6
До самой Одессы Ермаков хмурился и молча смотрел на море.
- По-моему, товарищ Ермаков, ты зря так кричал на Фомина: криком беду не выправишь, а авторитет свой подрываешь. Фомина надо арестовать и отдать под суд, - сказал Репьев.
- Сам знаю, что делать, - отрезал Андрей.
- Я настаиваю на этом, - тихо повторил помощник.
- Я здесь командир и не нуждаюсь в советах, - грубо ответил Андрей.
- Тогда я вынужден буду сообщить о своем мнении товарищу Никитину, - твердо сказал Репьев.
- Кому угодно! - Ермаков повернулся к помощнику спиной, делая вид, будто занят швартовкой.
Днем состоялся неизбежный разговор с Никитиным.
- Как же это все получилось, товарищ Ермаков? Я слышал, что это произошло по вашей собственной вине. Пора перестать все на "Валюту" сваливать. Ты лучше скажи, почему у тебя на судне слабая дисциплина? Как это получилось, что Фомин, которого, кстати говоря, ты так отстаивал, умудрился напиться и пьяным пошел в рейс? Вот он, твой "лихой моряк". Из-за какой мелочи упустили врага!
- Я объявил Фомину выговор, - уже сбавив тон сказал Ермаков.
- А я предлагаю тебе отменить этот приказ, списать Фомина со шхуны и под стражей доставить сюда, в Губчека. Лодыри и пьяницы - те же враги.
- Первым меня увольте, я первый виноват. Пусть ваш Репьев командует.
- Еще что скажешь?
- Мне можно идти? - сухо спросил Ермаков. Никитин встал и повысил голос:
- Нет, нельзя!
"Ты тоже с характером", - подумал Андрей и вытянул руки по швам.
А Никитин продолжал, отчеканивая слова:
- Я должен предупредить тебя, товарищ Ермаков: тебе необходимо перемениться, понимаешь: пе-ре-ме-нить-ся... Мы, чекисты, - солдаты революции, и у нас должна быть железная дисциплина. В этом наш революционный долг. Или ты забыл, что за революцию воевал, а не раков ловил?.. Надеюсь, у нас больше не будет повода для таких разговоров? Не думай, что мне приятно все это говорить. Можешь идти...
- Каков гусь этот Репьев! Каков гусь! - бормотал Андрей, спускаясь в порт.
Верно, Макар Фаддеевич предупредил, что вынужден будет сообщить свое мнение Никитину. Но Андрей никак не ожидал, что Репьев осуществит это намерение.
Вернувшись на "Валюту", Ермаков осведомился у боцмана, где Репьев.
- Он в кубрике, - ответил Ковальчук. Андрей спустился в кубрик, где Макар Фаддеевич
читал вслух краснофлотцам газету. Услыхав шум шагов, он поднял голову. Ермаков сунул в рот трубку и, едва сдерживая шумное дыхание, прошептал;
- Выйдем на минуточку!
.- Извините, товарищи, - сказал Макар Фаддеевич, - я сейчас вернусь. Ермаков ждал на баке.
- Я тебя слушаю, - как всегда, спокойно произнес Репьев.
- Выслуживаешься перед начальством? Не тебе моряка учить! - с места в карьер начал Андрей. - Мусор из камбуза любишь выметать. Или ты с судна выметайся, или я сам уйду.
- Не ты меня назначал, не тебе и увольнять, - не повышая голоса, ответил Репьев и в упор посмотрел на Ермакова. - А злоба твоя от спеси: как-де так, я опытный командир, а меня осмеливаются критиковать! Не по-пролетарски это.
- Может, ты еще скажешь, что я буржуй?
- Буржуй не буржуй, а отрыжки у тебя не наши, не советские. Стара твоя марка: "Сор из избы не выносят!" Я сор не выношу, а хочу, чтобы его не было.
- А я, выходит, не хочу?
- Одним хотеньем да криком Антоса не поймаешь. Ты слыхал, как тебя в порту прозвали?
- Не собираю портовых сплетен, - ответил Ермаков, однако насторожился.
- Тебя зовут капитаном "Старой черепахи".
Андрей перекусил мундштук трубки. Глаза его сузились, и, как всегда в минуты сильного волнения, стала подрагивать верхняя губа.
- Я бы, конечно, наплевал на всякие такие клички,-продолжал Репьев,-по мне хоть горшком зови, только в печь не сажай. Но тут, товарищ Ермаков, не тебя лично осмеивают, а шхуну нашу, пограничников, чекистов... Я бы на твоем месте придумал что-нибудь.
- Придумал? Вторую мачту на бушприт не воткнешь!..
Начиная разговор, Ермаков собирался поставить помощника, как говорят, на свое место, но этот хитрющий Макар ловко свернул с курса.
- Тебе карты в руки, ты опытный моряк, а я в юнги и то не гожусь, - продолжал Репьев. - Конечно, "Валюта" не миноносец. Годиков через пять, глядишь, и у нас флот настоящий будет. Только ведь антосов сейчас надо ловить.
- Через пять, говоришь? - недоверчиво переспросил Ермаков и с сожалением посмотрел на сломанную трубку: "Хороша была трубка!"
- Ну, самое большое через восемь. Пусть только наша страна немного окрепнет. Таких сторожевиков настроим, англичанам не снились...
Шторм перешел в штиль. Ермаков положил трубку в карман и, глядя на воду, сказал:
- Зачем ты Никитину жаловался? Я сам понять способен.
Репьев удивленно посмотрел на Андрея.
- Никитину? Никитин объявил мне за этого Фомина выговор.
- То есть как это? - не понял Андрей.
- А очень просто, да еще пообещал в следующий раз записать в приказ.
- Ты-то тут при чем?
- При том, что я тоже в ответе за Фомина... - Репьев помолчал и, как совсем недавно Никитин, заключил: - Перемениться тебе надо, Андрей Романович...
7
Если бы в суматохе, вызванной появлением "Валюты", вахтенный не забыл вытянуть на палубу пеньковый трос лага, Николай Ивакин тотчас бы утонул. Падая, он инстинктивно раскинул руки в стороны и, уже погрузившись в воду, почувствовал скользящий между пальцами трос. Холодная вода вернула сознание. Николай вынырнул, ухватился за трос и опять нырнул, продержавшись в воде, насколько хватило дыхания. Только сейчас он ощутил страшную боль под левой ключицей.
"Что же делать? Ведь нет никакого выхода! - вынырнув, подумал он с каким-то тупым равнодушием. - Зачем держаться за эту чудом попавшую в руки веревку? Держись не держись, а спасения ждать неоткуда и не от кого..."
Если крикнуть и позвать на помощь, то его, безусловно, услышат на шхуне, вытащат. О, только скажи этим дьяволам, кто ты такой, они сохранят жизнь и попытаются тебя завербовать в свою шайку!
Нет! Он не закричит. Закоченеет, захлебнется, утонет, но не закричит!..
Шхуна шла под всеми парусами, увлекая за собой измученного, замерзающего, тяжело раненного чекиста. Волны с легким певучим плеском омывали ее просмоленный корпус.
На палубе послышались голоса, вспыхнул огонек трубки. Николай, не отпуская троса, погрузился с головой в воду. "Наверное, сменились штурвальные, а может, это сам Антос или Тургаенко. Он ведь еще не уплыл... Его лодка на буксире, за кормой!.."
Николай вынырнул и тотчас опять нырнул. На корме все еще кто-то стоял. Какое счастье, что темно и его трудно заметить! Он высунул из воды лицо. Осторожно, перепуская скользкий трос, достиг кормы и увидел, наконец, лодку.
Но что это? Рука сжала лаг, трос кончился. До лодки осталось не больше сажени, но для того, чтобы проплыть даже сажень, нужны силы, а сил не осталось совершенно.
Нос лодки глухо ударялся о гребни волн. Спасение рядом и в то же время недосягаемо. Выпустишь трос - и тебя унесет! Но ведь иного выхода нет, нет же иного выхода!
Ивакин вздохнул, резкая боль пронзила легкие. Почти ничего не сознавая, он разжал руки, исступленно заработал ногами и вдруг почувствовал, как ударился головой о деревянное днище...
Не сознавая, как это могло произойти, Николай перевалился через борт лодки и, жадно глотая воздух, упал на мокрую банку. Он был так измучен, что почти потерял способность соображать. С великим трудом стал на четвереньки и, отплевываясь кровью, подполз к носу, нащупал крепкий буксирный канат. Надо развязать затянутый намертво узел. Николай лег на правый бок и начал грызть узел зубами. Словно из стальной проволоки сплетен этот окаянный канат!
Отчаяние с новой силой охватило душу, все понапрасну! Добрался до лодки - и все понапрасну!
Холодное железное кольцо терло щеку. Николай заплакал. Слезы текли по его мокрому обветренному лицу. А холод сковывал тело. Голые ступни (кто-то из контрабандистов стащил с него ботинки) потеряли всякую чувствительность, кисти рук закостенели, пальцы отказывались сгибаться. И только под левой ключицей нестерпимо горела рана.
Николай уже не мог бороться за жизнь. Да и к чему? Все равно он умрет, и чем скорее придет смерть, тем лучше. И никто не узнает, как он погиб. Ни Репьев, ни Никитин, ни мать... "А ведь Никитин надеется на меня и ждет от меня известий..." Ивакин начал медленно, с трудом сгибать и разгибать пальцы, засунул правую руку в карман брюк, надеясь хоть немного отогреть ее, и в кармане нащупал .что-то твердое, острое. "Нож? Откуда он взялся?.. Я ведь не брал с собой ножа... Нет, это не нож, это какой-то хирургический инструмент, кажется, он называется ланцетом..." Николай вытащил его, приложил лезвие к канату и начал пилить...
Тем временем Антос Одноглазый и человек в зюйдвестке - это был часовщик Борисов, он же Карпухин, - спустились в носовой кубрик.
- Первого декабря, ровно в двадцать четыре часа, подводная лодка будет в десяти милях от берега на траверзе Бургосского маяка, - сказал Борисов. - Вы передадите пакет лично командиру, только лично ему. Связь поддерживайте через Тургаенко. Если он подойдет к вам с кем-либо, кроме меня, стреляйте. Вавилова держите в трюме. После Тендры - уничтожить... Где вы нас высадите?
- Если мы сейчас повернем обратно, то через полчаса будем на траверзе Аркадии, - ответил Антос.
- Отлично! - Борисов застегнул плащ, давая понять, что разговор окончен.
Они вылезли на палубу. Увидев их, Тургаенко поспешил на корму, схватился за канат, с силой потянул его и упал. Лодки за кормой не было.
Подгоняемая свежим ветром, лодка находилась в этот момент уже в нескольких милях от шхуны.
Никем не управляемый небольшой парус то надувался, то хлопал о мачту.
Ивакин лежал на корме, навалившись всем телом на руль. Волны нагоняли лодку и окатывали ее, но Николай ничего не чувствовал.
Хмурый рассвет застал одинокую утлую посудину в открытом море. Пара дельфинов поиграла вокруг нее и уплыла к югу. Голодные чайки с пронзительным криком носились над водой. Дождь устал моросить и отступил перед пеленой густого тумана.
Течение и ветер гнали лодку на восток. Если бы Николай мог подняться вместе с чайками над туманом, то увидел бы, что давно уже проплыл мимо Одесской бухты.
По временам к нему возвращалось сознание, и тогда он чувствовал холод, качку, боль в груди, кровь на губах, жажду. Большую же часть времени он ничего не ощущал, словно проваливался в какую-то черную пропасть.
Иногда в голове возникали смутные обрывки воспоминаний: Нижний Новгород, рабочий поселок Сормовского завода, большая комната райкома комсомола, шумная толпа молодых парней, требующих отправки на фронт. Потом Николай видел себя бегущим вместе с этими парнями по льду Финского залива. В руках он держал винтовку, стрелял из нее и кричал: "Даешь Кронштадт!.."
И снова Сормово, берег Волги и огромные шуршащие и трескающиеся льдины. На одной из них он, восьмилетний Колька, и еще какие-то мальчишки. Они отправились путешествовать в Каспийское море... И вдруг вместо льдины больничная койка, а рядом человек. "Которые тут большевики?" - кричит он, размахивая пистолетом. "Нет здесь большевиков, тут тифозные", - отвечает сиделка. Кажется, это было в Самаре...
Мысли путались. Как же он оказался в Одессе? Кто такой Никитин?.. Ах да, Никитин - председатель Губчека. А Тургаенко кто?.. Где же чайник? Зачем поят горькой водой? И кто отсек ноги? Оказывается можно жить и без ног!.. Только как же стоять v станка и нарезать шестеренки?.. "Ах ты, большевистское отродье! - вопит Тургаенко. - Змееныш подколодный!" Тургаенко скручивает ему руки. Человек в зюйдвестке пинает в живот: "Кто подослал тебя?" И опять бьют и бросают в кубрик. Кто-то говорит с ним. "Неужели русский? Кажется, я его ударил? . А не он ли положил мне в карман ланцет?.." Опять провал, беспамятство, и вдруг, как живое, лицо Макара Фаддеевича. "Коля, беги до станции, позвони Никитину... Достань где-нибудь лошадь..." - "Макар Фаддеевич, товарищ Репьев, я все сделаю. Я быстренько, одним духом..." Как тяжело бежать по шпалам!.. И снова провал, черная и.холодная пропасть...
Глава II
1
Под воскресенье шхуна Антоса Одноглазого нахально вильнула кормой и снова, в третий уже раз, скрылась от пограничников.
- Свистать всех наверх! - приказал Ермаков боцману. Заложив за спину руки, он быстро шагал по качающейся палубе от борта к борту.
Когда все одиннадцать человек команды выстроились на баке, Ермаков остановился перед ними и прищурил глаза.
- Антос Одноглазый поздравил нас с наступающим праздником и пожелал нам побыстрее перебирать шкоты и фалы. У меня все! Можете разойтись!
Сказав это, Андрей спустился в машинное отделение и без всяких предисловий обратился к Ливанову:
- Ты знаешь, как он зовет твою машину? Он зовет ее дырявым примусом.
Механик побагровел.
- Кто?
- Известно кто, грек Антос!
Андрей был потрясен новой неудачей. С каким лицом опять явишься в Губчека! Симе Пулемету в глаза смотреть стыдно, а перед Никитиным и оправдаться нечем.
Даже Репьев не удержался и вставил шпильку: "Я слыхал, что в старом флоте русские моряки управлялись с парусами быстрее англичан..."
Ночью командира "Валюты" и его помощника вызвали в Губчека.
Никитин встретил их холодно. Кивнул, молча пододвинул Ермакову портсигар с махоркой.
- До каких пор это будет продолжаться? Я к вам обоим обращаюсь: до каких пор?
Никитин ничего больше не сказал, но Ермаков сразу понял: разговор предстоит крутой.
- Надо сменить двигатель. Дайте хоть старенький "бенц". Узла бы полтора прибавить.
Председатель с шумом выдвинул ящик стола.
- Нет у меня здесь "бенцов"! Извольте по одежке протягивать ножки... Из-за этого проклятого Антоса мне в губком стыдно заходить. Что мне прикажете в губкоме отвечать? Так, мол, и так, товарищи, дайте нам сначала новый двигатель, обеспечьте хлебом с маслом, ветчинка не повредит... Я вас спрашиваю, что надо сделать реального? Чего вам действительно не хватает? Только без "бенцов".
- Нужно побыстрее перебирать шкоты и фалы, - вставил Репьев.
- А ты чего молчишь? - Никитин поднял глаза на Андрея.
Ермакову осталось подтвердить, что действительно у Антоса не только шхуна быстроходнее, но и команда его в совершенстве управляет парусами при любой погоде.
- А мои ребята к парусам только привыкают: на миноносцах и крейсерах парусов нет...
- Кто же мешает вам быстрее перебирать ваши снасти? Неужто вы, революционные моряки, не можете освоить парусное дело?
- Попытаемся, - невнятно пробормотал Андрей.
- Не попытаемся, а сделаем! Так полагается отвечать. И надо сделать. Надо, необходимо! - подчеркивая интонацией последние слова, сказал Никитин. - Я не поверю, чтобы революционеры, чекисты-пограничники не могли научиться управляться с парусами и отставали от какого-то Антоса Одноглазого. Не поверю! Не поверю и требую не отговариваться впредь никакими "бенцами"... Это первое дело, а второе, пожалуй, будет действительно потруднее. - Никитин закурил.
Репьев по-прежнему машинально вертел в руках карандаш, а Ермаков, заинтересованный, что же может быть более важное и трудное, чем поимка неуловимого контрабандиста, повернулся к председателю и даже вынул изо рта трубку.
- Приказом по ВЧК всем чекистам предложено учиться. - Глядя на Ермакова, Никитин повторил: - Учиться в обязательном порядке. Во-первых, марксистской теории, во-вторых, специальным дисциплинам и, в-третьих, иностранным языкам. Мы обязаны назубок знать технику своей работы, без этого все разговоры о бдительности - пустая болтовня... Кстати, ты, товарищ Репьев, немецкий знаешь, и если мне не изменяет память, изучал в тюрьме английский? Английским и займешься, его сейчас нам очень нужно знать. А тебе, Андрей Романович, по-моему, больше подойдет немецкий: в пограничной зоне много немецких колонистов...
Никитин говорил обо всем этом как о давно решенном деле, и Андрей не решился сказать, что с немецким языком у него, наверное, ничего не выйдет.
- Ну, на этом и закончим. Чумак ознакомит вас с расписанием занятий.
Ермаков поднялся.
- Разрешите идти?
- Счастливого плавания! - Никитин пожал Андрею руку и остановил жестом Репьева: "Ты минуточку обожди!"
"Опять- у них тайны", - выходя из кабинета, недовольно подумал Ермаков.
- Хорохористый товарищ! Как у вас с ним, мир или все еще война? - кивнул Никитин в сторону двери.
- Как будто перемирие. Правда, я устал от его фокусов, ну, да ничего.
- Так уж и устал? - Никитин расхохотался. - А ты терпи, брат Лука, и подсоби ему по русской грамматике. Не в ладах он с ней, а без русской ему за немецкую приниматься незачем... Догоняй его, а то еще пуще обидится.