снаружи и не без риска пробрался по карнизу, царапая руки и колени о грубую поверхность камня, к которой я в испуге приникал (высота - около пяти метров) . Заглянуть не удалось - окна были зашторены.
В следующий раз я преодолею все страхи и войду в комнату вместе с Фостин, Дорой и Алеком.
Я провожу ночи у кровати Фостин, лежа на полу на циновке, и с умилением гляжу, как она отдыхает, словно не замечая понемногу складывающейся у нас привычки спать рядом.
Одинокому человеку не дано строить машины или улавливать видения, разве что в довольно-таки ущербной форме: описывать или зарисовывать их для других счастливчиков.
Мне вряд ли удастся выяснить что-нибудь, осматривая машины: недоступные, они будут продолжать свою скрытую работу, повинуясь намерениям Мореля. Завтра я узнаю это наверняка. Сегодня спуститься в подвал не было времени; весь вечер ушел на заботы о еде.
Было бы низостью (если подобия вдруг начнут исчезать) заподозрить меня в том, что это я их уничтожил. Напротив, моя цель - спасти их, чему и служат мои записки. Опасностью грозит им морская стихия и вторжение орд, вызванное стихийным ростом народонаселения. Больно думать, что им угрожает и мое невежество, на страже которого стоит библиотека (без единой книги, которая могла бы быть полезна в научной работе!).
Не стану распространяться об опасностях, которые подстерегают этот остров, всю землю и человечество, если оно забудет о пророчествах Мальтуса; что касается моря, то должен сказать, что во время больших приливов мне всякий раз казалось, что остров затонет; в одном из рыбацких кабачков Рабаула я слышал, что острова Эллис, или Лагунные, то исчезают, то возникают в море (быть может, я на одном из таких архипелагов? В данном случае отсылаю вас к Омбреллиери и сицилийцу из Рабаула).
Удивительно, как изобретение могло обмануть самого изобретателя. Я тоже принял подобия за живых людей; но мы находились в неодинаковом положении: идея принадлежит Морелю, он следил за ходом работы и направлял ее; я же столкнулся с уже окончательным, действующим вариантом.
Такая слепота изобретателя в отношении своего изобретения поражает и заставляет избегать поспешных выводов... Быть может, заглядывая в бездонные глубины души человеческой, я слишком обобщаю, занимаюсь морализаторством в духе Мореля.
Я приветствую направление, в котором он (разумеется, бессознательно) нащупывал пути увековечения человеческой жизни: ограничившись сохранением ощущений и даже ошибаясь, он оказался провидцем: человек возникает сам собой. Это блестящее подтверждение моей старой аксиомы: "Не следует пытаться обессмертить весь организм".
Логические доводы позволяют нам отвергнуть предположения Мореля. Подобия лишены жизни. Однако мне кажется, что, располагая его аппаратом, следует сконструировать еще один, который позволил бы определить, чувствуют ли и думают ли подобия (или, по крайней мере, сохранились ли у них чувства и мысли, посещавшие тех, кого снимал аппарат Мореля; естественно, что установить отношение их сознания (?) к этим мыслям и чувствам невозможно). Аппарат, очень похожий на уже существующий, будет направлен на мысли и чувства излучателя; находясь сколь угодно далеко от Фостин, мы сможем знать все о ее мыслях, о ее зрительных, слуховых, осязательных, обонятельных и вкусовых ощущениях.
И, наконец, однажды появится новая, совершенная модель. Все передуманное и перечувствованное - за всю ли жизнь или за время съемки - станет как бы алфавитом, с помощью которого подобия научатся понимать окружающее (так же как мы можем составлять и понимать слова, пользуясь азбукой). Таким образом, жизнь станет кладовой смерти. Но даже тогда подобие не будет в полной мере живым существом; все принципиально новое будет лишено для него смысла. Ему будут доступны лишь те мысли и чувства, которые оно пережило, либо последующие комбинации этих чувств и мыслей.
Тот факт, что для нас непостижимо все находящееся вне времени и пространства, пожалуй, наводит на мысль о том, что наша жизнь существенно не отличается от постсуществования, достигнутого с помощью аппарата.
Когда умы, более утонченные, чем Морель, воспользуются его изобретением, люди смогут выбирать себе по вкусу уединенные уголки и, объединившись там с милыми их сердцу друзьями, вечно пребывать в этом узком райском кругу. Если съемка будет производиться в разное время, то один и тот же сад сможет вместить бесчисленное множество райских сообществ, которые будут одновременно и без каких бы то ни было столкновений функционировать на одном и том же пространстве. К несчастью, эти райские кущи будут весьма уязвимы, так как если невидимые для подобий люди не прислушаются к советам Мальтуса, то настанет день, когда они посягнут даже на самый жалкий клочок райской территории и уничтожат его беззащитных обитателей, либо заточат их в чревах бессильных, обесточенных машин .
Семнадцать дней я не спускал с них глаз. Даже самый мнительный влюбленный не смог бы ни в чем заподозрить Мореля и Фостин.
Не думаю, чтобы Морель намекал в своей речи именно на нее (хотя она единственная слушала его без улыбки). Но даже если Морель влюблен в Фостин, следует ли из этого, что Фостин влюблена в Мореля?
Если мы настроены мнительно, повод всегда найдется. Как-то вечером они прогуливались под руку между музеем и пальмовой рощей; разве это не могла быть просто дружеская прогулка?
Неукоснительно следуя девизу "Ostinato rigore", я повел наблюдение в масштабах, которые делают мне честь; я презрел все неудобства и приличия: мое неусыпное око не упустило ни единой мелочи как из происходящего под столом, так и на уровне, на котором обычно обмениваются взглядами.
Однажды вечером в столовой, другой раз в холле их ноги соприкоснулись. Но, допуская умысел, почему я так упорно отвергаю момент случайности, непроизвольности?
Повторяю: неопровержимых доказательств, что Фостин влюблена в Мореля, нет. Возможно, корень мнительности - в моем эгоизме. Я люблю Фостин, она - движущая причина происходящего; я боюсь, что она влюблена, и всё вокруг спешит подтвердить мои страхи. Когда я ожидал появления полиции, обитатели острова казались мне шахматными фигурами, передвигающимися с целью заманить меня в ловушку.
Морель был бы взбешен, вздумай я обнародовать его изобретение. Сомнений тут быть не может, и, думаю, все хвалы оказались бы бессильны. Его друзья стали бы выражать общее возмущение (Фостин - тоже). Но если Морель ей не нравится (вспомним, что она не улыбалась во время речи), она, возможно, встала бы на мою сторону.
Остается версия смерти Мореля. В этом случае об изобретении сообщил бы кто-нибудь из его друзей. Иначе приходится допустить возможность общей гибели: чума, кораблекрушение. Все совершенно невероятно; однако остается необъяснимым тот факт, что я ничего не слышал об изобретении, когда уезжал из Каракаса.
Одно из объяснений - что Морелю не поверили, что он сумасшедший либо, как я уже предполагал, все они сумасшедшие, а остров - заповедник душевнобольных.
Чтобы поверить в это, нужна не менее богатая фантазия, чем в случае с чумой или кораблекрушением.
Если я решу объявиться в Европе, Америке или Японии, то мне придется нелегко. Прослыв шарлатаном (прежде чем прославиться как изобретателю), я подвергнусь нападкам Мореля или, возможно, буду арестован по приказу из Каракаса. Но самым печальным будет то, что я попаду в такую переделку из-за бредового изобретения какого-то сумасшедшего.
Но, здраво рассуждая, бежать не следует. Жить с подобиями - одно удовольствие. Если мои преследователи и появятся, они забудут про меня, увидев этих чудодейственно недосягаемых существ. Я остаюсь.
Если я встречу Фостин, как она будет смеяться моим рассказам про то, как со слезами, в любовной тоске я взывал к ее подобию. Я понимаю, что думать об этом дурно, и пишу только чтобы прогнать эту мысль, убедиться, что она вовсе не соблазнительна, отделаться от нее.
Коловращение вечности может показаться ужасным только со стороны; для тех, кто в него вовлечен, оно вполне сносно. Огражденные от плохих новостей и болезней, они живут каждый раз заново, не помня о предыдущих. Кроме того, нарушения в режиме работы машин, связанные с приливами, нарушают эту монотонность.
Привыкнув видеть повторяющуюся жизнь, я нахожу свою собственную непоправимо случайной. Все благие намерения тщетны: следующего раза никогда не бывает, каждое мгновение единственно и неповторимо, и большинство их пропадает по небрежению. Впрочем, очевидно, что следующий раз не существует и для подобий (каждый раз для них - первый и последний).
Нашу жизнь, наверное, можно уподобить этой бесконечной неделе, которая вновь повторяется сначала в смежных мирах.
Стараясь не поддаваться излишним эмоциям, я представляю волнующий момент: я в доме Фостин, она с интересом слушает мои рассказы, дружеские отношения завязываются как бы сами собой. Кто знает, не являются ли все мои злоключения лишь долгой и трудной дорогой к Фостин, к такой необходимой мне тихой пристани?
Но где же она живет? Уже не первую неделю я ловлю каждое ее слово. Она говорила что-то о Канаде. Больше я ничего не знаю. Но в воздухе висит другой, поистине ужасный вопрос: а жива ли она вообще?
И не потому ли Фостин для меня дороже жизни, что сама мысль - искать человека, о котором не знаешь, ни где он живет, ни живет ли вообще,- так пронзительно поэтична?
Есть ли возможность выбраться с острова? Лодка развалилась. Деревья прогнили, а я не такой хороший плотник, чтобы сделать новую лодку из других материалов (скажем, из дверей или стульев; не уверен даже, что смог бы сделать ее из обычной древесины). Буду ждать, не пройдет ли мимо корабль. Мне бы этого не хотелось. Тогда мое возвращение уже не будет сюрпризом. До сих пор я не видел ни одного судна, кроме судна Мореля, которое было всего лишь призраком.
К тому же, если я доберусь до цели и встречусь с Фостин, мне придется пережить немало неприятных минут. Появление мое будет окутано таинственностью; я вынужден буду просить разговора наедине; одно это со стороны незнакомца заставит ее насторожиться; потом, узнав, что я отчасти посвящен в ее жизнь, она может решить, что я действую из низких, корыстных побуждений; а когда узнает, что я приговорен к пожизненному заключению, окончательно укрепится в своих подозрениях.
Раньше я никогда не задумывался, к добру или не к добру мои поступки. Теперь же я твержу по ночам имя Фостин. Естественно, это доставляет мне удовольствие; и я повторяю его, хотя усталость подавляет меня (и часто, засыпая, я чувствую головокружение и острое беспокойство).
Ну вот, я немного успокоюсь и придумаю, как мне отсюда выбраться. Прежде чем рассказать, что со мной случилось, я должен привести свои мысли в порядок. Если же мне суждено умереть, я запечатлею все ужасные подробности моей агонии.
Вчера подобия не появлялись. В отчаянии я глядел на остановившиеся машины, мучимый предчувствием, что больше не увижу Фостин. Но сегодня к утру начался прилив. Поспешно поднявшись в музей, пока никого не было, я пошел в машинный зал с твердым намерением разобраться в механизмах (чтобы не зависеть от приливов и научиться самому устранять неполадки). Я думал, что если увижу, как машины начинают работать, то смогу разобраться в них или по крайней мере понять, с какой стороны можно к ним подступиться. Но мои надежды не сбылись.
Я протиснулся в пробитую мной в стене дыру, и тут... Нет, я опять слишком волнуюсь. Речь моя не должна звучать сбивчиво. Войдя, я вновь пережил то же радостное, счастливое удивление, что и в первый раз. Мне казалось, что я иду по дну застывшей голубой реки. Я присел, повернувшись спиной к отверстию (было больно видеть искалеченной девственно-гладкую фарфоровую поверхность).
Так просидел я какое-то время в благодушной рассеянности (что теперь кажется просто непостижимым). Но вот зеленые машины заработали. Они показались мне похожими одновременно на гидронасосы и на электродвижки. Я внимательно осматривал, ощупывал их, прислушивался к их гуденью - все бесполезно. И хотя они сразу же показались мне неприступными, я продолжал осматривать их с притворным вниманием, словно включаясь в игру, словно бы кто-то смотрел на меня, а может быть, от стыда, что так поспешил прийти сюда, что так долго ждал этой минуты.
Я устал, и у меня нет сил бороться с нахлынувшим волнением. Но я должен побороть его. Только поборов его, я смогу отсюда выбраться.
Опишу подробно то, что случилось потом: отойдя от машин, я пошел обратно, глядя себе под ноги. Взглянув на стену, я подумал, что ошибся. Отверстия, которое я пробил, не было.
Я подумал, что столкнулся с любопытным оптическим феноменом, и сделал шаг в сторону, чтобы убедиться, так ли это. Жестом слепого вытягивая вперед руки, я ощупал все стены. Подобрал обломки фарфора и кирпича, отколовшиеся от стены, еще когда я пробивал дыру. Несколько раз тщательно ощупал стену в этом месте. Сомнений не оставалось: стена была такой же целой, как вначале.