Капитан Старой черепахи - Линьков Лев Александрович 11 стр.

Ночью Иван вылез из окна и прокрался садами к дому колониста Мерца, бывшего у Кудряшева на подозрении. "Расстреляют меня, спаси, Христа ради, спаси..." Колонист спрятал "дезертира" на чердаке, а наутро отвез на телеге под соломой к своему зятю в Гросслибенталь. Там Вавилова укрывали недели три, потом переправили к рыбакам на Тринадцатую станцию и, наконец, к контрабандистам. С тех пор Вавилов и плавал на шхуне грека на положении не то пленника, не то палубного матроса.

Антос Одноглазый еженощно рыскал у побережья, сгружал какой-то груз, потом направлялся в откры­тое море, в Румынию, а то и в Турцию, принимал с каких-то судов партию ящиков и тюков и опять шел к Одессе.

Во время погрузки и выгрузки Вавилова запира­ли в- кубрике. Только по звукам он мог определить, что происходит на палубе. Иногда люк в кубрик от­крывался, и по крутому трапу спускались какие-то посторонние люди.

Иван понимал, как важно, что ему удалось по­пасть на шхуну Антоса. Он рассчитывал помочь че­кистам изловить "короля" контрабандистов и стойко переносил все унижения и невзгоды, играя роль ку­лацкого сынка, ненавидящего советскую власть, И вдруг такое несчастье с рукой!

"Теперь я не вояка!.." - в отчаянии думал он, раскачиваясь и прижимая к груди раненую руку.

Один из матросов протянул Ивану консервы и вдруг поспешно встал - руки по швам. Следом за ним стали "смирно" и двое других.

Поднялся и дрожащий от холода и боли Вавилов.

В кубрик спустился Антос. Подойдя к Ивану, он резким движением взял его руку и что-то сказал матросам. Один из них поспешно снял с крюка ви­севший под потолком фонарь и поднес его ближе, другой достал из-под банки какой-то ящичек и поста­вил на стол.

Антос быстро размотал окровавленный бинт, вни­мательно посмотрел на размозженные пальцы Вави­лова и снова что-то сказал матросу. Тот вынул из ящика ланцет, вату, бинт и темный пузырек с йодом.

Шкипер обмакнул ланцет в пузырек и, прижав руку Вавилова к столу, тремя сильными, точными ударами отсек от кисти размозженные пальцы. Мат­рос приложил к ране смоченный йодом бинт и туго забинтовал ее.

Вавилов застонал от страшной боли, прикусил губу и сел на банку.

- Готово! - произнес Антос и улыбнулся един­ственным черным глазом. - Следующий раз не бу­дешь мотать шкотом руку.

О, с каким наслаждением Вавилов схватил бы сейчас ланцет и вонзил его в глотку ненавистного шкипера!

Должно быть, Антос уловил злобу, сверкнувшую в глазах русского. Он махнул рукой, и матросы ушли.

- Вавилов! Ты предатель России! Зачем ты злой на свой спаситель?

- Куда я теперь годен? - Вавилов поднял за­бинтованную руку.

- Твой дело плохое! Совсем плохое! Матрос без руки - пшик! Никуда!

- Господин шкипер! Разве я затем убегал, чтобы быть матросом! Я домой хотел - на Волгу, землю пахать.

Антос усмехнулся.

- Ты поедешь на Волгу, Вавилов. Я высажу те­бя на остров Тендра, оттуда вброд перейдешь на ма­терик.

- Там пост наш пограничный, на Тендре, я слу­жил там... Расстреляют меня.

- Сколько человек пост?

- Семеро. Маяк там налаживают.

Антос пристально посмотрел в серые, угрюмые глаза пограничника.

- О-о! Будь она проклята, - Вавилов скорчился от боли. - Будь она проклята, окаянная! Дергать начало!

- Терпение, - Антос брезгливо поморщился. - С тобой говорят о большом деле. Ты пойдешь со мной на остров Тендра!

Шкипер встал, вынул из кармана пачку сигарет, положил их перед Вавиловым и быстро вылез из кубрика.

Спустившиеся вниз матросы с удивлением увиде­ли в левой дрожащей руке Вавилова сигарету с золо­тым ободком.

- Огонька вздуйте-ка! - Он протянул им коробку. - Закуривай!..

- Олл райт! - причмокнул один из матросов и ве­село хлопнул Вавилова по плечу. - Русский солдат молодец!..

6

Восход солнца был необыкновенным. Обессилев­ший от ночного неистовства ветер прогнал с западной части неба все облака и, словно истратив при этом остатки своей недавней мощи, утих. Лишь на во­стоке виднелась гряда не по-осеннему легких обла­ков. Они медленно громоздились друг на друга, под­нимаясь двумя гигантскими башнями. Между ними и рождался день. Сначала края облаков-башен окра­сились в бледно-розовый цвет, почти тотчас превра­тившийся в светло-алый, а затем в пурпурный. Кра­ски менялись с поразительной быстротой, облака отбрасывали их на поверхность моря, которое не ус­покоилось еще и тяжело дышало, поднимая валы мертвой зыби.

В провалах между волнами вода была темно-синей, почти черной. На скатах волн чем выше, тем теплее становились тона: ярко-изумрудные краски переходили в светло-зеленые, а на гребнях волн ка­зались розовыми.

Море, всего несколько минут назад холодное и сумрачное, оживало. Багряная полоса на востоке взметнулась вверх, и из воды выплыло солнце.

Облака-башни превратились в корабли, подняли якоря и поплыли под розовыми парусами к северу. Вдогонку за ними, покачиваясь на мертвой зыби, шла "Валюта", оставляя за кормой длинный серый шлейф дыма.

Любуясь морем, Ермаков не утерпел и, забыв все обиды, стал расталкивать своего помощника, кото­рый спал тут же у штурвала.

- Погляди, красота какая! Репьев вскочил.

- Что?.. - воскликнул он.

- Красота, говорю, какая! - Андрей показал ру­кой на солнце.

- А-а! - протянул Репьев. - Восход как восход!

- Не станешь ты моряком, вовек не станешь! - вздохнул Ермаков.

- Не стану, - равнодушно согласился Репьев. - У меня и фамилия сухопутная.

- И то верно! - Андрей с досадой отвернулся. "Ну как можно не любить такую красоту!"

Он любил море и в штиль, когда паруса висели безжизненными кусками полотна и смотрелись в ги­гантское зеленоватое зеркало; когда стаи дельфинов, блестя черной, будто лакированной шкурой, выгибая спины и резвясь, рассекали гладкую поверхность, догоняли шхуну, кувыркались, ныряли и вновь появ­лялись; когда молчаливые качурки легкими взмахами узких крыльев то поднимались высоко-высоко, почти скрываясь из глаз, то быстро падали вниз и, едва касаясь лапками воды, вылавливали маленьких крас­новатых рачков.

Он любил и тихие ночи, когда легкий бриз дул с берега и едва слышно щебетали ласточки.

Любил он шквалистые порывы ветра, которые внезапно заполняли паруса и не позволяли спать вах­тенным у шкотов.

Но больше всего Андрей любил море во время шторма, такого, как в прошлую ночь. Тут некогда зевать! Кругом бушует взбешенная вода, ветер рвет снасти и паруса, тучи задевают за гребни волн, и волны, будто стая разъяренных зверей, набрасывают­ся на судно, треплют его, сжимают, грозят утопить, уничтожить, а ты идешь навстречу стихии, борешься с ней и побеждаешь ее...

Репьев также всю жизнь прожил около моря, но не любил его. Он не любил удручающего морского однообразия, не терпел пронзительных криков чаек, пронизывающего ветра. Он не разделял восторгов Ермакова и не понимал их. Море было для него лишь огромным фронтом борьбы с врагами револю­ции, фронтом наиболее трудным, таящим массу не­ожиданностей и неприятностей, вроде шквалов, туманов, изнуряющей качки, вроде вчерашнего ноч­ного шторма, и минных полей.

И, несмотря на такое явное несходство характе­ров, Ермаков с каждым днем все больше и больше принужден был уважать Макара Фаддеевича.

Репьев прыгал в шлюпку при самой свежей вол­не, плыл к задержанной шхуне или шаланде, вска­рабкивался на борт и так искусно производил обыск, что от него не ускользали ни партия золотых часов, спрятанных где-нибудь в выдолбленной рейке под по­толком каюты, ни револьвер, незаметно брошенный нарушителями границы в ведро с водой.

Снова мельком глянув сейчас на помощника, Андрей вспомнил рассказ Кати о катакомбах. Непо­стижимо, откуда в этом человеке столько отваги? Позеленел, лица нет, едва на ногах стоит, а ночью держался молодцом. Видно, вот эта внутренняя ду­шевная сила его помощника и нравилась Кате.

- Попову давно знаешь? - неожиданно для себя спросил Андрей.

- Катю? Давно...

Репьев явно не хотел распространяться о знаком­стве с девушкой.

Андрею стало неловко, и он переменил тему раз­говора:

- Гляжу я на тебя и понять не могу: чего ты на море подался?

- Приказали - подался.

- Приказали!.. И без тебя нашлось бы, кого на "Валюту" послать. Объяснил бы Никитину: так, мол, и так, не принимает душа моря.

Макар Фаддеевич замолчал, чем-то напомнив ко­миссара батальона Козлова, вместе с которым Андрей воевал под Царицином. Тот вот так же всегда был спокоен, цеобидчив, не обращал внимания на грубые слова, будто не замечал горячности Ермакова, и, если хотел его в чем-нибудь убедить, никогда не по­вышал голоса.

- А кто же тебе приказал? - не унимался Андрей.

- Партия! - сказал Репьев. - Если бы больше­вики не выполняли приказа партии, а споры разво­дили, революция никогда бы не победила.

- Знаю я, не агитируй! - нахмурился Ермаков.

- Знать мало!.. Ты сам-то ради чего под Цари­цыном воевал?

Не дождавшись ответа, Макар Фаддеевич тяжело вздохнул:

- Голод там сейчас страшный.

- Где это? - не сразу сообразил Андрей.

- На Волге... Засуха летом все спалила.

"Зря я его обидел", - подумал Андрей и, желая загладить свою резкость, спросил:

- А у тебя что, родня в тех краях?

- Да нет, я никогда там и не был, - ответил Репьев и незнакомым, мечтательным тоном заговорил о том, как хорошо было бы построить у Царицына либо у Камышина плотину и оросить засушливые сте­пи. Такие бы урожаи созревали, только поспевай уби­рать.

- Это уж не Волгу ли ты перегородить собрал­ся? - удивленно переспросил Андрей.

- Ее самую! Обязательно перегородим, дай срок! - уверенно сказал Репьев. - Вот выловим вся­ких антосов и лимончиков - поступлю в институт. - Макар Фаддеевич улыбнулся своей мечте и продол­жал: - Стану инженером и махну на Волгу или на Днепр строить гидростанцию.

- Далеконько загадываешь, - усмехнулся Ер­маков.

- Почему далеконько? На Волхове, под Петро­градом, заложили первую. Читал в газете? Если не загадывать, то и небо коптить незачем.

Макар Фаддеевич оживился, на худых щеках его появились резко очерченные пятна нездорового ру­мянца.

Андрей понял вдруг, что Репьев вовсе не упрямый, не злопамятный. И очень тактичный: даже не напо­мнил о ночной истории. Да и сухость в нем только кажущаяся. Мечты, высказанные чекистом, помогли Ермакову увидеть в нём человека большой души: больной, живет впроголодь, а мечтает о будущих плотинах и гидростанциях! "А я и впрямь небо коп­чу: контрабандиста, и то поймать неспособен-по­зволил себя обмануть, чуть было шхуну не погу­бил..."

Солнце поднялось над горизонтом, расстелив по морю золотые полотнища, но Ермакову было уже не до красоты природы. Оглядев палубу шхуны, ко­торую краснофлотцы убирали после шторма, он бурк­нул Репьеву:

- Ты погляди тут за порядком, - и направился в каюту, где лежал раненный лопастью винта Ковальчук.

Часть вторая

Глава I

1

В середине ноября в Одессе сгорел хлебный эле­ватор - несколько тысяч пудов пшеницы. Пожар­ные не могли помешать быстрому распространению огня: водопроводные краны оказались поврежден­ными.

Следующая ночь ознаменовалась взрывом адской машины на электростанции. Взрыв вывел из строя только что отремонтированный генератор, и город опять остался без света.

Тревожно было в Одессе в эти осенние дождли­вые дни.

А на Греческом базаре и у Привоза прижимистые торгаши вздували цены. У ларьков и лавочек, в ка­баке Печесского и еще невесть где рождались прово­кационные слухи, будто Тютюнник собрал за Днест­ром новую несметную армию и готовится к походу на Советскую республику, будто из Москвы пришел приказ закрыть все церкви и синагоги, будто Губчека со дня на день начнет отбирать у всех граждан без раз­бора теплую одежду и обручальные кольца, будто электростанцию поломали сами большевики - не хватает угля, не умеют без старых инженеров обра­щаться с оборудованием, а приписали все вредитель­ству, будто... "Новости", одна другой чудовищнее и нелепее, расползались по городу тяжелым липким ту­маном.

Никитин жил в Губчека, да и все остальные че­кисты по неделям не бывали дома. Они спали в ка­бинетах на стульях, на столах, спали самое большее часа три в сутки или вообще обходились без сна, ибо некогда было думать об отдыхе, о пище, о семьях.

Губчека раскрыла и ликвидировала на Одессщине вновь возникшие кулацкие повстанческие комитеты, готовившие восстания против советской власти; вы­следила и беспощадно уничтожила несколько уголов­но-политических банд, рыскавших в пограничных рай­онах; в поисках фальшивомонетчиков проводила мас­совые облавы на базарах, в игорных притонах, кабаках и выявила, что фальшивые деньги распро­страняла главным образом шайка Яшки Лимончика, причем дело было у них поставлено капитально, на широкую ногу. Один из бандитов был схвачен в ки­евском поезде. Он вез целый чемодан денег.

Борьба продолжалась, и ноябрьские события не явились неожиданностью - в войне бывают не толь­ко победы. Но каждая новая диверсия, каждый но­вый акт террора заставляли еще больше напрячь си­лы, еще быстрее разгадывать и предупреждать вра­жеские козни.

Большинство происшествий случалось в погранич­ной зоне. Антос стал действовать осторожнее. По­явление "Валюты" сбило с него спесь, но он еще доставлял в Одессу оружие, контрабанду, перебра­сывал в город своих людей. Меньше, чем раньше, но перебрасывал. А Лимончик перешел от грабежа частных лавок и прохожих к поджогам государствен­ных и кооперативных складов, начал убивать совет­ских активистов.

Уголовный бандитизм явно смыкался с политиче­ским и направлялся чьей-то опытной рукой. Дело Скадовского кулацкого повстанческого комитета под­тверждало, в частности, что разгромленная савинковская организация "Народный союз защиты родины и свободы" вновь ожила.

Все яснее становилось, что эсеры получают сред­ства и оружие через группу Антоса. Но ведь не грек же Антос верховодит ими? Он сам лишь исполнитель чьей-то воли и чьих-то замыслов. Посланный в ры­боловецкую артель Тургаенко Николай Ивакин не­сколько раз сообщал важные сведения о том, где именно Антос выгружал свой "товар", и чекистам уда­лось кое-что и кое-кого захватить. Но вот уже целый месяц Ивакин молчал, видимо не имея возможности установить связь с Губчека. И поскольку главная нить все еще была не найдена, Тургаенко решено бы­ло пока не трогать.

Пограничник Вавилов, который должен был попы­таться проникнуть на борт шхуны Одноглазого, ис­чез, будто в воду канул: то ли он тоже не мог дать знать о себе, то ли понапрасну погиб.

Обо всем этом думал Никитин, когда ехал на внеочередное заседание бюро губкома партии.

Заседание началось точно в девять часов вечера. Кабинет секретаря губкома, в котором оно происхо­дило, освещала стоящая на столе керосиновая лампа.

Секретарь предоставил слово Никитину. Никитин подошел к столу, прищурившись, отодвинул лампу - тоже напоминание: электричества, нет во всем го­роде.

- Товарищи! Сегодня получена телеграмма за подписью Владимира Ильича Ленина и товарища Дзержинского. Правительство и ЦК требуют от нас напрячь все силы для предотвращения диверсий и ли­квидации савинковских и петлюровских повстанче­ских комитетов и банд. На всех заводах и складах, особенно военных, приказано усилить охрану, по­ставить самых надежных коммунистов и комсо­мольцев...

Никитин вкратце обрисовал обстановку в губер­нии и в городе и, обведя взглядом присутствующих, заключил:

- Враги революции, и их приспешники, потерпев поражение в открытой войне, перешли к войне тай­ной. Они пытаются и будут пытаться вредить нам при помощи террора, диверсий, шпионажа, бандитизма, спекуляции, контрабанды, клеветы и всякими други­ми подлыми методами. Но мы, большевики, раздавим и уничтожим их. К врагам революции мы будем бес­пощадны! Я прошу бюро губкома во исполнение приказа товарища Ленина и товарища Дзержинского сегодня же провести мобилизацию коммунистов и комсомольцев в помощь Губернской чрезвычайной ко­миссии.

Возвращаясь на свое место к окну, Никитин по­здоровался с председателем губсовнархоза и губерн­ским военным комиссаром. Они тоже изрядно поху­дели. Да, большевикам тяжело достается! Подумать только, каких трудов стоит поднять из разрухи го­лодную, измученную войной страну, вокруг которой полным-полно врагов...

- Товарищи! - вставая, сказал секретарь губко­ма. - Я предлагаю во исполнение директивы ЦК про­вести мобилизацию сегодня до полуночи...