Но окрика Арминия оказалось достаточно. Собаки остановились, и две из них - этих Арминий узнал - склонили набок мохнатые головы. На их мордах появилось такое выражение, что Арминий не удержался от смеха: собаки походили на людей, которые силятся что-то вспомнить. Может, они узнали его по голосу? Или по запаху?
Ему вспомнилась история, поведанная одним римлянином: тот пересказал греческую поэму, которая повествовала о верном псе, вспомнившем своего хозяина. Хозяин вернулся домой после многолетних странствий, и пес, узнав его, умер.
Арминий мало знал о греках, но, судя по всему, римляне считали их очень умными. Поскольку германцы были того же мнения о римлянах, греки и впрямь были умны… Не так ли? Хотя… Если греки действительно такие умники, почему всем заправляют не они, а римляне?
- Привет, Копье. Привет, Быстрый, - серьезно сказал Арминий и почесал собак за ушами.
Они позволили себя приласкать, а будь на месте Арминия чужак, не избежать бы ему укуса. Остальные собаки, которые выросли или родились уже после отъезда Арминия, смотрели на Копье и Быстрого, словно удивляясь, почему они так привечают незнакомца.
Вот и некоторые германцы привечали римлян, и к таким германцам относились брат Арминия и Сегест. Сегест никогда не скрывал своей симпатии к Риму. Он утверждал, что Германия больше выиграет, чем проиграет, оказавшись под сенью крыл римского орла. Арминий и раньше сомневался в его правоте, а теперь яростно отвергал любое мнение Сегеста лишь потому, что то было мнение отца его невесты, который предал его.
На собачий лай вышел человек с топором - узнать, что происходит. Человек был седым как лунь…
- Отец! - воскликнул Арминий, бросаясь к нему.
- Арминий!
Отца Арминия звали Зигимер. Когда Арминий отправился учиться у римлян боевым навыкам, Зигимер не был таким седым и сутулым. Пожилого германца еще рано было называть стариком, но все же годы брали свое.
Они обнялись, и Арминий забыл обо всем.
- Как хорошо снова видеть тебя! Как хорошо быть дома! - с чувством вымолвил он и расцеловал Зигимера в обе щеки, а потом в губы.
- Как дела у Флава? - спросил отец.
Арминий скривился.
- Когда я в последний раз получал о нем вести, Флав был здоров, - осторожно промолвил он. - Это было… Дай-ка вспомнить… Два месяца тому назад или чуть больше.
- Римляне - глупцы, раз не определили двух братьев в один отряд, где вы могли бы состязаться друг с другом в отваге, - заметил Зигимер.
- Римляне - глупцы, - согласился Арминий, но потом решил объяснить отцу, как римляне смотрят на такие вещи. - Им нет дела, будут ли бойцы состязаться друг с другом в доблести. Им нужно, чтобы воины исполняли то, что приказано.
Он снова поморщился.
- Флаву это всегда хорошо удавалось.
Отец закашлялся.
- Послушание бывает полезно. Я лупил тебя гораздо чаще, чем твоего брата.
- Да, знаю.
На сей раз Арминий ответил кратко, потому что вовсе не хотел размолвок с отцом. Однако все же не удержался и заметил:
- Римская служба пришлась Флаву по вкусу.
Судя по всему, Флав вообще жалел, что не родился римлянином. В своей приверженности ко всему римскому он превосходил даже Сегеста. Арминий тоже уважал римлян, в том числе за их беспощадность, но это не означало, что ему хочется стать таким, как они. Напротив, он лишь укрепился в своей решимости остаться самим собой.
От отца не укрылось, что сын замялся.
- Я знаю, вы с Флавом не сходитесь во взглядах. Но все равно вы оба - мои сыновья.
- Да, отец.
Арминий понимал, что Зигимер вряд ли может что-нибудь к этому добавить.
Несмотря на разногласия между братьями, Арминий тоже был привязан к Флаву, но не доверял ему. Знай Флав, как глубоко презирает Арминий римлян, как негодует на них и как их опасается - об этом тут же стало бы известно римскому командованию. И тогда Тит Минуций Басил вряд ли отпустил бы Арминия домой.
- Раз ты вернулся, - продолжал Зигимер, - заходи в дом и выпей со мной вина, чтобы порадовать мое сердце.
Он кивнул спутнику Арминия.
- И ты тоже, Кариомер. Я в долгу перед тобой за то, что ты нашел моего сына и привел его обратно в Германию.
- С удовольствием.
Кариомер вел себя вежливо, но не отрицал, что Зигимер и впрямь ему обязан. Не приходилось сомневаться, что в ближайшее время он взыщет этот долг, если не с Зигимера, так с Арминия.
Главный дом усадьбы представлял собой внушительное деревянное строение примерно в сорок локтей в длину и пятнадцать в ширину. Четыре крепких столба по осевой линии поддерживали крутую соломенную кровлю, защищавшую обитателей дома от дождя и снега. К восточной стене примыкали стойла, в которых семья держала домашних животных: лошадей, свиней и овец.
У окна, смотревшего на запад, располагался очаг; в хорошую погоду большая часть дыма выходила наружу. В морозные зимние ночи окно закрывали ставнями, а животных заводили в дом. Конечно, тогда становилось слишком тесно и дымно, не говоря уж о запахе, но легче было смириться с этим, чем с потерей скота.
Потянув за сыромятный ремень засова, Зигимер открыл дверь и крикнул с порога:
- Веледа! Глянь-ка, кто наконец явился!
Мать Арминия, сидевшая за прялкой на деревянном табурете (предмете римской роскоши, купленном у заезжего торговца), вскочила и поспешила к сыну, чтобы обнять его и поцеловать.
- Как я рада видеть тебя дома! - приговаривала она между поцелуями.
- Дома хорошо, - отозвался Арминий. - Я жалею только о причине, побудившей меня вернуться.
В горле отца, как раз наливавшего вино, заклокотало - звук этот походил на рычание рассерженного охотничьего пса.
- Забрав Туснельду и пообещав ее этому мерзавцу Тадрасу, Сегест оскорбил не только тебя, но и всю нашу семью и всех наших сторонников. Знай - что бы ты ни сделал для восстановления своей попранной чести, тебя поддержат многие воины.
- И я сказал то же самое, - промолвил Кариомер.
- Я знал бы это, даже если бы ты промолчал, - ответил Арминий. - Я думал об этом деле всю дорогу, от самой Паннонии… А, спасибо, отец.
Он принял у Зигимера глиняную чашу - сосуд изготовил гончар-германец, зато плескавшееся в чаше красное вино со сладким запахом было привезено из земли, которой правили римляне.
- Твое здоровье, - сказал Зигимер, приветственно поднимая свою кружку.
- И твое. - Арминий повторил его жест.
Так же поступили мать Арминия и Кариомер.
Арминий выпил; ему доводилось пробовать вино получше, но попадались вина и гораздо хуже, поэтому он одобрительно кивнул.
- Ты думал о том, как тебе поступить… - напомнил Зигимер, поигрывая фибулой, скреплявшей его плащ.
Будучи человеком знатным и богатым, он носил золотую фибулу, украшенную красными, как вино, гранатами, тогда как обычные общинники застегивали свои плащи бронзовой булавкой, а бедняки и вовсе обходились простыми колючками.
- Если ты решишь разобраться с Сегестом или Тадрасом, мы тебя поддержим, - произнес Зигимер.
Арминий почувствовал, как напрягся отец, произнося эти слова. И все равно Зигимер произнес их, к тому же без колебаний. Арминий любил его за это.
- Отец, я не хочу начинать кровавую распрю с Сегестом, - сказал Арминий. - Сейчас не следует затевать междоусобицу. Мы должны объединиться для борьбы с римлянами.
- Твои слова, на мой взгляд, звучат мудро, - промолвил Зигимер. - Не всякий способен на такую мудрость. Сегест на нее неспособен. Он скорее пойдет с римлянами, чем против них. Я слышал, как раз этим отчасти объясняется то, почему он забрал у тебя Туснельду и отдал ее Тадрасу. Тадрас тоже любит римлян.
- Любит лизать им задницу, хочешь ты сказать, - заметил Кариомер.
- Кое-кому из них пришлось бы по вкусу, если бы Тадрас этим занялся, - сказал Арминий.
Кариомер и Зигимер скривились от отвращения. Как и Веледа. Разумеется, мужеложство порой встречалось и среди германцев, однако оно порицалось, и предающиеся подобному пороку держали свои наклонности в секрете. Об этом лишь шептались, ибо говорить о таких вещах вслух считалось неприличным, а застигнутых с поличным подвергали мучительной казни.
Римляне же не просто свободно говорили о мужеложстве, но и открыто предавались такому разврату. Когда Арминий об этом узнал, он был потрясен. Впрочем, то было далеко не последнее пережитое им при виде римских нравов потрясение. Не меньше он был поражен, узнав, что распутники, исполняющие в этом блуде женскую роль, не считаются и не являются слабыми и женоподобными. Так, с паннонскими повстанцами мужеложцы сражались столь же отважно, как и все остальные воины. Расскажи ему кто-нибудь о таком, Арминий бы не поверил, но не мог не верить собственным глазам.
- Если ты не хочешь начинать вражду с Сегестом и его сторонниками, как же ты собираешься восстановить свою честь?
Отец снова вернулся к насущным делам - и увел разговор от того, что его не интересовало. Зигимер всегда был честен и прям.
- Ну, все зависит от того, выдана ли Туснельда замуж за Тадраса или только обещана ему, - ответил Арминий.
- Она ему обещана, - подала голос Веледа. - Девушка еще не уехала из усадьбы Сегеста.
Арминий облегченно вздохнул.
- Это упрощает дело.
И впрямь - до заключения брака еще оставалась возможность все уладить. Но если бы обряд уже свершился, даже убийство Тадраса могло не вернуть Арминию Туснельду. Вдовы обычно оставались одинокими до конца своих дней - а стоило ли растрачивать впустую жизнь такой молодой, хорошенькой девушки?
Зигимер кивнул.
- Выбор у тебя богатый.
- Именно, - сказал Арминий. - И кажется я уже знаю, что буду делать…
Воины чесали языками. Причем болтали не только на вечные темы кормежки и жалованья, плотских утех и драк. Они говорили и о своих командирах, в том числе высших. А когда воины не судачили о начальстве? Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы уже давно несли службу вместе. Октавиан сформировал их во время гражданской войны против Антония и Клеопатры, более сорока лет тому назад. С тех пор от первоначального состава осталась лишь горстка старших центурионов, в те годы бывших совсем зелеными юнцами. Остальные пришли на службу позже, но и среди них имелось немало закаленных, видавших виды ветеранов. Конечно, можно было найти легионы с более долгой историей, участвовавшие в большем числе сражений, но Семнадцатому, Восемнадцатому и Девятнадцатому нечего было стыдиться.
- Этот Вар… В общем, из него никогда не получится настоящего полководца, - заявил Люций Эггий.
Всех собутыльников в этой таверне он хорошо знал. Он был уверен (насколько это вообще возможно в подобных случаях), что никто из них не побежит к новоиспеченному наместнику Германии с доносом.
- Его начальник конницы вроде не так уж плох, - заметил Марк Кальвизий, центурион из Восемнадцатого. Ему было слегка за пятьдесят, маловато для того, чтобы принадлежать к первоначальному составу легиона. - По крайней мере, он не особо выделывается.
- Нумоний? Хм, может быть.
Люций Эггий задумчиво осушил чашу с вином и покачал головой.
- Не знаю, может, он и неплох, но его губит привычка поддакивать начальству. Вар мало смыслит в военном деле, но стоит ему заявить, что мы разобьем германцев чуть ли не за полчаса, как Вала Нумоний - даром что военный - тут же вторит: "Так точно! Полчаса - и готово!" Виляет хвостом, как комнатная собачонка.
Марк Кальвизий запустил пятерню в изрядно тронутые сединой, но ничуть не поредевшие волосы. Каменный подбородок придавал ветерану внушительный вид.
- Да уж, тут и за полтора часа не управишься. Всем богам ведомо, что ты прав.
- Точно, ни за полтора часа, ни за полтора года, - хмыкнул Эггий. - Я пытался это растолковать, но разве меня станут слушать?
Он горько рассмеялся.
- Конечно, глядя с их шестка - кто я такой, чтобы лезть со своим мнением. Пустое место. Они получают приказы от самого Августа, и этим все сказано.
- Почему же Август не видит, что все не так просто, как кажется? - проворчал Кальвизий. - Он же толковый человек, разве не так?
- Толковый, кто бы спорил, - подтвердил Люций Эггий. - Но даже самый большой умник не может знать всего о местах, которых сам не видел. Август никогда здесь не бывал. Он знает о Германии одно - до сих пор ее так и не удалось превратить в настоящую провинцию. И это его злит. Понятное дело. Как можно винить человека в незнании здешней ситуации, ежели он смотрит на нее из Рима?
- Ну что ж… - Марк Кальвизий опять пригладил пятерней волосы. - Винить, может и нельзя, да только, глядя из Рима, ничего в германцах не поймешь.
Все римские командиры дружно закивали, и кто-то из них добавил:
- Мы вот не из Рима смотрим, а торчим здесь да тоже не больно-то понимаем в германцах.
Ветераны снова кивнули.
- Но одно понятно - превращаться в нашу провинцию Германия не желает, - заявил Эггий.
Он подвинул свою кружку, и слуга тут же наполнил ее крепким вином - не разбавленным, какое пили изнеженные аристократы, уподобляясь грекам или детям. Товарищи последовали примеру Эггия. Какой смысл пить, если вино не ударяет в голову?
- Галлия тоже не хотела становиться провинцией, да только Цезарь живо выбил из нее дурь, - заметил Кальвизий. - И вот теперь мы здесь, и галлы вроде уже не против. Правда, по другую сторону Рейна дела обстоят иначе.
Возражений не последовало. Люций Эггий слишком хорошо знал, что Кальвизий прав. Стоит переправиться через Рейн - и ты окажешься в другом мире. Даже деревья и реки на восточном берегу как будто ненавидят римлян. А уж люди…
- Что ж, - сухо проговорил Эггий, - зато у нас было много возможностей поупражняться там в военном деле.
Он выдавил смешок: да, чего-чего, а стычек на чужой стороне реки все три легиона выдержали немало.
"На другой стороне", - мысленно поправил себя Эггий.
Раз Август велел включить эти земли в состав империи, значит, там уже не чужой берег. Правда, только если предположить, что волю Августа удастся выполнить.
"Вот-вот, - подумал Эггий. - Если предположить".
- Среди германцев попадаются хорошие ребята. Некоторые из них прекрасно с нами ладят, - заметил центурион из Девятнадцатого легиона.
- Конечно, - кивнул Эггий.
Вино уже шумело в его голове, но мысли еще не путались - во всяком случае, он так считал. Язык, правда, заплетался, но что за беда.
Эггий отхлебнул вина из кружки и продолжал:
- Ответьте мне на такой вопрос. Ко многим ли из этих германцев, которые, по-вашему, хорошие ребята и с которыми мы прекрасно ладим, вы бы решились повернуться спиной, пока другие германцы - наши враги - нападали бы на вас лицом к лицу?
Последовало долгое молчание. Молчал и Люций Эггий: он снова погрузился в свои мысли, ни одна из которых его не радовала. Центурион из Девятнадцатого легиона тоже не выглядел счастливым. Ему в кружку налили вина, и, запрокинув голову, он сделал большой глоток; Эггий смотрел, как движется мощный кадык.
Поставив кружку, вояка заявил:
- Ну, надо сказать, среди германцев все же есть такие, кому можно доверять. Пусть и немного.
Большинство римлян кивнули в ответ. Кивнул и Люций Эггий.
- Такие есть, кто спорит, - согласился он. - Но мы ведь уже потратили уйму времени, пытаясь превратить в провинцию этот убогий заболоченный лес с его топями и лягушками. А сторонников - таких, к которым можно без боязни повернуться спиной, - у нас здесь пока лишь горстка. Если мы хотим добиться успеха, их должно быть гораздо больше.
Центурион ничего не ответил, промолчали и остальные, но через некоторое время снова подал голос Марк Кальвизий:
- Ну, Эггий, есть хороший способ справиться с этой незадачей.
- Да? - отозвался Люций Эггий. - И какой же?
- Перебить всех варваров, которым мы не можем доверять, а провинцию обживать с теми, кто останется. Иначе зачем, по-твоему, здесь Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы?
Эггий снова задумался и наконец хмыкнул.
- Да, в этом есть что-то. Мысль, без сомнения, интересная. Жаль только, что нами не командует Тиберий. Он, конечно, тот еще ублюдок, но, по крайней мере, никто не скажет, будто он не знает своего дела. Зато Вар… Ну что тут скажешь? Ладно, хорошо хоть, что боги гноят вонючих паннонских мятежников.
Эггий всерьез вознамерился напиться и принялся воплощать свое решение в жизнь.
- Amo. Amas. Amat, - бормотал Сегест. - Amatum. Amatis. Amant.
Он чистил скребницей лошадь. Животное фыркало - может, потому, что слышало непривычные звуки. Сегест повторял спряжение латинского глагола "любить". Многие германцы сказали бы (да многие и впрямь это говорили), что Сегест таким образом добивается благоволения римлян.
Сам Сегест, однако, смотрел на все иначе. Он полагал, что разумно относится к происходящему. Сколько народов выступало против римлян? Не перечесть. Сколько из них проиграло? Все! Стоит бросить взгляд через Рейн на запад или через Дунай на юго-восток, чтобы увидеть недавние примеры. Да, паннонцы еще брыкаются и ревут, как бык, которого загоняют в стойло. Но это не продлится долго. Римляне сильны, искусны, в их распоряжении огромная империя с неисчерпаемыми ресурсами.
Сегест пробежал рукой по конскому крупу и удовлетворенно кивнул. Так-то лучше. Как и большинство германских лошадей, его лошадка была маленькой, мохнатой, с грубой косматой шкурой. Если не охаживать ее часто скребницей, шерсть собьется в колтуны.
Лошадь выжидающе пофыркивала, и Сегест, рассмеявшись, угостил ее морковкой. Лошадка захрустела лакомством, потом потыкалась мордой в ладонь хозяина в надежде получить еще.
Сегест рассмеялся.
- Ты вовсе не лошадь. Ты - свинья с гривой и мохнатым хвостом.
Он погладил кобылу, угостил еще одной морковкой, но когда она принялась выпрашивать третью, покачал головой и вышел из стойла.
И тут же об этом пожалел, потому что наткнулся на Туснельду, игравшую со щенком. Это само по себе никуда не годилось: одно дело лошадь, ее не грех побаловать, но собака должна оставаться злобной. Ее работа - сторожить добро, а какой сторож из пса с игривым нравом?
В последнее время отношения Сегеста с дочерью были из рук вон плохи. А ведь он хотел ей добра, эту "кобылку" он рад был баловать больше, чем лошадь. Другое дело, что они с Туснельдой по-разному смотрят на мир. Что поделать, отцы и дочери всегда все видят по-разному.
Туснельда смеялась, щекоча брюшко щенка, но стоило ей заметить Сегеста, как лицо ее затвердело, как сжавшийся кулак. Она выпрямилась и повернулась к отцу спиной.
- Если бы мужчина вздумал так со мной обращаться, я бы его убил, - заметил Сегест.
Дочь развернулась к нему, но не из уважения.
- А ты подумал о том, что убиваешь меня? - резко ответила она.
- О чем ты?
Сперва недоумение Сегеста было искренним, потом он сообразил, что имеет в виду дочь, - и чуть не пожалел, что это понял.
- В обручении с Тадрасом нет ничего плохого, - проворчал он.