Пока Курц был подавлен ужасом "извне" и "изнутри", Марло изо всех сил стремился уравновесить противоположности. Если человек считается сумасшедшим, потому что его преследуют навязчивые мысли и одностороннее видение ситуации, то здоровье заключается в его способности шутить, уравновешивать противоположности и находить трансцендентное третье в любой диалектике противоположностей. После всех своих злоключений и высокой драматической чепухи о "тяжкой ноше белого человека" Марло приходит к выводу: "Все, на что после этого можно надеяться, – это знания о самом себе".
Может показаться, что после столь длительного странствия это приобретение не слишком велико, но достижение Марло стало непременным условием этого странствия. То есть без самопознания самоощущение и нравственное сознание может только травмировать себя и других. Срываясь с мест, чтобы принести свет на черный континент, цивилизованные люди приносили туда свою внутреннюю темноту и тем самым совершали огромное зло. Им, обладающим лишь малой толикой нравственного сознания, лучше бы оставаться дома и обратиться к мраку в собственной душе. И тогда, возможно, спустя шестнадцать лет они помешали бы миллионам своих юношей маршировать стройными колоннами, направляясь прямо на смерть.
Так же, как Гете и Достоевский, Конрад заставляет нас смотреть на человечество через призму психологии. Мало стремиться понять наше время только через политические или экономические категории. Чтобы понять, что такое быть человеком, требуется растущее осознание глубинных структур души.
ЧЕШСКИЙ СОБРАТ
У.Г. Оден однажды написал, что Франц Кафка имеет такое же отношение к нашей эпохе, как Данте – к своей. Это очень высокая оценка. Кафка родился в 1883 году в Праге и за сорок один год жизни написал множество рассказов и несколько романов в натуралистическом стиле, который еще больше усиливал их метафорическое содержание. Благодаря своим литературным образам автор добился большого успеха в объективации разных психических состояний, общих для всех нас. Он изобразил власть негативного отцовского комплекса в рассказе "Приговор", одержимость чувством вины в рассказе "В исправительной колонии" и романе "Процесс", удаленность бога в романе "Замок" и рассказе "Охотник Гракх" и абсолютное одиночество и обезличивание человека в "Превращении" и "Отчете для академии".
Днем Кафка работал в страховой компании, а ночью писал рассказы, делясь своим творчеством только с самыми близкими друзьями. Умирая, он просил уничтожить все свои литературные труды, но его душеприказчик Макс Брод решил спасти их и сделать доступными для всего мира. Современникам рассказы Кафки казались странными; они и сейчас порой кажутся такими. Даже зная "человека из подполья", как относиться к главному герою, который превращается в таракана на глазах у своей семьи, или к колонии, где человек привязан к бороне, которая зубцами вырезает по живой плоти "Будь справедлив"?
А почти через двадцать лет после смерти Кафки его семья оказалась в концлагере Аушвиц; преступление этих людей состояло лишь в том, что они родились евреями. Эсэсовцы называли их Einzgesiefer (паразиты). Того, кто в начале века смог бы предвидеть такое, обязательно сочли бы сумасшедшим. Но Кафка, не будучи ни политологом, ни политическим писателем, уловил веяние времени и сложные и запутанные движения в "подполье".
Наверное, ни в одном из произведений Кафки противоречие современного мира не обнажено так остро, как в рассказе "Сельский врач", написанном в двадцатых годах XX века. Провинциальный врач, который отправился на вызов к пациенту в отдаленную деревню, оказался в самом эпицентре снежной бури. Когда он, наконец, прибыл на место, то увидел, что все жители деревни собрались вокруг молодого человека и просят врача спасти его. Врач осмотрел больного и не нашел никакой болезни. Юноша не переставал умолять врача спасти его. В это время врач обнаружил "у него на правом боку, в области бедра открытую рану в ладонь величиной. Отливая всеми оттенками розового, темнея в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко-пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер. Но это лишь на расстоянии. Вблизи я вижу, что у больного осложнение… Черви толщиной в мизинец, да еще вымазанные в крови, копошатся в глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету белые головки". Очевидно, это символическая рана. Когда врач заявил, что не может спасти раненого, сельчане набросились на него, сорвали одежду, тем самым ритуально лишив его врачебной силы, и выбросили вон из деревни, чтобы он сам искал дорогу обратно. Все время доктор размышляет так:
"Таковы люди в наших краях. Они требуют от врача невозможного. Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырех стенах и рвет в клочья церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга. Что ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите принести меня в жертву своей вере – я и на это готов; да и на что я могу надеяться, я, старый сельский врач, лишившийся своей служанки?"
Сдвиг начался сразу после того, как Кафка окончательно "стал" Данте начала XX века. Смещение от авторитета Экклезиаста к авторитету светской власти стало совершенно явным, но ни светская власть, ни двигатели прогресса, ни Хрустальный Дворец не принесли спасения. Викторианцы преувеличивали всемогущество науки, они были практически одержимыми наивной верой в ее силу, но в эпоху модернизма власть науки сменилась скептицизмом и разочарованием.
От Данте к Кафке дорога совершенно прямая; каждый из них донес до нас взгляды своего времени. Что касается первого, то он еще мог взывать к системе ценностей, поддерживаемых институтами церковной и королевской власти; последний уже блуждал по вселенским развалинам этих институтов. Вот что говорит Гракх, герой одного из рассказов Кафки:
"Сейчас я тут, больше я ничего не знаю и ничего не могу поделать. Челн мой носится без руля по воле ветра, который дует в низших областях смерти".
К очень немногим художникам их время отнеслось столь неблагосклонно.
ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ
Последний автор, выбранный мной для демонстрации развивающейся драмы модернизма, – Альбер Камю. Этот французский писатель, родившийся в Алжире, стал лауреатом Нобелевской премии и в 1960 году погиб в расцвете сил в автокатастрофе, когда его машина на полном ходу сошла с трассы и врезалась в дерево. Как и жившие до него Достоевский и Кафка, он писал о нарциссизме, бессмысленности жизни и одиночестве современного человека. В своих многочисленных коротких рассказах, а также в романах "Чума" и "Посторонний" Камю изображал пустоту и шок, а также посттравматический стресс в результате последствий Второй мировой войны и холодной войны. Но именно в романе "Падение" он изобразил пустое и бессмысленное существование современного человека.
Сюжет "Падения" разворачивается в баре Амстердама, в городе, где кольцевые каналы напоминают главному герою круги Дантова ада, однако это "буржуазный ад, населенный дурными снами". Полный текст – это монолог хозяина бара, рассказ, который можно слушать на двух разных уровнях. С одной стороны, потеря невинности воспринимается как недавняя приверженность Идее, методу, продуктивности, которую видел Марло, главный герой Конрада, и которая сейчас усовершенствовалась…
"…господами гитлеровцами… Вот уж постарались! Семьдесят пять тысяч евреев отправили в лагеря или сразу же убили. Подмели под метелку. Как не восхищаться таким усердием и терпеливой методичностью? Если у человека нет характера, он должен выработать в себе хотя бы методичность".
С другой стороны, потеря связи с богами, с великими ритмами заставляет Камю сделать вывод: "Для характеристики современного человека будет достаточно одной фразы: "Он блудил и читал газеты"". Он видит современного человека нарциссичным и эмоционально тупым: "Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства?" и "Так уж скроен человек, это двуликое существо: он не может любить, не любя при этом самого себя". Эта гадость запала нам в душу и потому "нам не хватает ни энергии зла, ни энергии добра". [Всё там же]
Утешение в будущем спасении души, характерное для ушедших культур, для персонажей Камю стало всего лишь ностальгическим воспоминанием, даже если падающие снежные хлопья превращаются в небесных голубей:
"Какое нашествие! Будем надеяться, что они принесут нам благую весть. Все, все будут спасены, да, а не только избранные… Полная гармония, чего там! Признайтесь, однако, что вы обомлеете, если с неба спустится колесница и я вознесусь на ней или вот снег запылает огнем. Вы не верите в чудеса? Я тоже".
Эти люди бродят в пустыне жизни, лишенной всякой связи с мифом. Если использовать метафору Юнга, они уже больше не актеры в символической драме.
Больше всего главного героя преследуют мысли о той ночи, когда он проходил по мосту и увидел молодую женщину, готовую броситься в ледяную воду. Он думал остановиться, но на глазах у людей все же прошел мимо. И теперь, если бы он снова проходил по тому мосту и увидел юную жизнь, подвергающуюся опасности, он мог бы сказать:
""Девушка, ах девушка! Кинься еще раз в воду, чтобы вторично мне выпала возможность спасти нас с тобой обоих!" Вторично? Ох, какая опрометчивость! Подумайте, дорогой мэтр, а вдруг нас поймают на слове? Выполняйте обещание! Бр-р! Вода такая холодная! Да нет, можно не беспокоиться. Теперь уж поздно и всегда будет поздно. К счастью!"
[Камю А. Падение // Камю А. Избранное. М.: Фабр, 1993, с. 420.]
"К счастью" в понимании Камю – это совсем не felix culpa (благотворная рана) в средневековой теологии. Он знает, но знания его не спасают. Его больше не могут спасти ни социальные и религиозные институты, ни сельский врач, наконец, в спасении ему отказывает и собственное сознание. Его проклятие заключается в том, чтобы оставаться узником своего сознания, то есть оставаться, по меткому выражению Джерарда Мэнли Хопкинса, своим собственным "потеющим "Я"". Персонажи Камю потеряли внешний путь к храму и теперь страдают от внутреннего ада.
Эти пять авторов: Гете, Достоевский, Конрад, Кафка и Камю – по существу, описывали психологический взгляд на жизнь. В своем творчестве они не использовали результаты современной клинической практики и даже не знали ее терминологии, зато они точно узнавали характерные душевные волнения, присущие их современникам.
Наше обсуждение было кратким; можно было найти и рассмотреть другие подходящие примеры, но выбранные произведения составляют основу понимания внутреннего воздействия современного мифа в эпоху отсутствия мифа во внешней жизни. В этих произведениях описано психическое состояние человека, которое мы пытаемся понять, читая газеты, изучая историю и жонглируя разнообразными фактами. Но источник, порождающий эти факты, находится внутри каждого из нас.
Если мы хотим понять самих себя и свое время, то нам придется принять это, по сути, психологическое видение реальности. Здесь речь идет не о какой-то особенной теории или коррекции поведения, а о потребности интериоризировать свою ответственность, уметь видеть скрытую внутри природу выбора, прежде чем мы сможем во внешнем мире действовать эффективно и сознательно, по возможности проявляя сочувствие к себе и окружающим. То, что миф, по существу, стал психологическим, совершенно не значит, что психологическим стал окружающий нас мир; это значит, что мы предполагаем: источник всех наших знаний находится в человеческой психике.
Психологический взгляд на миф не искажает сам миф и не развивает саму по себе психологию. Миф всегда был носителем психических ценностей. При снижении чувствительности к мифу эти ценности удалялись в бессознательное отдельных людей или племен или же проецировались на внешние события или социальные институты. Поэтому к таким ценностям следовало обращаться осознанно, чтобы не принимать на себя ответственность за бессознательные ценности. Мы не можем позволить себе все время находиться во власти бессознательного, поэтому нам приходится принять психологический взгляд на реальность, чтобы различать характерные особенности нашего времени. Силы, которые когда-то содержались в мифе, теперь превратились в социальную патологию модернизма.
Рассматривать миф психологически не значит психологизировать его, то есть видеть в нем исключительно психологическое содержание. Наоборот, следует признать, что как раз психологический взгляд и оказался утерян нами. Он основывается на осознании того, что в нашей жизни проявляются те же великие паттерны, которые когда-то одухотворяли жизнь наших предков. Когда-то эти энергии были воплощены в живых образах, сосредоточены в повествованиях, которые мы называем мифами; теперь же нам самим приходится становиться их источником. Наша цивилизация не настолько проста, чтобы воспринимать мифы буквально или страдать от материализации этих энергий. Не имея возможности оживлять мифологемы, которые когда-то определяли жизнь целых поколений, мы не состоянии вызывать потенциальные несчастья, бессознательно проецируя эти энергии. Из-за такой проекции Тени на фюрера может сгинуть целый мир.
Так как мы не в силах вернуться обратно, к простоте, и оживить образы, ибо их покинула одухотворяющая энергия, и не можем позволить себе жить бессознательно, значит, нам придется учиться "считывать" мир психологически. Это "считывание" может вызвать ощущение неполноценности; оно не настолько аффективно заряжено, чтобы инициировать ужасное глубинное воздействие архетипа. Но наша ответственность состоит в том, чтобы осознать все, что уже стало истиной, то есть все, что уже действует и внутри человека, и в рамках истории.
Сто лет назад Фрейд и Юнг решили, что нужно развивать новый язык, новый способ отношения своих пациентов к страданиям. Они поняли, что лечат людей, оказавшихся между двумя пропастями, которые разверзлись из-за появившихся изъянов в традиционной религии и ограничений в медицинской науке. Задача ученых заключалась в определении душевных травм, воплотившихся в теле, поведении и аффектах. Чтобы проследить движение этих энергий, им следовало различать движение внутренних токов.
Мы, люди, живущие в современную эпоху, точно так же должны научиться психологическому считыванию, то есть уметь различать движения души, невидимые следы которой когда-то скрылись под покровом мифа. Такое умение считывать требует значительного уровня интеграции и формирует чувство собственного достоинства и свободы у человека, у которого повышается уровень осознания. И весьма немаловажно то, что такой человек становится менее опасным и для себя, и для общества.
ГЛАВА 2. ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ И СТРАНСТВИЕ ГЕРОЯ
Изменение великой парадигмы, сосредоточенной в самом ядре модернизма, представляет собой утрату мифической связи с космосом. Воплощение смысла, которое когда-то являл собой миф и поддерживающие его институты, ушло внутрь, по выражению Юнга, спустившись с Олимпа в солнечное сплетение, совершив переход от культового поклонения к психопатологии.
В рамках изменения парадигмы проявляется множество других смещений и изменений. Одно из самых поразительных связано с изменением роли личности. (К юнговскому определению индивидуации или, иначе говоря, к современному мифу мы обратимся позже.) Например, в наше время широко распространено мнение, что каждый человек несет ответственность за смысл своей жизни. Каждый, кто отворачивается от этой ужасной свободы, будет считаться зависимым и психологически незрелым. Очень важное смещение вторичной парадигмы заключается в потере и переопределении социально-половых ролей. Смысл этого развивающегося диалога состоит в освобождении мужчин и женщин от своей исторической предопределенности, которая ограничивала их энергию и травмировала их души.
В этой главе мы собираемся исследовать два главных мифических паттерна: великий круг и вечное возвращение – цикл жертвоприношения, диалектику жизни-смерти-возрождения и героическое странствие – человеческое развитие от невинности к опыту, от наивности к мудрости, от идентификации к индивидуации. Не без оснований можно утверждать, что вся мифология представляет собой амплификацию этих двух великих мифологем, несмотря на бесконечное количество их вариаций.
Исторически миф о вечном возвращении был связан с Богиней – Великой Матерью, а странствие ассоциировалось с Небом-Отцом, солярным героем. Оба пола принимали участие в цикле жизни-смерти-возрождения; оба были вынуждены совершать странствие к самим себе. Если в последующем повествовании вам покажется, что образы связаны с социально-половой ролью, то это получилось ненамеренно, а было извлечено из ряда исторических образов, который достаточно естественно возник из переживаний родной матери как источника жизни и родного отца как носителя искусственно созданной культуры. Проецирование на космос их индивидуальных идентичностей привело к появлению двух великих мифических циклов. Эти фундаментальные процессы происходят внутри и мужчины, и женщины, поэтому осознание стоящих перед ними задач должно постоянно возрастать.
Разрушение великих мифов о Земле-Матери и Небе-Отце привело к тому, что нам приходится индивидуально заниматься поисками образов, которые могли бы стать нашими проводниками и служить опорой душе, установив ее связь с космической драмой. Без такой связи мы обречены на поверхностное восприятие жизни. Чтобы почувствовать всю глубину жизни, составляющую часть большего контекста, очень необходим и важен миф, который, как отмечал Юнг, "объяснял сбитому с толку человеку, что происходит в его бессознательном".
Замечание Юнга поражает своей глубиной; оно позволяет нам понять, почему он и Фрейд, а также другие основатели глубинной психологии обратились к мифам и мифологическим процессам, например, в ходе работы со сновидениями. Такие образы помогают сделать видимым невидимый мир. Миф представляет собой динамическую структуру, одушевляющую образы, которые символически репродуцируют в человеке протекание энергетических процессов. Юнг писал: