В этом контексте нельзя не отметить сходство модели интеллектуального производства, которая порождает более производительного интеллектуального индивида за счет распределенного и недирективного контроля, с глобальной моделью, хорошо изученной прежде всего по организации материального производства. Речь идет о растущей роли самоконтроля производящего индивида (в противовес его внешнему дисциплинированию), когда этот индивид все больше заинтересован в высоких результатах своего труда и связан этим интересом с остальными сотрудниками предприятия. Распространение в послевоенной Франции тех относительно редких - и еще реже вполне успешных - образцов интеллектуального предпринимательства рубежа XIX–XX веков, подобных социологической школе Дюркгейма, нашедшей свое место между университетом, интеллектуальным рынком, миром политики и государственной администрации, стало одновременно одним из источников и результатов дальнейшей динамики французской версии социализированного капитализма. В эволюции 1950-1990-х таких новых институций, как Высшая школа социальных наук или Национальный центр научных исследований, все теснее переплетались элементы двух основных моделей, релевантных ранее биполярному миру: поощрения индивидуальной инициативы, основанной на желании и признании, и централизованной стабильности, основанной на координации и планировании. Схожие процессы можно было наблюдать в национальной экономике, где интенсификация производства и поощрение роста производительности сопровождались запуском универсалистских механизмов социального обеспечения как для работающих (обязательные отпуска, оплата больничного, доплата за ребенка и т. д.), так и для безработных и социально уязвимых категорий (пособия по безработице, помощь на оплату жилья и т. д.). Иными словами, в формировании интеллектуального пейзажа Франции, каким он предстает перед нами сегодня, важную роль сыграла та модель одновременно инициативного и застрахованного индивида, которая была задействована в различных производствах и которая достаточно хорошо отвечала склонностям профессиональных интеллектуалов. В ее рамках, на фоне общего сдвига интеллектуальной среды влево - в стенах университетов, исследовательских центров и "эксцентрических" институций - происходила частичная нейтрализация и политических, и иерархических критериев. Именно это тонкое равновесие между политизацией и политической нейтрализацией, частной инициативой и институциональной координацией на несколько десятилетий создало ощутимые антигравитационные эффекты во всем интеллектуальном пространстве и позволило оформиться в нем более слабым и менее вероятным типам связей, подобным тем, что были описаны выше. Одним из самых заметных результатов такой кристаллизации слабых связей и типов интеллектуальной карьеры при сниженной институциональной гравитации стало многообразие познавательных моделей, включая проекты радикальной критики, хорошо представленные во французском культурном пейзаже.
Настройка восприятия
Примеривая очки, позволяющие различать типы профессиональной карьеры, мы одновременно получаем больше шансов, чтобы разглядеть эпистемологические фигуры в хаосе цветовых пятен, которым французское интеллектуальное пространство может казаться издалека. Нужен ли нам кем-то потерянный зонт, или мы ищем нечто совершенно иное - вопрос совсем не праздный. Главная проблема заключается в том, чтобы рассмотреть в свою пользу результаты практики, полученные в иных гравитационных условиях, при иной калибровке желания-подчинения, ввиду иных познавательных и стратегических целей. Один из неизбежных парадоксов неразрывно текстуального и социального перевода препятствует решению, казалось бы, столь простой прагматической задачи. Дело в том, что при всем разнообразии моделей, объективно генерирующих общий импрессионистский пейзаж, со своей точки обзора мы можем даже не заподозрить о существовании большинства из них, а потому не способны сделать их своими, повернуть их в свою пользу в собственной, профессионально отличной, ситуации. Действительно, российский и любой иной внешний наблюдатель чаще всего разглядывает даже не широкое импрессионистское полотно, а маленький неоновый коллаж, на котором мерцают несколько экзотических силуэтов, принадлежащих в первую очередь "поколению 68-го": Фуко, Бурдье, Барт, Деррида, Делез. Именно они остаются делегатами современной французской мысли во всем мире за границами Франции, которые нам почему-то интересны. К этому следует добавить, что французский наблюдатель часто разглядывает столь же маленький и экзотический коллаж интеллектуального мира à la russe, менее однородный поколенчески, одновременно еще более "звездный" и более произвольный, в силу обращенного эффекта культурного колониализма. "Современную русскую мысль" здесь представляют Василий Леонтьев, Николай Бердяев, Михаил Бахтин, Федор Достоевский, Виктор Пелевин.
Познавательный переход от неоновых коллажей к импрессионистским пейзажам - в гораздо меньшей степени дело личного вкуса и в существенно большей - предмет прагматического интереса, который располагает к утомительным повторам, радости узнавания, а в конечном счете и к банализации взгляда. Все дело в тренировке восприятия. Справедливо и обратное: такая тренировка способна оформить прагматический интерес, который может вывести нас за привычные и порой кажущиеся непроницаемыми границы возможного. Это отнюдь не созерцательный, а почти спортивный и наверняка политический выбор.
Номер журнала (Логос. 2011, № 1) составлен из текстов, авторы которых приглашены к участию в культурных инициативах Года Франции в России. Он призван дать более полное представление о французском интеллектуальном разнообразии, заострив способность российских читателей к различению некоторых специфических интеллектуальных эффектов. Словно по совпадению, участниками этих официальных инициатив с французской стороны редко становятся крупные научные администраторы, обладатели больших государственных постов и образцовые представители университетской профессуры. Помимо более академических участников, таких как В. Декомб или Л. Болтански, в составе приглашенных оказываются и консервативные философы, подобные Ж.-Л. Мариону, и левые критики, подобные К. Лавалю. Ориентируясь в первую очередь на эффекты интеллектуального признания и рассчитывая частично воспроизвести их в российском контексте, французские организаторы в конечном счете отдают предпочтение признанным обладателям "эксцентрических" карьер, которые задают тон в публичном представлении разных областей знания. При этом нельзя не заметить, что среди приглашенных в этот раз нет, например, представителей критической социологии, явных сторонников Бурдье, хотя есть несколько его открытых критиков. В целом на сей раз выбор организаторов пал на "специалистов по всеобщему", преимущественно тех философов и антропологов, кто занимается субъективностью и человеком как таковым, а не исследователей ясно очерченных социальных структур и ситуаций, социологов, социальных историков или историков науки и знания. При этом и напряжение между интеллектуальными позициями, и их неравное представительство в разных публичных формах не отменяют базовой модели - ориентации на индивидуальных обладателей признанных интеллектуальных свойств. Ставка на умеренный институциональный эксцентризм в рамках публичного события если не идеально, то вполне приемлемо отвечает представлению о культурной политике как о порядке публичного использования разума.
Следует отметить, что в сравнении с этой логикой зеркальные российские мероприятия, наподобие Дней российской культуры во Франции, дают весьма резкий контраст. С одной стороны, своей ориентацией не на индивидуальных обладателей интеллектуальных свойств, а на бюрократическое представительство крупных учреждений. С другой стороны, резким снижением размерности всего поля культурных инициатив и сведения его к формально наиболее устойчивым, а потому часто раздавленным институциональной гравитацией. Если имплицитная модель французского интеллектуального представления - это импрессионизм, в официальном российском по-прежнему господствует лубок с неизбывными матрешками, державным туризмом и учебниками русского языка для иностранцев. Как и во французском случае, организация российских публичных событий воспроизводит общую административно-иерархическую модель интеллектуальной практики. Без умеренной институциональной "разбалансировки", которая создавала бы антигравитационные эффекты на уровне индивидуальных карьер и в тематическом репертуаре организуемых событий, - тем самым обеспечив нетривиальные интеллектуальные результаты, - культурная, научная, образовательная политика будет раз за разом давать сбой, вызванный избыточной гравитацией моноструктурных институций. В рамках такой модели любые дебаты о лучшей или просто приемлемой организации культуры, образования, науки в современной России будут оставаться не более действенными, чем спиритические сеансы.
Верно и обратное. Как и отдельные книги, конференции или выставки - также научные и образовательные заведения могут выступать объектом проектного и конструктивного усилия их участников, совершаемого в расчете на приемлемый интеллектуальный результат. Эти проектные возможности, вероятно, не стоит переоценивать: в российской культурной политике объективная инерция бюрократического сверхпредставительства и без того часто сопровождается модернизационным сверхоптимизмом. Однако если в качестве цели рассматривать не пастырскую реформу всех институций, а изменение микрополитических обстоятельств собственной деятельности в пользу взаимного признания равных (коллег), такая цель может стать действенным инструментом, настраивающим наши профессиональные условия на новые познавательные возможности. Критическое понимание этих условий, через осмысление того, как и зачем французские авторы совершают свою интеллектуальную работу, может стать наиболее важным результатом отвлеченного, в первом приближении, импрессионистского разглядывания. Помимо кем-то давно забытого зонта, в этом пейзаже найдется немало того, что можно принять на свой счет и повернуть в свою пользу: познавательно и институционально.
Примечания
1. Провозвестники
(1) Palma К Obras Complétas. Vol. 2. Madrid, 1950. P. 19. "Та новая идея, которая сегодня вдохновляет небольшую, но гордую и победоносную группу писателей и поэтов в Испанской Америке, - это модернизм".
(2) Onis F. de. Antologia de la Poesia Espanola e Hispanoamericana (1882–1932). Madrid, 1934. P.XIII–XXIV. О понимании де Онисом специфики испаноязычного модернизма (главными теоретиками которого он считал Марти и Унамуно) см.: Sobre el Concepto del Modernismo (La Torre. 1953. April-June. P. 95–103). Прекрасный комплексный портрет самого Дарио дан в Antologia (p. 143–152) - Во время гражданской войны дружба с Унамуно не давала де Онису развернуться, и его основные взгляды можно обнаружить в тексте, посвященном памяти Антонио Мачадо: Antonio Machado (1875–1939) (La Torre. 1964. January-June. P. 16). О его позиции в данный период см.: Pego A. Onis, el Hombre // La Torre. 1968. January-March. R 95–96.
(3) Влияние идеи де Ониса о "постмодернистском" стиле не ограничивалось только испаноязычным миром, но распространилось и на Бразилию. В качестве любопытного примера см.: Freitas В. de. Forma e Expressâo no Romance Brasileiro - Do periodo colonial à época pos-modernista. Rio de Janeiro, 1947. Здесь бразильский модернизм возводится к "Неделе современного искусства" в Сан-Паулу (1922), прошедшей под знаком футуризма, и ассоциируется в основном с Марио де Андраде, а началом постмодернизма считается индихенистская реакция 30-х (р. 319–321 344-346).
(4) A study of History. Vol. 1. London, 1934. P. 12–15.
(5) A study of History. Vol. 8. P. 338.
(6) Ibid. Р. 339–346.
(7) A study of History. Vol. 9. London, 1954. P. 420.
(8) Ibid. P. 421.
(9) Olson С, Creeley К The Complete Correspondence. Vol. 7. Santa Rosa, 1987. P. 75, 115, 241. Письма датированы 09.08.51, 20.08.51 и 03.10.51. Последнее - это расширенное заявление, которое Олсон назвал "Законом" и в котором ядерная угроза описана как финал модерна. "Дверь только что захлопнулась, - писал Олсон, - биохимия - это постмодерн. И электроника - это уже наука о коммуникации; "человеческое" - это уже "образ" счетной машины" (р. 234).
(10) Twentieth Century Authors - First Supplement. New York, 1955. P. 741–742.
(11) См.: Clark Т., Olson С. The Allegory of a Poet's Life. New York, 1991. P. 84–93,107–112,138.
(12) Notes for the Proposition: Man is Prospective // Boundary 2, II, 1–2. Fall 1973 - Winter 1974. P. 2–3.
(13) Payne R. Forever China. New York, 1945; China Awake. New York, 1947.
(14) Заметки в манускрипте Олсона свидетельствуют о том, что его поэма была направлена против поэмы Элиота. См. магистерскую работу Баттервика: Butterwick G. Charles Olson's "The Kingfishers" and the Poetics of Change // American Poetry, VI. 1989. № 2. Winter. P. 56–57.
(15) Здесь и далее стихи Ч. Олсона даются в переводе Арк. Драгомощенко (НЛО, 2010, № 105).
(16) [Последние строки означают: "Мы должны встать и действовать!"] Призыв Мао составляет последние слова его отчетного доклада съезду ЦК КПК, проходившего 25–28 декабря в Янцзягоу, Шэньси. См.: The Present Situation and Our Tasks // Selected Works. Vol. 4. Beijing, 1969. P. 173. Олсон цитирует речь Мао по французскому переводу, который он получил от Жана Рибо.
(17) Projective Verse. Selected Writings of Charles Olson / R. Creeley (éd.). New York, 1966. P. 16.
(18) Ibid. P. 24.
(19) Поэма "Рассказы последней войны", которая начинается так: "Летаргия против насилия как альтернативы друг другу/для los americanos", заканчивается так: "Грант не спешил / Он уже покончил с большинством / И еще больше погибнет". Ср. благонамеренные разглагольствования из поэмы "За павших юнионистов".
(20) "Мы находимся в конце того, что называют эпохой Модерна. Как за Античностью последовало несколько столетий господства Востока, которые западные люди провинциалистски именовали Темными веками, так и сейчас эпоху Модерна сменяет период Постмодерна": Wright Mills С. The Sociological Imagination. New York, 1959. P. 165–167.
(21) Howe I. Mass Society and Post-Modem Fiction // Partisan Review. 1959. Summer. P. 420–436. Переиздано с приложением в: Decline of the New. New York, 1970. P. 190–207. Статья Хоуи, хотя в ней нет ссылок на работы Миллса, явно зависит от них, особенно от книги "Белые Воротнички" (1951) - См., в частности, его описание массового общества как "наполовину богадельни, наполовину казармы", где "распадаются связи между людьми".
(22) What was Modernism? // The Massachusetts Review, 1960. August. P. 609–630; перепечатано в: Refractions. New York, 1966. P. 271–295, с предисловием.
(23) The New Mutants // Partisan Review. 1965. Summer. P. 505–525; перепечатано в: Collected papers. Vol. 2. New York, 1971. P. 379–400. Хоуи, как и можно было ожидать, выразил недовольство по поводу этого текста в своем ворчливом эссе: The New York Intellectuals. Commentary. 1968. October. P. 49; перепечатано в: Decline of the New. P. 260–261.
(24) Cross the Border, Close the Gap // Playboy. 1968. December. P. 151, 230, 252–258; перепечатано: Collected Papers. Vol. г. P. 461–485.
(25) The Active Society. New York, 1968. P. VII, 528.
2. Кристаллизация
(1) "Появление Олсона и поэтов Блэк Маунтин стало началом конца метафизической модернистской традиции, которая была вовсе не "модернистской", а аномальной чертой американской и английской поэзии. Она возникла в результате соединения резко антимодернистской и провинциальной чувственности с гибридным модернизмом Паунда и более чистым модернизмом Гертруды Стейн и Уильяма Карлоса Уильямса": boundary 2.1. № 1. Р. 120. Знаменитое произведение Олсона "Когда мертвые молятся о нас" Энтин (Antin) рассматривает как символ новой поэтики.
(2) A Conversation with William Spanos // boundary 2. 1990. Summer. P. 1–3, 16–17. Это интервью, взятое Полем Бове (Paul Bové), который стал следующим после Спаноса издателем журнала, является важнейшим документом для истории идеи постмодерна. После рассказа о своем аресте, причиной которого был протест против бомбардировок Камбоджи, Спанос дает понять: "Я никогда полностью не ассоциировал то, что делал как гражданин, со своей литературной, критической перспективой. Я вовсе не хочу сказать, что эти вещи абсолютно различались, но я тогда не осознавал их связи между собой".
(3) В 1930 г. Исмаил Сидки, поддерживаемый королевским двором и англичанами, распустил египетский парламент. По всей стране начались беспорядки, для подавления которых власти прибегли к силе. Особенно много жертв было в Эль-Мансуре. "К концу дня на улицах лежало шесть трупов, из них четверо - молодые студенты. Раненых никто не считал… Я чувствовал, что мои симпатии разделились между отцом и его противниками. Три года спустя премьером Египта стал Мустафа эль Нахас. Моего отца вынудили подать в отставку": Hassan I. Out of Egypt. Scenes and Arguments of an Autobiography. Carbondale, 1986. P. 46–48. Это во многих отношениях поучительные воспоминания. Тягостные свидетельства очевидца резни, как она была увидена с балкона одиннадцатилетним мальчиком, приведены в совершенно иных по характеру воспоминаниях египетской феминистки Латифы Заийят (ZayyatL. The Search. London, 1996. P. 41–43). Подоплека этих событий исследуется в: Berque J. L'Egypte - Impérialisme et Revolution. Paris, 1967. P. 452–460.
(4) POSTmodernISM: a Paracritical Bibliography // New Literary History. 1971. Autumn. P. 5–30; перепечатано с небольшими изменениями в: The Postmodern Turn. Ithaca, 1987. P. 25–45.
(5) Соответственно: Culture, Indeterminancy and Immanence: Margins of the (Postmodern) Age // Humanities in Society, jsfei. 1978. Winter. P. 51–85; The Question of Postmodernism // Bucknell Review. 1980. P. 117–126, перепечатано в "The Postmodern Turn". P. 46–83, и обновленная версия под заголовком "The Concept of Postmodernism". P. 84–96.
(6) The Question of Postmodernism. P. 122–124; последняя фраза отсутствует в обновленной версии, опубликованной в "The Postmodern Turn", P. 89–91.
(7) Pluralism in Postmodern Perspective (1986) in: The Postmodern Turn, P. 178.
(8) The Postmodern Turn, P. 203–205, 232.
(9) Ibid. P. 227.
(10) Ibid. Р. 829.