- Он колдун, - усмехнулся Масуа. - Он навел чары на римского наместника. Не знаю как, но навел.
- А я знаю как, - со вздохом промолвил Сегест.
Огонь уже прогорел до угольев, и при дыхании изо рта Сегеста вырвалось облачко пара.
- Арминий молод, красив и отважен. Я по сравнению с ним кажусь старым и занудным. Он сказал, что любит Туснельду. Может, он и впрямь ее любит. Но мне кажется, что его путь - это беда для Германии. Вот почему я хотел отдать дочь Тадрасу, у которого больше благоразумия.
- Я бы поступил точно так же, - сказал Масуа. - Правда, ни одна из моих дочерей еще не достигла брачного возраста.
- Знаю. А когда достигнут и ты вспомнишь нынешнее время, ты будешь о нем жалеть, - заявил Сегест. - От женщин всегда жди неприятностей, но тут они просто ничего не могут поделать. Это часть их самих.
- А что, разве от мужчин не бывает неприятностей? На сей счет я тоже кое-что понял, - отозвался Масуа.
Вождь рассмеялся, потом снова вздохнул и покачал головой.
- От Арминия сплошные неприятности - что правда, то правда. Хотелось бы знать, чем не угодил ему Рим? Что за глупость! Не будь Рима, где мы брали бы вино? Или чудесную посуду? Наши горшечники делают барахло, которым можно пользоваться, но нельзя любоваться. Где бы мы брали дорогие ювелирные украшения и монеты и другие прекрасные вещи?
- Мне ты можешь этого не говорить, - мягко заметил Масуа. - Я и так знаю.
- Да, да. Это известно всякому, у кого есть мозги хотя бы с горчичное зерно, - сказал Сегест. - Но Арминий не относится к таким людям. И очень многие молодые германцы - тоже. У них на уме только схватки да убийства.
- Схватки - это хорошо. Убийства - хорошо, - сказал Масуа. - Конечно, пока ты молод и не думаешь, что тебя самого могут убить. А это уже нехорошо.
- Совсем нехорошо, - сухо согласился Сегест. - Если мы восстанем против римлян, сколько германцев погибнет?
- Скорее всего, очень много, - сказал Масуа. - На войне всегда так.
Сегест подошел к нему и поцеловал сперва в одну щеку, потом в другую.
- Ты это понимаешь. Ты не тупой. И я понимаю. Надеюсь, я тоже не тупой.
- Конечно нет, - быстро подтвердил Масуа, как и подобало верному дружиннику.
- Что ж, спасибо тебе, - промолвил Сегест. - Но Арминий этого не понимает. Он разъезжает повсюду и рассказывает народу, будто мы без особого труда сможем выгнать римлян. Ну разве он не тупица? Да, конечно, эти ублюдки ростом не вышли, у них темные физиономии, и дерутся они не так, как мы, - но это не значит, будто они не умеют драться.
- Я видел, как они сражаются, - согласился дружинник. - Ты прав. Драться они умеют.
- Так почему же Арминий считает, что мы легко сумеем их победить? Почему? - вопросил Сегест. - Даже если мы выиграем сражение, они просто пришлют сюда еще больше воинов. Так они делают в Паннонии. Их верховный вождь, Август, самый упрямый из всех когда-либо рождавшихся людей. Он не отступится от своего только потому, что обожжет палец. Разве не лучше ехать на лошади туда, куда она идет, вместо того чтобы разворачивать глупое животное?
- Верно сказано, - подтвердил Масуа.
- Я же говорю - ты не тупой. И нам есть чему поучиться у римлян. Взять хотя бы грамоту…
Сегест сокрушенно развел руками.
- Жаль, что я не занялся ею, когда был помоложе и мог ей выучиться. Мне кажется, что грамота - великая вещь.
- Может быть, - пожал плечами Масуа, не испытывавшей к грамоте никакого интереса. - Но я скажу тебе кое-что еще.
Сегест вопросительно хмыкнул.
- Вару тоже есть чему поучиться у нас, - проговорил дружинник.
Служба в качестве командира вспомогательных римских войск привила Арминию необычные для германца свойства. Сан, чин или власть значили для римлян гораздо больше, чем для германцев. Вождям соотечественников Арминия приходилось привлекать на свою сторону людей с помощью убеждения, а если людям не нравились слова или поступки вождя, они не следовали за ним.
Римский командир, отдававший приказ, был уверен, что его послушаются просто из-за его чина и звания: воинов, нарушавших субординацию, строго наказывали.
Вкусив такого рода власть, Арминий приобрел внутреннюю убежденность в своем праве приказывать. И в то же время он не утратил умения убеждать, поскольку на родине ему приходилось действовать согласно тамошним традициям. Здесь люди не стали бы выполнять приказы, которые пришлись бы им не по вкусу.
Арминий сознавал это, но тем не менее говорил перед соотечественниками так, словно не сомневался: его послушаются. И такая убежденность передавалась людям. У него находилось больше сторонников, чем нашлось бы, вздумай он умолять о поддержке, как поступали многие вожди.
- Ты говоришь как человек, который знает, что делать, - то и дело заявляли ему.
- Я и есть человек, который знает, что делать, - всякий раз отвечал Арминий. - Я хочу изгнать римлян из нашей страны. Чем больше людей последует за мной, тем лучше. Но если мне придется драться в одиночку, я буду сражаться один.
Разумеется, ничего подобного он не собирался делать: сражаться с легионами в одиночку было бы все равно что броситься грудью на меч. Однако звучало это весьма смело, более того - по-геройски. И, как ни странно, чем чаще Арминий произносил свое пустое обещание, тем больше приобретал приверженцев; следовательно, тем меньше становилась вероятность того, что ему придется сдержать слово.
Римляне мало-помалу прививали германцам свои обычаи и понятия, но процесс этот шел столь неспешно, что лишь седые старики замечали, что нынче многое делается не так, как во времена их юности. Если бы захватчики продолжали действовать так же постепенно и неуклонно, они, возможно, превратили бы множество германцев в добровольных - даже ревностных - подражателей римским обычаям. Причем сами германцы вряд ли заметили бы, что происходит. Но платить налоги, как платили их подданные Римской империи, германцам не нравилось, и Арминий за это ухватился.
- Кто знает, что потом захочет от вас наместник? Кто знает, что отберет он у вас в следующий раз? - спрашивал Арминий снова и снова. - Ему нельзя доверять. Вы не должны на него полагаться. Такому проныре только дай палец, и он откусит всю руку. А дай руку, заберет все, что у тебя есть. В результате у тебя ничего не останется, а у римлян станет на одного раба больше.
Еще Арминию хотелось бы рассказать о римских воинах, похищающих германских женщин. Было бы здорово выставить всех без исключения римлян распутниками, несущими угрозу исконно германской женской добродетели, однако это было чревато встречным обвинением. Приверженцы Рима, сторонники Сегеста всегда могли заявить, что человек, сам похитивший женщину, не вправе обвинять других.
Арминий же считал, что такое право у него имеется, но, руководствуясь здравым смыслом, не заговаривал о женщинах: поносить Вара и римлян можно было и не ступая на столь скользкую почву.
Арминий как раз закончил очередную речь, когда к нему подошел один из сторонников и шепнул:
- Масуа улизнул. Мы не смогли его поймать, и его уже видели в усадьбе Сегеста. Там его не взять.
- Гром и молния! - выругался Арминий. - Выходит, он добрался до Вара, выложил ему свою клевету и вернулся. Это плохо.
- Прости.
Германец повесил голову и развел руками.
- Масуа - ушлый ублюдок. Наверное, потому Сегест и выбрал его, чтобы отправить к римлянину. Мы до сих пор не понимаем, как ему удалось улизнуть от наших друзей. Они рассчитывали его поймать и как следует проучить, но… Ничего у них не вышло.
- Плохо дело. Плохо дело! - покачал головой Арминий. - Ладно. Кто-нибудь из наших недавно побывал в Ветере? Кто-нибудь слышал, принял ли Вар к сведению слова Масуа?
- Нет, мы сможем узнать об этом только весной, когда увидим, как поведут себя римляне.
- Да-а…
Это слово прозвучало в устах Арминия протяжно и уныло.
Он представил, как Вар вызывает его в Минденум, - и понял, что поехать придется. Отказаться - значит выказать недоверие и тем самым побудить Вара не доверять ему. А если поехать, возможно, в римском лагере Арминия встретят оковы и топор палача.
"Я римский гражданин, - подумал Арминий. - Если Вар все же захочет отрубить мне голову, я имею право обратиться к Августу, верховному вождю римлян".
Это, конечно, только отсрочило бы неизбежное. Разве можно рассчитывать, что Август пощадит вождя мятежников? Если Август такой проницательный, как говорят о нем люди, он наверняка захочет прибить голову Арминия к дереву… Или поступить с мятежником так, как римляне поступают с теми, кого приносят в жертву своим богам.
- Ты говоришь, что Вар тебя любит, - сказал германец. - Если это так, он не стал слушать Масуа.
- Да-а.
И снова это слово прозвучало протяжно, ибо только что было произнесено слово "если". Плохо, что судьба Арминия, как и судьба его страны, зависит от благосклонности иноземца. Но в положении Арминия приходится цепляться за соломинку, потому что ничего другого ему не остается.
VII
Квинтилий Вар начинал чувствовать, что никогда раньше по-настоящему не ценил весну. Наверное, потому, что всю жизнь прожил на Средиземном море, где зимы были мягкими, снег выпадал редко. Зима там была сезоном дождей, сезоном роста, временем, предшествовавшим весеннему сбору урожая.
Но здесь, на Рейне, все обстояло по-другому. Совсем по-другому. За первую же зиму, проведенную в Германии, Вар увидел больше снега, чем за всю предыдущую жизнь. Так, во всяком случае, он себе говорил, хотя вообще-то это было не совсем верно. Но он и впрямь никогда не видел такого глубокого снега и таких снежных заносов и сугробов, как те, что сплошь выбелили поля и леса вокруг Ветеры.
Зато ему еще ни разу не доводилось видеть и такого ликующего возрождения природы. Когда солнце наконец согрело север и растопило снег, голые ветви деревьев оделись в яркую зелень, а сквозь проглядывающую из-под снега пожухлую, желтую прошлогоднюю траву полезла навстречу солнышку молодая, свежая травка. Невесть откуда взялись яркие, словно самоцветы, бабочки: они порхали с одного чудесным образом распустившегося цветка на другой. Деловито гудели шмели и пчелы. К их жужжанию присоединялся противный писк мошкары, который вовсе не радовал.
Вместе с насекомыми появилось множество птиц. Воробьи, вороны и кое-какие другие пернатые перезимовали на месте, но теперь леса и поля были полны щебетанием, трелями и руладами перелетных птах: ласточек и дроздов, стрижей и малиновок. Птичьи голоса радовали Вара еще больше потому, что он так долго их не слышал.
Аристокл, однако, был исполнен скептицизма.
- Все эти птахи не вызывали бы такого восторга, если бы до их прилета все не было таким беспросветным, - уныло заметил раб.
- У жизни есть светлые и темные стороны, но мне больше нравится смотреть на все со светлой стороны, - возразил Вар.
Грек хмыкнул.
- Светлая сторона жизни - это возвращение в Рим. Мы что, собрались туда вернуться?
Его угрюмая физиономия была красноречивее любых слов.
- Нет, мы собираемся в Германию, - не унимался Аристокл.
- Не напоминай мне об этом, - простонал Квинтилий Вар.
Хотя широколиственные деревья по эту сторону Рейна и облачились в свежую листву, на другом берегу реки германские леса выглядели мрачными и зловещими. Иными Вар их просто не помнил, и к светлой стороне жизни эти леса явно не имели никакого отношения, хотя наместник и старался смотреть на все с оптимизмом.
- Может, в этом году нам удастся полностью утвердить в здешних краях римский порядок.
- Дай-то боги! - воскликнул Аристокл. - Тогда ты сможешь передать свой пост наместника Германии кому-нибудь другому и наконец-то вернуться в Рим.
- Лучшего я бы не пожелал.
Вар понизил голос:
- Спустя некоторое время общество воинов начинает надоедать.
- Еще как надоедать… - пробормотал Аристокл, полностью согласный в этом со своим хозяином. - Господин, а нельзя ли просто дать легионам соответствующие распоряжения и отправить их за реку, чтобы те приучали дикарей к порядку, а самим остаться тут? Конечно, Ветера тоже захолустье, но жить здесь - еще куда ни шло. Ее не сравнить с Минденумом.
Вар с сожалением покачал головой.
- Боюсь, это невозможно. Август поставил меня во главе здешних легионов. Раз мне поручено ими командовать, я и должен это делать… Если ты понимаешь, что я имею в виду. Командовать - значит быть на виду, чтобы все видели, что ты командуешь.
- У тебя сильно развито чувство долга, - сказал Аристокл.
На первый взгляд то была лесть, однако Вару показалось, будто раб ухитрился вложить в свои слова скорее упрек, нежели похвалу.
Да, Вар при всем желании не мог избегать общества воинов, поскольку в Ветере все крутилось вокруг них. Все здешние жители или были воинами, или раньше служили в армии, или торговали с легионерами, или спали с ними. А у некоторых бойцов, даже у некоторых командиров, мысль о новом походе за Рейн вовсе не вызывала такого уныния, как у их командующего - человека, по сути, вовсе не военного.
- Еще разок навалимся как следует и прижмем их к ногтю! - заявил Цейоний за ужином, уминая жаркое из вепря.
- На это есть надежда, - отозвался Вар, запивая мясо неразбавленным вином, к которому уже успел привыкнуть. Во всяком случае, наместнику казалось, что он к нему привык.
- И все-таки это Германия. И жители ее остаются германцами, - сказал Люций Эггий. - Мы бодаемся с ними уже давно, как зубры в брачный период. И почему вы думаете, что на сей раз мы добьемся успеха?
- Да хотя бы потому, что у нас прекрасный новый командующий! - заявил Цейоний. - С ним мы обязательно преуспеем.
- Ты мне льстишь, - сказал Вар.
Он был совершенно прав. Тем паче что лесть, как и все остальное в здешнем провинциальном захолустье, была примитивной. Разве можно сравнить ее с тонкой лестью, бытовавшей при дворе! Чтобы больше об этом не думать, Вар добавил:
- А вот зубры меня разочаровали.
- Нет, мясо у них вполне сносное, если варить его подольше, - возразил Эггий. - Спустя некоторое время оно становится нежным. Просто нужно проявить терпение.
- Я не это имел в виду, - усмехнулся Вар. - В своих "Записках о Галльской войне" Цезарь описывает зубров грозными чудовищами. А они всего лишь дикие быки с длинными рогами.
- Цезарь был талантливым рассказчиком, - пожав плечами, заметил Эггий. - И писал замечательные истории. Иногда они правдивы. А иногда просто увлекательны.
- И как отличить правду от увлекательного вымысла? - осведомился Вар.
- Это не всегда удается. Иногда - например, в случае с зубрами - правду можно выяснить на практике. А иногда…
Командир легионеров снова пожал плечами.
- Думаю, точно так же дело обстоит с историями о самом Цезаре. Он ведь умер когда? Пятьдесят лет назад. Кто знает, какие истории о нем правдивы, а какие - всего лишь выдумки. Однако в любом случае о нем будут рассказывать вечно.
- Пожалуй, - согласился Квинтилий Вар.
В голосе наместника неожиданно для него самого прозвучала большая горечь. Люций Эггий был недалек от истины. Слава Юлия Цезаря будет жить, пока будет живо человечество. Как и слава Августа - в этом Вар не сомневался.
"А моя слава?" - не в первый раз задумался он.
Если ему действительно удастся включить Германию в состав империи, его имя тоже будет жить в веках. Какой-нибудь историк напишет хронику правления Августа, как Саллюстий написал о войне с Югуртой Нумидийским и о заговоре Катилины против сената или как сам Цезарь написал о войне с галлами. Но никто не сможет описать правление Августа, обойдя вниманием завоевание Германии, а говоря об этом завоевании, нельзя будет обойти вниманием личность завоевателя. Таким образом, потомки сохранят память о человеке по имени Публий Квинтилий Вар.
Но… Все всегда будут знать, кто такие Юлий Цезарь и Август. Люди всегда будут рассказывать о них истории, которые никогда не станут сокращаться при пересказе. Так уж всегда бывает. Но захочет ли кто-нибудь через двести лет узнать имя человека, завоевавшего Германию…
Сколько книг уже написано и забыто! Сколько ни разу не переписывалось после того, как авторы взяли на себя труд их сочинить! И все же завоевание Германии - не последнее по значению деяние и должно привлечь к себе внимание не последнего по значению историка. Такого, чьи труды переписчики будут копировать достаточно часто, чтобы книги эти не исчезли из людской памяти и сохранились… где-нибудь.
Считалось, что в Александрийской библиотеке имеется как минимум один экземпляр каждой книги на греческом и латыни. Это книгохранилище пострадало во время боевых действий еще при Цезаре, но все же продолжало играть свою роль. Оно давало будущему ученому возможность обнаружить имя Публия Квинтилия Вара - если ученый сумеет найти нужную рукопись среди тысяч других, хранящихся в библиотеке… Если вообще сумеет приехать в Александрию, чтобы заняться научными изысканиями.
Значит, Вару все же суждено бессмертие. Но призрачное бессмертие - такое, каким Гомер одарил души мертвых в "Одиссее". Это, конечно, лучше, чем ничего, но меньше, чем хотелось бы.
- Что-то не так, командир? - спросил Эггий. - У тебя слегка усталый вид.
- Нет-нет-нет.
Вар отрицал очевидное не только перед подчиненным, но и перед самим собой.
- Я просто задумался о том, какой станет Германия после того, как пробудет римской провинцией пару сотен лет.
Он думал совсем не об этом, но разница была не столь уж велика, поэтому ложь далась ему без труда и прозвучала естественно.
Люций Эггий скорчил гримасу.
- Если хочешь знать мое мнение, это все равно будет глухомань. Галлы - другое дело, галлы довольно быстро все схватывают. Но богами проклятые германцы? Да они просто упрямые ублюдки, только и всего. Мы уже так долго имеем с ними дело, а они все еще бормочут на своей дикарской тарабарщине, вместо того чтобы перейти на всем понятную латынь.
Неожиданно в голову Вара пришла странная мысль.
- А ты сам выучил их язык? - осведомился он. - Хоть немного?
- Я? - рассмеялся Эггий. - Самую малость, командир, чтобы объясниться с германскими девками в постели. Им это нравится, знаешь ли. Немного германского - и ты можешь сказать, чего ты от них хочешь, а они могут сказать, что им нравится.
- Пожалуй.
Вар тоже переспал с несколькими германскими женщинами. А что ему еще было делать, раз Клавдия Пульхра осталась в Риме? Правда, он выбирал таких, которые худо-бедно могли объясниться по-латыни. Другого ему просто в голову не приходило.
Эггий снова усмехнулся.
- Говорить о бабах, конечно, приятнее, чем о делах, но все же когда ты собираешься снова переправиться через Рейн?