Агальцов устроился на вершине бука почти с комфортом - крона оказалась своеобразным зеленым, слегка пружинящим "креслом". Алексей подстраховал себя веревкой и крутнул на бинокле барабанчики наводки. Сильные стекла-линзы мгновенно приблизили дальнюю кромку Черного бора, блеснувшее зеркальце небольшого озерца. Некоторое время Агальцов всматривался в просеку, ведущую к шоссе, потом развернулся в "кресле" и обратил свой взор на юг. Взгляд его заскользил вдоль ручья и дальше, дальше к знакомой ольхе, где он две недели как обнаружил след.
С такого ракурса Алексею еще не приходилось просматривать склоны вдоль ручья. Он взял выше, там, где склоны холма падали почти отвесно, и увидел щель. Она лежала как рубец на теле горы. Ее словно нарисовали. Агальцов увидел и большие царапины на гладкой каменистой поверхности склона и догадался, что все это проделал камнепад, вызванный ливневыми дождями. Камнепад что-то сдвинул в огромном теле горы и образовал щель. Агальцов был уверен, что сможет просунуть туда руку по локоть. Смутная догадка пронзила мозг: "Может быть, это..."
Алексей заспешил вниз. Он только и сказал, отвечая на удивленный вопросительный взгляд Гордыни:
- Теперь быстро.
Никогда в жизни Агальцов не бегал так быстро. Тяжелый ефрейтор безнадежно отстал. Алексей успел крикнуть ему, чтобы он подключился к розетке и сообщил на заставу о возможном убежище второго нарушителя на крутом склоне возле ручья.
Агальцов не был до конца уверен, что открыл убежище "второго", но что-то подсказывало ему - тревога будет поднята не напрасно.
Чувство опасности заставило его залечь на подходе к склону. Остаток пути Алексей проделал ползком, сняв автомат с предохранителя. Пограничник уже поднялся, чтобы сделать последний рывок к щели, когда увидел след. Он был еле заметен на скользкой хвойной подстилке, но дальше, в низине, где подстилку смыло дождем, след отчетливо пропечатался, и, припав к земле,, Алексей различил то, чему его учил Гомозков: след уводил от склона в наш тыл. Значит, "второй" ушел, и бункер пуст. Все еще не веря в неудачу, Агальцов взбежал по склону и рванул сдвинутый камнепадом обломок скалы, скрывающий лаз в пещеру. Заглянул внутрь и отшатнулся - таким смрадом ударило из каменного схрона. И все же, преодолевая тошноту, он спустился в пещеру.
Она была пуста, если не считать спального мешка и с десяток пустых консервных банок.
Агальцов выбрался наружу и достал из подсумка ракетницу. Две подряд выпущенные красные ракеты вонзились в небо, оповещая границу о новой тревоге.
СТАРШИНА НЕДОЗОР
Ива шел ходким ровным шагом, радуясь возможности побыть наедине с лесом. Извечное чувство пограничника - тревога не оставляла старшину, и поэтому Недозор заметил след, ведущий к росстани. Там, где земля не была прикрыта прошлогодней листвой, четко, словно печать, выделялся совсем свежий след. Человек, обутый в спортивные туристские ботинки сорок четвертого размера, прошел здесь каких-нибудь десять минут назад.
"Лесничий", - подумал Ива и тут же прогнал нелепую мысль. Лесничего Ивана Сороку старшина знал едва ли не с молодых лет, и, сколько Ива помнил, тот всегда был в сапогах.
Может, кто из приезжих забрел? По грибы. Надо бы поговорить в сельсовете, а может, и на общем собрании, чтобы приезжих гостей без сопровождения местных в лес не пускали. Так, чего доброго, и к контрольно-следовой прибредут. Опять же тревога, выяснение личности и все прочие формальности. Прав капитан Стриженой, сказавший на прощанье: "Черный бор сейчас не тыл, а самая что ни на есть граница. Быть внимательным и осторожным. Считать себя в поиске".
Трава в лесу не успела пожухнуть, но была вся покрыта палым листом - желтым, буровато-красным. Та же листва, которая осталась на деревьях, сильно поредела и истончилась, и только кусты стояли нетронутыми - иногда темно-зеленые, как летом, а иногда багряные или с оттенком меди.
Ива вошел в чащобу. Лес обласкал его влажным теплым дыханием. Он был полон загадок и тайн. В самой середине его открылось озерцо. Солнце сюда не доставало - такой рослый дубняк с разлапистыми грабами вокруг, - и оно лежало притемненное, таинственное, как сказка. И совсем уже как в сказке бродили на другой стороне озерца две белые кобылицы и рыже-огненный жеребенок. Чуть позвякивали колокольца от ботал.
Ива застыл от восхищения. Он не знал и не понимал живописи, зато умел ценить живую красоту природы. А то, что он видел, было невероятно и прекрасно - тихое прозрачное озерцо и белые лошади с неспутанным, резвящимся, рыжим, как огонь, жеребенком.
Ива подошел к озерцу, зачерпнул в пригоршню воды, умылся, а потом и напился.
Лошади были с кордона, Иван Сорока выпустил их на луг, что примыкал к озерцу, полакомиться последним разнотравьем.
От солнца ли, томливо висевшего в безоблачном синем небе, от лесных ли осенних запахов, оттого ли, что увидел он двух кобылиц и рыжего жеребенка, по всему телу Ивы тихо разливалась нежащая лень. И мысли его неспешно вязались в нехитрый узор. Вспоминалось прошлое. Настоящее-то, повседневное было просто, как необходимость. А думать о прошлом он любил. Да и человека он шел встречать из прошлого - породнились они в том памятном бою пролитой кровью, а она, может быть, та кровь, роднее родной.
Ксения Стриженая приезжала на заставу каждый год и всякий раз осенью. Для Ивы ее приезд был настоящим праздником. И по давнему уговору встречал он ее на развилке трех дорог, где Ксения Стриженая высаживалась из отрядного "газика" и ждала его у столетнего граба, выбежавшего на большак да так и застывшего часовым на перекрестке.
Потом они вместе шли к заставе, пересекая угрюмоватый Черный бор, разговаривая о новостях, о жизни и о разных разностях, накопившихся за целый год. И если бы кто увидел их со стороны, подумал бы - вот встретились брат с сестрой, и нет у них другой заботы, как наговориться вдосталь, полюбоваться друг другом, порадоваться, что живы еще и держатся на земле крепко.
Ива любил осень грустью своего одаренного счастливого сердца. Любил слушать печальный, монотонный шум дождя. Когда он шумит, всегда думается, как хорошо, что есть крыша над головой.
Может, потому, что Ива вырос в деревне и детство его прошло возле тихой и теплой реки, любил старшина желтое жнивье, сосновые перелески в робкие, незаметные тропки в чащобах.
Но больше всего на свете любил Ива лошадей. Когда он видел лошадей, он вспоминал детство, ту счастливую раскованную пору, когда мир кажется светлым и чистым, а люди в нем красивыми и добрыми.
Когда же это было и было ли все так, как представлял себе свое детство старшина сейчас, отгороженный от него четырьмя десятками лет, кровопролитной войной и строгой, беспокойной службой на границе?
"Самый старый я в отряде, - думал о себе Недозор, - и полковник Поважный давно приглядывается ко мне, но что-то мешает ему сказать прямо и строго: "Пора уходить в отставку, товарищ Недозор".
И то правда, пора. Последние три года Ива чувствовал себя неважно. Не то чтобы где-то болело - так, легкое недомогание, а после бессонной ночи ныло в левой стороне груди.
"Неужели сердце сдает? - думал Недозор. - Отдохнуть бы надо, на курорт, что ли, съездить?"
В последнем поиске, когда старшина возглавлял тревожную, случился конфуз. Искали забредшего с сопредельной стороны крестьянина (это уже потом выяснилось, что он крестьянин), час длился поиск. Мушкет взял след, и Гомозков оторвался от группы. Старшина знал способности следопыта вести "куцевский" бег, но далеко отставать нельзя, и Недозор приказал прибавить ходу. На втором километре он остановился, удивленно посмотрел на догонявших его пограничников и замертво рухнул на землю, так и не поняв, что же произошло.
Но все обошлось. Придя в сознание, Ива приказал обоим пограничникам следовать за Гомозковым и, может быть, впервые в жизни соврал, что подвернул ногу.
Старшина лежал на мокрой после дождя земле с таблеткой валидола под языком и слушал свое сердце. Оно билось натужно, словно кто-то сдавил его сильными пальцами и забыл потом разжать их.
Ива впервые за долгую жизнь испугался. Съездил в город в платную поликлинику. Врач, низкорослый, тщедушный человек с неправдоподобно белой седой шевелюрой, долго и внимательно слушал бухающее в груди сердце, потом также тщательно исследовал длинную бумажную ленту с непонятными Недозору чернильными закорючками и, наконец, изрек: "Страшного пока ничего нет. А вот покой нужен, покой, понимаете, милейший? Пора. Займитесь огородничеством, больше спите. У вас есть семья?"
Ива не ответил, поблагодарил доктора, взял выписанные рецепты, а перед самым уходом спросил: если выдерживать режим, пройдет ли болезнь? На что доктор вежливо заметил, что болезнь Ивы - это возраст и что неприятные ощущения останутся теперь до конца дней.
"А в каком дне он, этот конец?" - рассердился Недозор и решил не думать больше о болезни. Просто жить, как жил. Только для лекарств вшил Ива внутрь бриджей небольшой карманчик и заполнил его самыми эффективными современными препаратами. А чтобы сберечь их подольше, сделал старшина нечто вроде кожаного кисета и не расставался с ним ни днем ни ночью.
Недозор снова углубился в чащобу. Набухшая влагой старая кора сосен и грабов здесь была черной. И весь лес казался подкрашенным сажной краской до половины своей высоты. А там, где кора была молодая, деревья казались бронзовыми.
Ива шел теперь не спеша и тихонько напевал полюбившуюся еще с войны песню.
Матуля, я тут завтра не буду,
Искай меня, где сонейко взойдет,
Буду за него я биться,
Чтоб в полон не отдать.
Или могилу мне отроешь,
Или ворог туда войдет.
На примятую жухлую траву старшина и не обратил бы внимания, если бы не пепел, сразу сделавший травинки седыми. Он склонился над ними и увидел на земле характерное, едва заметное углубление. Человек сидел здесь, отдыхая, и курил. Нет, не курил, а что-то сжигал - для одной сигареты слишком много пепла.
За долгие годы, проведенные на границе, у Недозора выработалась привычка - придавать пустякам значение. Вот пепел. И не где-нибудь, а в самой чащобе Черного бора. Вроде бы и от границы далеко, а если прикинуть, то и не так уж далеко.
Знакомый след старшина обнаружил нескоро. Человек, оставивший пепел, шел по густотравью, пока мог, обходя лысинки и взгорбки, где исходила легким парком голая, влажная земля. Может быть, он нарочно брел вот так наугад по разнотравью. Если он городской житель, то его понять можно. Обалдел от тишины и первозданности природы, почувствовал себя "робинзоном" и рванул по чащобе, чтобы трава по колено.
И все же старшине хотелось увидеть след. И он увидел его снова на краю оврага, где трава была скошена до самой кромки, и обойти эту своеобразную КСП "робинзон" не мог. Если он, конечно, хотел спуститься в овраг. А он это и сделал. Ива склонился над жнивьем. Все тот же след от спортивных ботинок с низкой рифленой резиновой подметкой сорок четвертого размера. Вот ведь как устроен человек: теперь Иве захотелось увидеть владельца столь шикарной спортивной обуви.
Ничего предосудительного не было в том, что человек решил спуститься в овраг. Только Недозор подумал о том, что оврагом можно и скрытно выйти к ближнему проселку, а такое может знать только человек местный или хорошо знающий такую возможность. Нет, Ива не стал смеяться над своей подозрительностью. Он принял всерьез возможность встречи с незнакомцем и переложил макаровский пистолет из кармана брюк в карман кителя, предварительно сняв его с предохранителя и дослав патрон в ствол.
Теперь старшина, осторожно ступая, шел вдоль оврага, стараясь держаться за кустарником. Он знал, что рано или поздно незнакомец станет выбираться из этого, похожего на гигантский туннель, оврага. Можно было бы опередить "робинзона", прибавить ходу и перекрыть ему выход на проселок. Но старшину останавливала мысль, что незнакомец может раньше покинуть овраг, и тогда все ожидания его на выходе будут напрасными.
Ива даже почувствовал нечто вроде легкого азарта. "Увижу, проверю документы и спрошу про пепел. Судя по размеру обуви и по глубине следа, мужчина крупный. Гомозков бы точно определил и рост и вес, он ведь профессор по этой части", - думал Недозор.
Вначале старшина услышал легкое отдаленное вжиканье - так отмахиваются ветками от комаров. Потом услышал треск и шорох, а вскоре и тяжелое дыхание человека, слегка запыхавшегося от быстрой ходьбы.
Ива лег в кусты так, чтобы видеть край оврага.
Широкоплечий, плотный человек вырос из овражного полусумрака, не спеша отряхнулся и, не оглянувшись, твердо зашагал едва заметной тропкой по самой кромке.
Ива успел хорошо рассмотреть его, пока незнакомец не повернулся спиной. Одет он был, как истый горожанин, в синий недорогой джинсовый костюм, на голове легкая белая пляжная фуражка с длинным козырьком, в руках лукошко, полное грибов.
"Вот так-то, бдительный старшина Недозор, - усмехнулся Ива, - человек грибы собирал, а ты его шпионом сделал".
И вдруг старшину будто током ударило. На незнакомце не было ботинок. Он уходил по тропе в обыкновенных резиновых сапогах, в которых ходят в лес все мало-мальски уважающие себя грибники.
"Что за черт, - думал старшина, - ведь ясно же я видел след спортивного ботинка. Переобулся он, что ли? А где же ботинки?" Кроме лукошка, в руках человека ничего не было.
И все же прежде, чем броситься вдогонку за "грибником", старшина осмотрел этот второй новый след. Сомнений не было - человек переобулся. И сделал это в овраге.
"Робинзон"-то, видать, с Гавайских островов", - чувствуя привычный холодок в груди, подумал Ива. Он ускорил шаг, решив не окликать незнакомца, пока не подойдет к нему вплотную.
Ива, может быть, и не узнал бы никогда эти глаза, если бы однажды не видел их так близко. Тогда они смотрели в упор и полосовали старшину огнем ненависти, ибо не было в руках у Гонды оружия. А случилось такое тридцать лет без малого, когда пограничники вместе с отрядом "ястребков" брали банду Солового. Банда была прижата к непроходимому болоту, и деваться ей было некуда.
Тогда, в пылу боя и после, когда вели пленных к машинам, не знали, кто есть кто, - все в ватниках, все бандиты. Опознать Гонду было некому, а если бы такое случилось, на три мушки сразу приказал бы взять его майор Кальянов, командир оперативной группы. А уж он-то, Ива, глаз бы не спускал с надрайонного "проводника" Иохима Гонды, прозванного за чрезвычайную изощренную жестокость "Палачом".
И сейчас это были глаза хищника, готовившегося к прыжку. Они не изменились - узкие, как щели, белые от страха и ненависти, глаза убийцы, хотя лицо было другое, совсем непохожее на лицо Иохима Гонды.
Ива отступил на шаг, и это спасло его. Гонда резко взмахнул рукой, и в ней блеснула сталь клинка. Он, конечно, слышал шаги сзади и давно приготовился к неизбежному оклику и встрече. До последнего момента, пока не скрестились взгляды, у Гонды не было уверенности, как ему поступить, - догонявший его человек мог быть просто сельчанином, прохожим, лесничим наконец. И на этот случай были разработаны различные легенды, "кто он и откуда".
Гонда не узнал старшину, но он понял по выражению глаз пожилого пограничника, что узнан. Узнан! Случилось то, чего больше всего опасался один из бывших главарей бандеровской службы безопасности.
Пожилой сивоусый человек должен умереть быстро и тихо, без выстрела. Не для того он таился в "личном" схроне, чтобы будить Черный бор выстрелами. Крик не в счет - в этом лесу он глохнет, как в колодце. А то, что сивоусый будет кричать, Гонда не сомневался. Счет будет идти на секунды. Пауза и так затянулась. Гонда прыгнул вперед, словно его сильно толкнула земля. Нож полоснул пустоту. Неуловимым движением сивоусый сместился в сторону, и Гонда по инерции проскочил мимо, но тут же мгновенно развернулся и вдруг увидел холодный зрачок пистолета. Уже автоматически рухнул на край оврага, из которого выбрался минуту назад, рванул сильное тело в сторону - услышал запоздало сухо треснувший выстрел - и покатился в спасительный сумрак оврага, набирая скорость, точно огромный валун, сброшенный с покатой горы, ломая кустарник, подминая под себя тонкие стволики берез.
Пауза в три секунды. Какое гигантское время уместилось в ней для Недозора! Целая жизнь. И еще ее продолжение. Он скатился в овраг вслед за Гондой и не успокоился, пока не увидел в полусумраке мелькающую тень человека.
Гонду выдавало движение. И ведь бандит знал, что стоит ему замереть, застыть на месте, и он растворится, исчезнет из поля зрения сивоусого пограничника. Но страх был сильнее, он толкал Гонду все дальше и дальше вдоль знакомого ручья.
Овраг перешел в пологий подъем, и Гонда выпрыгнул на свободное от кустов пространство, надеясь быстро достигнуть спасительного леса, и сразу спиной почувствовал эту пулю. Она ударила в левое предплечье. Боль была мгновенной, словно ожог. Гонда повернулся, рванул из-под мышек крупнокалиберный бесшумный пистолет и разрядил в близкий кустарник всю обойму.
Распластавшись на сырой, пахнущей грибной прелью земле, Ива считал выстрелы. Девять. Значит, пистолет будет перезаряжать на ходу.
Недозор легко оторвал тело от земли и успел пересечь поляну, как снова зацукали глухие частые удары.
"У него есть второй пистолет", - мелькнуло в сознании. Старшина ткнулся лицом в оказавшийся на пути большой трухлявый пень и тут же услышал, как в полусгнившее дерево вошла пуля.
"Бьет прицельно - значит, страх отпустил", - подумал Недозор.
Так оно и должно быть. Гонда - волк матерый. Тогда в сорок восьмом ушел быстро и проворно, обманув бдительность конвойных и выпрыгнув из грузовика на полном ходу со связанными руками. Сколько ни искали потом в лесу, исчез, растворился бесследно ловкий и хитрый бандит Иохим Гонда. Да, местность он знает лучше любого лесничего. Что-то у него с лицом, постарел, что ли? Нет, скорей, помолодел, усы модные отпустил, телом усох немного, но все так же проворен и силы в плечах на троих.
Если сейчас подняться, стреножит враз - в пятнадцати метрах затаился гад. Где же он? За стеной леса никакого движения.
Недозор не мог знать, что ранил Гонду, и теперь тот осторожно полз, прикрываясь кустарником, чутко прислушиваясь к шорохам леса, зажимая правой рукой рану в предплечье.
Сдерживая стон, Гонда вспомнил ледяную маску лица Фисбюри и его монотонную напутственную речь: "Вы перешагнете границу по воде. Вас прикроет наш человек. Случайности учтены и исключены все до единой. Вы отсидитесь в своем схроне и, когда пограничники снимут осаду, достигнете шоссе и прибудете в город по известному адресу. Вас встретит резидент, он передаст вам инструкции. Нужно всегда помнить - вы выполняете особое задание шефа разведки, я подчеркиваю - особое..."
Плечо наливалось тяжестью, словно повесили на него пудовую гирю. Боль почти не чувствовалась, и Гонда понял, что кость задета скользом, пуля разорвала мышцы плеча и прошла навылет. Такие раны не страшны, только нужно остановить кровь.
Пластической операцией бывший эсбист был даже доволен. Теперь и свои не узнали бы его. Он внушал себе, что стал другим человеком, с другим лицом, привычками, манерами, с другой походкой. Он отпустил модные в России усы, концами к уголкам губ, привык носить темные элегантные очки, отрепетировал перед зеркалом особую, как ему казалось, располагающую улыбку.