Когда служанки, сделав своё дело, убежали, на ходу распихивая по карманам остатки местной "косметики" (явно собираясь их в буквальном смысле прикарманить), дверь распахнулась, вошёл богач. Он уже сменил утренний домашний "наряд". Его пиджак, покроя примерно конца девятнадцатого века, напоминал сценический костюм самого пошлого из эстрадных певцов – блистал золотом, а все края были обшиты драгоценным камнями. Брюки были неожиданно скромными, чёрного цвета, но местные кутюрье вшили в них фиолетовые атласные лампасы. Венчал это произведение искусства белый парик, судя по всему, когда-то принадлежавший судье.
Женщина с кривой ухмылкой почти минуту рассматривала толстяка, потом не выдержала и в голос рассмеялась. Она уже стала привыкать вести себя развязно, отбросив все комплексы и предрассудки.
Толстяк обиженно поджал губищи.
– Почему ты смеёшься? Надо мной?
– Над твоим нарядом, – она неожиданно для себя перешла с насильником на "ты". – Он смешон.
– Это чем ещё? – богач закрутился вокруг себя, как кот, пытавшийся поймать хвост.
– У нас это считается безвкусием, это некрасиво.
– Поэтому вас и поубивали здесь, уродов, – толстяк натурально оскалился, как старый перекормленный ободранный волк.
– В смысле?
– Тут таких умных и красивых, как ты и твои мужчинки, было полно. Их давно перерезали, как свиней, – богач был разозлён явно не на шутку.
– Давно? – путешественница, как все женщины, готова была пустить слезу по незнакомым ей людям, если об их судьбе расскажут достаточно ярко.
– Давно-давно, – злость не отпускала толстяка, он разговаривал с трудом, сквозь зубы. – Много десятилетий назад. Вы здесь первые пришельцы после этого. Кстати, наша Великая война с пришельцами и затем с их пособниками началась из-за женщины. Наверное, такой же прекрасной, как ты. У нас был Великий вождь, и вот он возжелал жену одного из главных пришельцев. К ним уже было достаточно претензий, так что ему не составило труда убедить всех жителей долины подняться против них, изгонять и убивать. Меж тем он первым делом разгромил дом этого человека, убил там всех, а эту женщину забрал себе.
Толстяк неожиданно заулыбался – ему эта история очень нравилась. Женщина, как и предполагалось, заплакала. Служанкам пришлось возвращаться и заново её подкрашивать, выглядели они очень недовольными и не боялись это демонстрировать в присутствии хозяина.
– А что это они сегодня так подчёркнуто немилы? – спросила путешественница, когда служанки ушли.
– А праздник сегодня потому что, выходной.
– А что за праздник?
– Просто праздник. Периодически Великий голос сообщает нашему Совету старейшин, что настало время праздника, тогда людям дают возможность отдыхать и веселиться. Служанкам тоже положено, конечно, но кто же будет ухаживать за нами? Я им даю относительный выходной.
– Как это, относительный?
– Во-первых, я их не бью и не ругаю в такие дни, – толстяк заломил один палец на руке, задумался, а потом убрал руки за спину. – Ну и уже им хорошо.
– Значит, сегодня они чувствуют себя свободными людьми, а завтра снова станут обходительными?
– Конечно, улыбаться будут, как миленькие, никому не хочется получать кнута за постную рожу.
– Да, повеселеешь тут у вас, – женщина ухмыльнулась.
Толстяк взял её за руку и повёл вниз. По пути она немного осмотрела дом – он весь был выполнен всё в той же стилистике средневекового замка, только сильно испорченной позже добавленной "роскошью". Потолки и стены были щедро усыпаны лепниной, и всё, что только возможно, было покрыто позолотой – от этой самой лепнины до балясин на лестнице. Стену гигантского холла, высотою метров в пять, украшали картины в массивных золочёных рамах. Картины были вывешены неравномерно, от пары снизу к большому скоплению наверху под потолком. Наверное, это было родовое дерево. Венчалось оно портретом самого толстяка, на котором, впрочем, узнать его было трудно: с картины смотрел человек вдвое тоньше, с волевым и вполне симпатичным лицом.
Они вышли во двор, и там она вновь позволила себе в голос рассмеяться, рискуя навлечь гнев хозяина её судьбы. А как иначе отреагировать на открывшееся зрелище? Её пытались усадить в ретроавтомобиль, запряжённый лошадьми! В этот раз она смеялась так искренне и мило и даже пару раз в порывах смеха прижалась к груди толстяка, что он растаял и хихикнул в поддержку.
– Я понимаю, ты удивлена, что такая роскошная машина не ездит сама, а запряжена лошадьми?
– Да, это очень необычно! – она никак не могла перестать смеяться, это была хорошая разрядка после свалившихся на неё испытаний.
– Понимаешь, топливо у нас есть, можно заставить машину ездить на спирте, например, – толстяк поймал себя на мысли, что он уже в третий раз был вынужден оправдываться перед пришелицей, ещё немного, и такое войдёт в привычку, и неизвестно, кто кого поработит. – Просто у неё очень сложный механизм, а новые детали нужного качества негде взять. Мы пытались наладить своё производство из старого металла, но всё ломается через пару дней. Поэтому все владельцы автомобилей собрались и решили сделать вот так – роскошные экипажи на лошадиной тяге, чтобы все в один день, и никому не было обидно. Но людям мы сказали, что печёмся о чистоте воздуха, чтобы машины не коптили.
– А вы находчивые.
– Да, это я предложил! – толстяк надулся, как павлин, выпятил вперёд нижнюю губу и грудь и как будто вильнул задом (скорее всего, он так пытался удержать равновесие, качнувшись из-за перераспределения жировых масс).
– Куда поедем?
– Сына твоего смотреть. Я же обещал. Я – человек слова! – богача ещё больше раздуло, казалось, что он вот-вот лопнет.
Женщина запрыгала от радости, как девочка, и юркнула в чрево старинного "Роллс-ройса", некогда могучего, а сейчас старого и больного, в ранах: все сгнившие на корпусе места были заделаны полосками золота, а протёртая кожа в салоне была замаскирована парчовыми накидками.
Они поехали через казавшийся заброшенным город. В окне мелькали одинаковые картинки: дома от двух до четырёх этажей (все верхние этажи разваливались), сохнущее на проводах бельё и ни одного дерева.
– Почему вы не сажаете деревья? У вас совсем нет тени, много пыли, да и фруктов же хочется!
– Люди боятся, что когда появятся деревья, вновь наступят чистки. Попытки посадить деревья были, но каждый раз, когда удаётся вырастить хоть один саженец, его уничтожают неизвестные злоумышленники.
– Каких таких чисток боятся люди?
– Чисток людей.
– Я не понимаю.
– Ты, наверное, из счастливого края… – толстяк задумался на секунду, а потом спохватился, поняв, что сказал лишнее. – В смысле, вы там, наверное, очень беззаботные… То есть вообще-то мне неинтересно, и никому тут неинтересно, какие вы там. Вас для нас просто нет.
– Но я-то есть! – женщина со всей женской хитростью лукаво улыбнулась и положила руку на грудь богача. – Ты же хочешь, чтобы я стала матерью твоих детей, почему ты не можешь быть со мною честен? Ты веди себя, как у вас положено, при них, при этих, – она махнула рукой в направлении окна, – а мне-то что врать?
– Я не вру! – толстяк вёл себя точно как шестилетний ребёнок: такая возможность для откровенности была притягательна, но и пугала. Он отвернулся к окну, борясь с самим собою – важным и влиятельным, решающим подчас судьбы всей страны взятками членам Совета. Но обычное человеческое любопытство взяло верх. Он повернулся к пленнице.
– А у вас что, никогда не было чисток?
– Каких чисток? Я не понимаю о чём речь.
– Чисток общества от предателей.
– А… в этом смысле… – женщина задумалась, вспоминая, и погрустнела. – Да, конечно, были. У всех, наверное, были, так устроено человечество. Но у нас они были очень давно, из памяти уже стёрлись.
– Ага! – торжествующе взвыл толстяк. – Были! Конечно же, они были у всех! Но у вас, наверное, уже выросли новые деревья, поэтому вы и перестали их бояться!
– При чём тут деревья?
– Как при чём? Деревья используются для костров, чтобы сжигать врагов народа.
– А, так вот в чём дело! Нет, у нас врагов народа расстреливали, вешали или обезглавливали, в разные времена по-разному. А сжигали на кострах только ведьм. Ну и Джордано Бруно, еретиков, как он…
– Да-да, припоминаю. Наш художник – начитанный человек. Он мне рассказывал про этого вашего Бруна, очень глупый был, правильно сожгли.
– Это почему ещё?
– У него была возможность изобразить раскаяние, попросить прощения и дальше заниматься, чем ему хочется, но в тайне. А он выбрал тупое упрямство. И художник ему симпатизирует, – толстяк затрясся в мелком смехе. – Нищий идеалист, таким он и останется, хотя происходит из известной и влиятельной семьи, мог бы жить хорошо, ворочать большими делами.
Женщина не ответила, отвернулась.
– А ты что, им сочувствуешь? Этому вашему Бруне и этому идиоту художнику? – богач продолжал радостно покряхтывать, и у него по губам поползла слюна. – Сразу видно, что ты тоже из низших слоёв. У всех нищебродов одно оправдание – честь какая-то, принципы. А на самом деле вы просто не знаете, что такое управление людьми и большими состояниями. Тут всё по-другому. Надо быть изворотливым, и тогда ты будешь успешным. А у кого не получается, те и придумали эти ваши честь, непокорность и прочую ахинею. Те, у кого есть сила, играют ею и делают что хотят. А те, у кого силы нет, придумывают равные права, терпимость, прочий бред и кругом об этом кричат. А на самом деле единственная их возможность иметь какие-то права и защиту – это подчиняться сильным. Вы смешны. Вас стегают кнутом, вас берут в рабство, вас жгут на кострах, а вы считаете себя в этой битве, где вы просто мясо, честными победителями! – он зашёлся смехом, захрипел, покраснел и едва не помер, как казалось со стороны.
– Бруно поставили памятник спустя триста лет после его казни, о нём знает каждый школьник у нас, и даже ты знаешь о нём! – женщина внезапно закипела. – А ты, великий и могучий, боишься деревьев!
– Ну да, деревья опасны, – толстяк удивлённо на неё посмотрел. – У нас есть легенда, что когда вырастет первое дерево, так сразу начнутся новые чистки. Я живу в доме бывшего Великого вождя, он и его семья были выше всяких законов. Но его сыновей всё равно сожгли на деревьях, что росли вокруг замка. Деревья опасны. Людей жгут только на них, так принято. Важно положить дерево ветвями вниз, а стволом вверх, к голове сжигаемого – так передаётся очищающая сила огня, к корням. У нас много ещё материала, который горит. Вот эти дома обваливаются, потому что люди оттуда вытаскивают всё деревянное – оконные рамы, двери, полы и балки перекрытий – для отопления зимой. Но жечь на них людей нельзя, нет смысла. У разного материала разное предназначение. Пока нет деревьев, нам ничего не грозит.
– Боже, какой ты наивный в своём самолюбовании! – женщина брезгливо скривилась. – Если тебя захотят сжечь, тебя сожгут хоть на твоих коврах. Надо делать так, чтобы было не за что жечь, а не так, чтобы не на чем жечь!
– Ой! – толстяк отмахнулся. – Ты утомила меня, ещё поучи давай. Ты кто такая здесь? Твоя жизнь висит на волоске, а не моя! Я здесь управляю даже невыросшими деревьями, а ты не можешь управлять собственным чревом!
Дальше они ехали молча. Город становился всё беднее, кончились двухэтажные дома, да и одноэтажные постепенно превращались в хибары, дорога стала похожа на полосу препятствий – здесь уже не хватало каждого второго булыжники в мостовой. Впереди показался большой пустырь, заполненный кучей народа с голубыми и розовыми флажками в руках, люди веселились. Толстяк кого-то заметил в толпе, прислонился к трубке в салоне, что вела к возничему и служила средством связи, что-то скомандовал на своём языке. Экипаж ускорился, поднимая облака пыли.
– Смотри в окно, сейчас увидишь сына. Он с высоким седым стариком, – скомандовал толстяк, а сам демонстративно отвернулся.
Женщина прильнула к стеклу. Через мгновение она увидела старика, он сильно выделялся из толпы, хотя одет был так же, как и все: в напоминающую традиционный китайский костюм самодельную одежду из хлопка, штаны и рубаху, но зато был рослым и осанистым, с явной печатью интеллекта на лице. Рядом с ним… Рядом был её сын! Живой и здоровый, правда, весь в ссадинах. Мальчик выглядел довольным и активно общался со своим спутником. Они обернулись, как и вся толпа, которую она сейчас вообще не замечала, на несущийся экипаж, и где-то на секунду, как ей показалось, они встретились с сыном взглядами. Она кричала, рыдала, царапала стекло, но экипаж удалялся всё дальше, и где-то вдалеке ярким красным пятном праздничных шаровар виднелся её самый родной человек на свете. Она вглядывалась до последнего, а потом без сил упала на сиденье. Толстяк попытался погладить её волосы, успокаивая, но она взревела и оттолкнула его руку. Мимо промелькнул другой экипаж на основе старинного чёрного "Бьюика", где к окну так же, как она несколько минут назад, прилип её некогда любимый, а в последнее время чаще ненавистный и презираемый муж, но женщина его уже не увидела.
Вечером опять пришёл художник. Он зашёл понурый, и всё у женщины сразу опустилось: плечи, руки, уголки рта, сердце… Она словно стала меньше за секунду.
– Ничего не выходит, да?
– Нет-нет! – замахал руками художник, стараясь прикрыть ими унылое лицо. – Я продолжаю над этим работать! Просто… просто…
– Вас никто не слушает, да?
– Нет! – его лицо покрылось малиновыми пятнами в цвет бессменного берета. – Как они могут меня не слушать? Кого ещё им слушать, чтобы хоть немного знать, что происходит в стране, прислугу? Их они считают за скотину, а я – из старой известной семьи! Это я настоящий аристократ, а не они! Им это, конечно, неприятно, но ничего не поделаешь, где-то внутри они это знают и с этим согласны!
– Да погодите вы! – женщина начинала злиться. Пустым бахвальством художник напомнил ей мужа, рассказывавшего вечерами, какой он замечательный и лучший в банке специалист, вместо того чтобы добиться повышения зарплаты. – Делу-то это как поможет? Есть ли у меня хоть какая-то надежда вырваться отсюда?
– Понимаете, они боятся. Они боятся остаться в одиночестве, если выступят против богача. Они хотят быть уверены, что выступят против него подавляющим числом в Совете. Но для этого нужно время. Нужны переговоры, нужно убеждение.
Женщина горестно вздохнула и уселась на стул, позировать. Художник бросился за ней, делая в воздухе какие-то хватательные движения, словно пытаясь задержать уходящую от неё надежду.
– Аргументация, понимаете…
– Что аргументация? – тон её изменился, она вновь стала резка, как при первом знакомстве.
– Она слаба… – художник сдёрнул берет и мял его в руках, как провинившийся школьник. – Тут никого особо не удивляет, что он вас удерживает. Тем более, как они говорят, он же не закрыл вас в темнице, не мешает вашему общению со мной, например, со слугами. Он вас даже вывозил сегодня в город…
– Ах, они уже и про это знают?
– Конечно, им известно всё, что касается условий содержания вашей семьи.
– Всё? – женщина в ярости вскочила. – Точно всё? А то, что они меня здесь насилуют, шантажируя моей судьбой и судьбой моего сына, им известно?!
По щеке художника сползла слезинка, он максимально аристократично выхватил грудной платок и стёр её.
– Мадам, я сожалею, но этим здесь никого не удивишь. Это естественно. Я думаю, когда он требовал вас разместить в его замке, это с самого начала предполагалось… – вдруг он замер, затем лихорадочно расправил берет и криво напялил его на голову. – Погодите-ка! Как понять – "они"?
– Они. Он и его сын, по очереди, каждый день! – женщина побледнела, это было видно сквозь слой белил и румян, села опять на стул с каменным лицом. Ей вдруг стало неловко перед этим незнакомым, по сути, человеком.
– О-о-о! – этот дуралей обрадовался так же искренне и непринуждённо, как и вчера, когда восхищался её реакцией на смерть сына. – Это же меняет всё дело!
Женщина закрыла лицо руками и пробубнила сквозь ладони:
– Боже! Да что вы за человек такой?
Художник галантно подскочил к ней, тронул за плечо.
– Это меняет, меняет! Теперь у них не будет никаких сомнений! Это противоречит нашему этическому кодексу людей чистой крови, который входит в наш Великий устный закон! Отец и сын не могут сожительствовать с одной женщиной!
– Да что вы говорите!? – в голосе женщины было столько издёвки, что художник попятился. – Даже не думала, что у вас тут… У этих вот… Может быть этический кодекс. И что же их вдруг насторожило в таком сожительстве?
– Тут всё просто, – он развёл руками, искренне недоумевая, как такая умная женщина не понимает очевидных вещей. – Во-первых, тогда будет непонятно, от кого у неё дети. Это для людей чистой крови серьёзный вопрос, поскольку касается прав наследования. А во-вторых, у нас очень плохая медицина. И сожительство с одной женщиной ставит под угрозу здоровье сразу и отца, и сына: если она больна, она заразит их обоих, и они могут умереть, не оставив больше потомства, это может быть конец династи!
– А, ну тогда понятно… – женщина приняла серьёзный вид и картинно кивала. – Тогда конечно, это этическая проблема.
– В том-то и дело! – "француз" радовался так исступлённо, что не обратил ни малейшего внимания на иронию модели. – Это совершенно, абсолютно меняет картину! Это достойный повод обратить против него всю мощь Великого закона и испросить для него кары у Великого голоса! Они его сожрут, выплеснут всю накопившуюся в отношении этого богатея ненависть! Заодно, конечно, списав все свои долги перед ним! – завершая спич, он заговорщицки и весело подмигнул.
Непонятно, откуда в этом жалком теле и интеллигентной душе было столько ярости, но она полыхала в глазах художника ещё долго, постепенно слившись с багряными лучами закатного солнца. Наброски его были ни к чёрту – раз шесть он всё стирал и начинал заново. Женщина послушно позировала, к ней вернулись силы и улыбка.