На этот раз в голосе Джумабая не слышны были обычные игривые нотки; он не заглядывал в глаза
собеседнику, не улыбался.
- Вы носитесь, Ислам, как ветер. Иногда его ждешь днем и ночью. Ох, как бывает нужен. Подогнал
хотя бы одно облачка... Сохнет пшеница, жарится на солнце, пропадает.
- Надеетесь, что этот щенок поможет вам, когда мы будем гореть? - Ислам зло усмехнулся.
4
- Не следует горячиться, дорогой гость. - Джумабай заговорил неожиданно строго. - Да, ты можешь
сгореть, Ислам. Большой огонь сейчас на нашей земле. А сиротки, вскормленные моим хлебом, заменят
тебя.
Гость хотел было прикрикнуть на хозяина, но вспомнил, что от Джумабая еще многое зависит. Да и
друзей у старика достаточно.
- О родине нужно думать, - наставительно произнес Джумабай, - о ее будущем. Большевики крепко
сидят в Джизаке, Самарканде, Ташкенте. Это мы - около гор. Здесь власть часто меняется... А волчонка
покажу... Обоих мальчишек покажу. Попробуй отличить, Ислам, который из них сын большевика.
Мальчики стояли перед гостем тихие, прятали глаза, косились на Джумабая: что нужно? Хозяин
подливал гостю чай, потом стал перебирать сахар, наконец нашел два кусочка и подозвал ребят:
- Сегодня у нас праздник. Хороший человек в гостях. Вот возьмите, дети. Не забудьте этот день.
Ребята поблагодарили и вышли.
- Ну? - торжествуя, спросил Джумабай. - Кто из них сын большевика?
Ислам промолчал.
Луна поднималась над вершиной. Полосы снега из синеватых стали темно-бурыми. Страшной
казалась луна.
- Ну что? Пойдем?
- Пойдем.
Ребята, вздохнув, стали спускаться вниз. Они ежились от ночной прохлады.
- Может, к озеру пойдем?
- Можно к озеру.
Им все равно. Только бы к утру вернуться с добычей. Пусть это будут снопики пшеницы, несколько
кривых огурцов, пара недоспелых дынь. Что-нибудь да должны принести они во двор Джумабая.
- Даже птичка тащит в свое гнездо соломинку, - поучает Джумабай. - А вы люди. Уже взрослые.
Он никогда не бьет, не ругает. Он только укоризненно вздохнет:
- Опять с пустыми руками. А что будем есть? Вот беда какая. Сами голодные останетесь, и я с вами...
Ребята - худые, в латаной, но всегда чистой одежонке - постоянно чем-то были заняты. Джумабай
находил работу.
- На то руки даны аллахом, мои милые... - приговаривал он.
Чаще всего Джумабай был доволен ребятами. Он даже поглаживал их по головам: пальцы скользили
по густой щетине волос.
- Молодцы, молодцы. Для вас живу, для вас стараюсь.
Ребята настораживались. Если Джумабай становился ласковым, значит, жди беды.
Глаза у Джумабая мутные, слезящиеся. Рукавом халата он часто проводил по лицу, жмурился. За
долгие годы на рукавах выступили жирные пятна. Но старик халата не меняет. Даже в приезд больших
гостей.
Умеет он от них избавиться и вместе с тем не обидеть.
- Тихий у меня дом, приготовить, накормить гостей некому... - жалуется Джумабай. - Дом без женщины
- пустой дом.
Потом, как близкому другу, вкрадчивым шепотом посоветует, где лучше остановиться. Никто пальцем
не покажет на Джумабая, не упрекнет в дружбе с басмачами.
Двор Джумабая широкий, и дом большой. А внутри несколько старых сундуков с металлическими
цветными полосками, три потертых коврика. В нишах старые курпачи. Трудно представить, где хранил
свои деньги и драгоценности хозяин.
Ребята спали на одном из ковриков. Зимой в маленькой комнате было сыро и холодно. Они
прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Только в лютые морозы Джумабай выдавал курпачи.
Однажды Джумабай поднял мальчиков ночью. Они долго не могли понять, в чем дело. Хозяин
терпеливо объяснял:
- За кишлаком на горе...
Там были поля самых бедных людей.
- Сейчас и отправляйтесь... Когда вспыхнет огонь, люди побоятся выходить. Подумают, басмачи.
Джумабай потряс кулаком. В тишине громко затарахтели спички. Хозяин испугался, оглянулся на
дверь и сунул коробок во влажную ребячью ладонь.
- Давайте, давайте. И сразу же домой. Они, - он махнул рукой в сторону, - будут молиться на меня за
каждую горсть зерна. В долги влезут. Все будет наше! Все!
Ребята отшатнулись, прижались спинами к прохладной стене.
- Давайте, сиротки, давайте... Больше ждать нельзя. Завтра они могут убрать хлеб.
Джумабай шептал горячо, торопливо. Мальчики жили у него четвертый год. Но никогда он так долго не
уговаривал их, как сейчас. Джумабай трусил, но отступать не хотел.
- Идите, идите. Через год мы будем богачами. Все останется вам.
За воротами они остановились, а Джумабай продолжал подталкивать:
- Да идите же...
Кишлак спал тревожно, прислушиваясь к каждому шороху. За низкими каменными оградами
прижались к земле маленькие кибитки с плоскими крышами. У домиков настороженно вытянулись
деревца.
5
За последними домами, там, наверху, были поля бедняков.
Пожар начался на рассвете. Огонь потанцевал на склонах, осветив кишлак, и начал спускаться вниз, в
долину. Он хрустел спелыми колосьями, сухими стеблями. Он не мог насытиться. Он становился все
более сильным и жадным.
Люди, прижавшись к скалам, к холодным камням оград, долго не могли пошевелиться. Они ждали, что
вслед за огнем в кишлак ворвется шайка. Но ни цокота, ни выстрела... Дым лениво поднимался, полз по
склону, к самой вершине Айкара. Уже не поблескивал синеватым светом снег. Он окрасился в багровый
цвет.
- Пожар! Пожар! Люди, что же вы сидите? Спасайте поля...
Это кричал Джумабай. Он, задыхаясь, бежал вверх, спотыкался, размахивал сучковатой палкой.
- Люди, спасайте урожай!
Чалма развязалась, и ее конец болтался за спиной Джумабая.
Нет цокота копыт, нет выстрелов.
Из-за дувалов выскакивали дехкане с кетменями.
- Сюда, сюда! - указывал Джумабай. - Ройте арык.
Огонь остановился метрах в двадцати от полей Джумабая. Черными пятнами были покрыты склоны
гор. Снег на Айкаре потемнел от пепла и дыма.
- Ничего, ничего, - успокаивал земляков Джумабай. - Вы хорошо поработали. Слава аллаху, у меня
хлеб остался. Я помогу вам. Ничего, ничего.
Ошеломленные люди молчали. За спиной, в брошенных домах, надрывались дети; протяжно, по-
волчьи, выли собаки.
Что же будет?
- Как жить?
Первые нерешительные вопросы. Джумабай заглядывает людям в глаза, успокаивает:
- Разве я вам враг? Помогу, помогу.
О ребятах вспомнили днем. Переспросили всех жителей. Кто-то сказал, что видел двух мальчишек в
полночь, постояли они на улице и пошли дальше.
Из города приезжали красноармейцы. Два дня они ходили из дома в дом, потом собрались и увезли с
собой Джумабая.
Родился слух и пошел ползать по кишлаку: поля подожгли мальчишки.
- Старик не мог. А кто еще?
- Волчата выросли, - говорили о мальчиках дехкане.
- Самые настоящие.
Это мнение так и осталось жить в кишлаке. Менялись времена и люди. Вечным был только Айкар с
синеватым снегом на вершине. Долго еще ходили слухи о тревожном времени, о злых "волчатах",
вскормленных хитрым, жадным человеком.
Потом и они забылись. Кишлак потрясали новые события.
Из рукописи Махмуд-бека Садыкова
Я приехал в родной кишлак, где не был более сорока пяти лет. Это было в начале июня. До уборки
хлебов оставалось дней десять - двенадцать. До уборки хлебов...
Помню, как завидовали нам кишлачные ребята: сироты живут в самом богатом доме. Мы были
голодными, ходили босиком. Нас не могли отличить друг от друга. Рустам и Камил - двое ободранных
мальчишек.
Кого хотел сделать из нас Джумабай? Не знаю. Но его имя долго служило мне защитой в чужих
странах. В тесном караван-сарае не раз вспоминал я Джумабая, называя его уважаемым и
благодетелем. Так требовала обстановка. Вокруг сидели все "бывшие": муллы, баи, курбаши.
Но обо всем этом я расскажу позже. Обо всем этом - долгий рассказ. А сейчас - о свидании с родиной.
В родном кишлаке сохранилась кривая улочка, по которой вниз к речке сбегает ручеек. И, конечно,
Айкар. Он по-прежнему красив. В июне лежат на нем синеватые полосы снега, и по вечерам прохладно.
Мы сидели в доме, который расположился над самой речкой. Было слышно, как вода перебирает
камни, недовольно ворчит.
Это был пятый дом, который я посетил в этот день, а у дверей уже ожидал мальчишка лет
двенадцати. Он должен отвести меня в следующий дом. Было уже поздно. Я ломал голову, искал
убедительную причину, чтоб отказаться, перенести посещение на завтра. Причина, собственно, проста. Я
устал. Из города мы приехали рано. Сразу же после завтрака нас пригласили к обеду.
Возле озера совхоз построил удобную чайхану. В густой листве поют птицы. Как прежде, клокочут
родники. Старая мечеть прячется в тени деревьев. На куполе пробилась трава. В мечети полутемно,
гулко, пусто.
Мы долго сидели над озером в чайхане. Подходили все новые и новые люди, знакомились. Мои
сверстники вспоминали:
- Это внук того самого, ну он еще хромал... Чабаном был.
6
Внук, широкоплечий детина, стесняясь своего роста, огромных рук, пристраивался с краю, осторожно
брал пиалу, будто боялся ее раздавить.
Запомнился один парень. Он жил в городе, работал в научно-исследовательском институте, вывел
новый сорт пшеницы, который посеял на полях совхоза.
- Внук Зухры-апа...
Ее фотографию я видел в областном музее, а помнил постоянно торопящуюся женщину, на плечах у
которой лежало все хозяйство. Помню и взбудораженный кишлак, когда мужчины отводили друг от друга
глаза. Поднять руку на грозного курбаши мог только мужественный человек.
Внук Зухры-апа уже кандидат наук. Когда мы возвращались в кишлак, он остановился у поля, сорвал
колосок, ловко размял его на ладони и показал мне литые семена. Это был новый сорт, которому не
страшна засуха.
Я отвык от земли. Многое забыл. Но никогда не забуду вкусный запах горячего хлеба. В каждом доме,
где я побывал в день приезда, подавали горячие лепешки. В нашем кишлаке они пышные, белые.
Мой юбилей праздновали в совхозном клубе. Говорили о моем детстве, юности, рассказали о пожаре,
о том, как Джумабай сам поджег поля бедняков, о том, как мы, мальчишки, той роковой ночью сбежали в
город. Подробно говорил выступающий о том, как я учился в школе, в институте.
О всей настоящей жизни моей было сказано несколько слов. Таких строгих, официальных слов:
"Потом выполнял особое задание Родины".
Ребята, устроившись в первых рядах, рассматривали мой орден Красного Знамени.
После доклада мне вручали подарки, выступали старые коммунисты, которые знали меня давным-
давно.
Пионеры по знаку вожатой вбежали на сцену с букетами цветов. Цветы покрыли длинный стол.
Несколько букетов я с трудом удерживал в руках.
В эту минуту я вспомнил, что у подножия Айкара никогда в те прошедшие времена не росли цветы...
СЛЕДЫ ОГНЯ
В интернате учили столярному делу. Это было занимательно. Шаркали рубанки; перестукивались
молотки. В мастерской стоял запах свежего дерева и клея. Не нравились ребятам только преподаватели.
Небритые австрийские пленные ходили в куцых, потрепанных шинелях, стеснялись своего вида.
Мальчишки смотрели на них исподлобья, морщились, когда австрийцы приходили в мастерскую в
промокших под дождем шинелях, от которых противно пахло и шел легкий пар.
Преподавали в школе и бывшие турецкие офицеры. Они отличались строгой, безукоризненной
выправкой. На уроках говорили о восточной поэзии. Прищурив глаза, слегка покачиваясь, преподаватель
читал Омара Хайяма, Фирдоуси, Джами, Навои. В тесном классе стояла тишина. Изредка через открытое
окно доносились крики извозчика, ленивый стук копыт. Там своим чередом шла пыльная, голодная жизнь
древнего города.
На грязном базаре продавали старую одежду, через шумную толпу прокладывал себе путь
прокаженный в серой мешковине с колотушкой в руках. Вдоль дорог сидели нищие.
Иногда голубоглазый турок подходил к окну, рассматривал город. Он умел обратить внимание
учеников на какую-нибудь уличную сцену.
- Вам не приходилось встречать этого человека? - небрежно спрашивал он.
Один за другим ученики тянулись к подоконникам. По мостовой, заложив руки за спину, опустив
голову, шел коренастый человек в новом халате, в дорогой чустской тюбетейке. У человека спокойный
шаг, аккуратно подстриженная бородка. Он будто отдыхает, прогуливается по тихой улице. Но за ним
шагал красноармеец с винтовкой в руках, рыжеватый парень, совсем молодой. Гимнастерка на нем
висела, тяжело шаркали старые большие сапоги.
Никто арестованного не знал. Да и не мог знать.
- Садитесь, - предлагал преподаватель.
Теперь он о стихах не говорил. Его рассказ посвящался турецким воинам, которые храбро боролись
за свою свободу, за автономию мусульман. Турецкие преподаватели очень часто подчеркивали на уроках
высокое значение этих слов.
В комнатах интерната железные поржавевшие койки прижимались друг к другу. Идти на уроки не
хотелось. Почти все ученики после завтрака забирались в постели. Тоненькие одеяльца не спасали от
холода. Но на улице еще холодней. Наступила зима. Даже интересные рассказы голубоглазого турка не
тянули в школу.
Появились новые преподаватели. Был среди них русский парень. Он очень походил на конвоира,
которого ребята видели как-то из окна. Турок заметил:
- Он из чека.
Парень рассказывал о Красной Армии, о Москве. Лицо у него было доброе, веселое. Однако его слова
воспринимали с недоверием.
Уроки столярного дела тоже прекратились. Австрийцы являлись в интернат только за пайком. Они,
смущаясь, получали незаработанный кусочек хлеба.
7
Однажды в холодный день пришел турок. Расположившись на койке, он начал урок. Ребятам это
понравилось. В сумрачной спальне сверкали кривые сабли, грохотали взрывы, умелые и хитрые воины
взбирались по шатким лестницам на высочайшие крепостные стены.
На языке Рустама вертелся коварный вопрос: почему же турок попал в плен? Однажды он не
вытерпел и спросил:
- Попасть в плен - это значит бросить саблю и поднять руки?
В комнате затаили дыхание. Все поняли вопрос. Понял и преподаватель.
- Не всегда так, - спокойно ответил он.
- А как же? - настаивал Рустам.
За последние два-три года он стал злым и грубым. Его раздражал даже этот турецкий преподаватель,
который вначале нравился ему. Ведь Рустам очень любил стихи. Он даже пробовал писать сам.
Турецкий офицер сидел на койке, сложив руки. Казалось, он пытается отыскать на ладонях следы от
рукоятки боевого оружия.
- Вы подрастете и скоро, очень скоро поймете, что борьба ведется не только на поле боя.
Впервые заговорил он с ребятами откровенно, как со своими друзьями.
- Саблю нужно уметь держать. Но если она силою обстоятельств на время отложена в сторону,
следует продолжать борьбу иными средствами. У мусульман слишком много врагов. Нам предстоит
создать свое, новое, сильное государство.
Все невольно покосились на Рустама. И он опустил голову.
- Завтра приедет комиссия, - сказал как-то турецкий офицер. - Слухи о том, что в школе срываются
занятия, дошли до начальства. Сумейте постоять за себя.
- Как? - спросил Камил.
Турок осмотрел подростка.
- Вот, например, вы. Берите бумагу. - Он вырвал из своей тетради листок и протянул его вместе с
карандашом: - Берите и пишите. Вам нужны: дрова, хлеб, учебники, тетради.
- Правильно! А кто даст?
- Должна дать новая власть, - твердо сказал турок. - Если она не в силах... - Он не закончил фразы и
обратился к Камилу: - Пишите. Вам не нужны австрийские и русские преподаватели. Это чужие люди.
Здесь должны работать мусульмане.
Камил не успевал записывать, только мотал головой, обещая запомнить.
Турок почувствовал, что зашел чересчур далеко в серьезном разговоре с этими голодными ребятами.
Он внимательно осмотрел сероватые скуластые лица и ушел, твердо, спокойно, не оборачиваясь.
На обед, как обычно, была миска теплого супа. Удивительно быстро остывал суп, жиденький, с
редкими рисинками, с бледными пятнами жира. Кусочек хлеба был липкий, сырой. Следы от него
оставались на пальцах.
После обеда Рустам недовольно проворчал:
- Зачем ты связался с этим?
Он имел в виду офицера и бумажку, на которой Камил нацарапал несколько слов.
Камил только пожал плечами.
Ночью ребята вздрагивали, просыпались от выстрелов. Недалеко от интерната, по Абрамовскому
бульвару, проносились кавалеристы. Этот торопливый цокот и гулкие выстрелы напоминали о кишлаке.
Перед рассветом снились убитые, мутные, заискивающие глаза Джумабая и пожар.
Огромное пламя упорно лезло на Айкар. Синеватые полоски снега таяли, и вот уже горная речка
клокотала по кривой улочке кишлака.
Пожар снился часто.
Комиссия обходила интернат. Ей нравилось здание, восхищал сам факт, что в помещении женской
гимназии сейчас учатся сироты и дети бедняков.
Особенно радовался кругленький, розовощекий представитель в очках. Очки ему мешали. Он то и
дело их поправлял, сдвигал к переносице, чтобы лучше рассмотреть вещи, оставшиеся от благородных
девиц, вытаскивал из книжного шкафа толстые книги в золоченых переплетах, перелистывал, искал
картинки. Приходил в восторг, рассматривая репродукции знаменитых картин. Потом, спохватившись,
строго осуждал:
- Ай-яй-яй... Голые женщины... К чему вы держите эту грязь, товарищ директор?
Директор никогда не заглядывал в книги. Его заботило то, как накормить огромную ватагу, одеть,
обуть. Это был измотавшийся, усталый человек безо всякого опыта и малейших способностей к
хозяйствованию. Его, как он говорил, "бросили" на интернат, а он мечтает вернуться на
железнодорожную станцию, к своим вагонам.
Директор развел руками, смущенно покашлял в кулак, пообещал немедленно вышвырнуть "дрянь"
или сжечь ее.
За спиной директора выстроились преподаватели. Турки стояли будто на смотру: руки по швам.
Только русский с веселым видом изучал комиссию, с трудом сдерживая себя, чтоб не вмешаться.