Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Полозов 16 стр.

Эффект настолько всамделишный, что, увидев такое утром в первый раз, мы все втроем ― и Перевалов, и Стас, и я, умом понимая, что никаких озер здесь быть не должно, все же почти всерьез решили, что перед нами впереди какое‑то водохрани­лище, о котором мы не знаем, и возбужденно принялись высматривать, что к чему, когда Перевалов поддал газу. Салаги.

Иллюзии развеялись в тот момент, когда, подъехав к бредущему вдалеке по мел­кой воде верблюду, мы увидели, что он стоит на более чем сухой суше и смотрит на нас поверх своей длинной верблюжьей морды ("Вы что, дураки, что ли? Какая здесь вода?.."). После этого Перевалов уже просто газовал куда глаза глядят на страшной скорости, вертя руль вправо–влево, а мы со Стасом улюлюкали в безнадежно–сухопутном экстазе: "Жми, Козлевич! Купаться! Купаться!.."

От этих шалостей мотор перегрелся, мы остановились, так как ездить уже было нельзя, и вот сидим спинами к машине, безрезультатно вжимаясь во все более сужаю­щуюся полоску тени, безжалостно уползающую вниз, под брюхо нашего много­страдального авто.

Смерть от жажды нам не грозит: у нас огромная молочная фляга с теплой, пахну­щей резиновой прокладкой водой. Перио­дически кто‑то из нас встает, щедро зачер­пывает теплую воду кружкой с отколотой эмалью и гулко пьет. Потом са­дится назад, тщательно стараясь угнездиться в приходящийся на него куцый кусочек тени.

Сидим и, морщась от жара, как в бане, осматриваем прокаленную округу. От би­нокля толку мало, потому что уже в трех­стах метрах со всех сторон начинаются "озе­ра" ― миражи, все дрожит и ничего не разглядеть.

Жарко, поэтому разговаривать лень. Вдруг Перевалов нарушает тишину, выдавли­вая из себя необычную фразу: "Кто это там рыженький пылит?"

Мы присматриваемся и видим, что недалеко от нас по земле перебегает хохлатый жаворонок, а в тридцати метрах сза­ди от него, пронюхивая землю раздвоённым язы­ком, энергичным голодным шагом, поднимая за собой когтистыми лапами фонтанчи­ки пыли, двигается варан. Наблюдаемое не лезет ни в какие традиционные экологи­ческие ворота: в такую жару все рептилии должны сидеть в норах или на кустах не шевелясь.

Надо отдать должное нашему энтузиазму: мы подскакиваем и все вместе несемся к этому варану, а уже на бегу Стас за­мечает недалеко от него второго и поворачива­ет по направлению к нему.

Потом мы по очереди фотографировались с двумя этими варанами, беззлобно, но неизбежно уничижительно держа их на весу за жесткие хвосты. Пекло, а мужикам пришлось еще и штаны надевать, чтобы не увековечиваться для потом­ков в плавках и в семейных трусах (я не раздеваюсь ― сразу обгораю). Варанов отпустили где пой­мали; сами просидели на месте до вечера и двинулись дальше лишь ближе к су­меркам".

ОБЪЕКТИВ

…сре­ди жи­вых су­ществ самым­и разумн­ыми Ал­лах сотвор­ил лю­дей. Ведь только челов­ек облад­ает способнос­тью укрощать пери и ди­вов…

(Хорас­анская сказка)

"3 июня. Здорово, Маркыч! Как там сам?

Ты знаешь, каждый день, когда я в поле один и не отвлекаюсь на разговоры со спутниками, обычно уже после работы, во время пешего перехода по дороге домой, у меня вдруг наступает такой момент, когда внимание смешается от птиц и вообще от наблюдаемого вокруг (хоть и продолжаю по пути наговаривать рутинные наблюде­ния) на иное, находящееся в другом измерении.

Словно проворачивается кольцо фокусировки какого‑то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт вос­приятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове по­степенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наво­дишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?

Вроде и не думаешь, концентрируясь, ни о ком в отдельности, но при этом видишь мысленно сразу все любимые лица…

Не вспоминаешь прошлое, но чувствуешь своими давнишними, еще детскими фи­брами былую заботу родителей о себе маленьком, вспоминая их в своем детстве, бывших тогда лишь чуть старше, чем сам сейчас…

Не скучаешь по женщине, но ощущаешь, с мурашками по коже, обволакивающий и удушающий восторг прикосновения тела к телу, проникновения ладони в ладонь…

Не обдумываешь текст, но при этом непроизвольно перебираешь слова, которые потом напишешь…

Не мучаешься былыми ошибками, но вновь испрашиваешь извинения у тех, кого когда‑то обидел, или удивляешься сво­ей былой глупости…

Или вдруг выхватывает память из прошлого какой‑то эпизод, что‑то, казавшееся раньше незначительным, второстепен­ным, лишь мелькнувшим незаметно, и превра­щает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью…

И все это в ритме шагов ("клик–клик" ― шагомер); и на фоне яркого солнца свер­ху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из‑за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, со­вершенно нестроевой мелодии: "…цвет небесный ― синий цвет ― полюбил я с ма­лых лет… ― с детства он мне озна­чал ― синеву иных начал… ― и теперь ― когда достиг ― я вершины дней своих ― в жертву остальным цветам ― голубо­го не отдам…"

23

…чужес­транцев сле­дует встре­чать до­бром и лас­кой, ибо они понес­ут до­брую мол­ву о вас из страны в страну и… прослав­ят ваше благор­одство и могущес­тво.

(Хорас­анская сказка)

Начав работать в Кара–Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и по­явления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизо­сти от грани­цы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппа­ратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков ни­кому не видно) и при этом постоянно говорит что‑то в микро­фон себе под нос… Кар­тина эта, по–видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым пред­ставлениям о вражеских происках.

ДОБРОВОЛЬЦЫ

Ко­сясь… на ру­жья, белуд­жи вложил­и в нож­ны свои кри­вые саб­ли, зага­сили фи­тили и объясн­или, что им отдан Гулям–Рас­суль–ханом приказ уничтожить нас, но что они предпочитают оставаться в хороших отношениях с русскими ляшкерами…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

"1 февраля. Андрюня, здравия желаю!

…Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольны­ми помощниками пограничников, за­мечая меня из проходящих машин, порой тормо­зят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятель­но убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.

Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в деся­ти шагах, продолжая задавать мне во–просы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вро­де просто так, для себя, в руках их вертят…

Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…

Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет".

ЧУРЕК

― Ты кто та­кой? ― спросила она меня.

― Стран­ник, ищу­щий прию­та, ― отвеч­ал я.

Старушк­а провод­ила меня в дом и, ска­зав:

― Располагайс­я здесь, ― удалил­ась…

(Хорас­анская сказка)

Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась насто­роженность, все чаще звучало уже зна­комое, с акцентом "Драствуй!". Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджи­ка ― са­дового питомника у подножия Сюнт–Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.

Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками го­ворилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звуча­ло от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: "Садись, сыну".

Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с под­биранием многочисленных юбок, крях­тящим сетованием на возраст, собственную не­поворотливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающи­мися редким по искренности и доброжелательности сме­хом.

Подкалывающий товарища остряк, сказав что‑нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал друже­ственность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.

Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешить­ся от забот, отдаваясь радости теку­щего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.

Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стари­ков. И особенно ― лица пожилых женщин.

Много слыша о положении женщин на Востоке, я выискивал на них выражение за­битости и угнетенности, но никак не на­ходил. На смуглых морщинистых ликах, пора­жающих сдержанной и элегантной красотой, отчетливо угадывались досто­инство, всепрощение и ненавязчивая готовность приютить любого неприкаянного, вне зави­симости от его возраста, языка или веры. Может быть, я идеализирую. Но я честно не могу представить, чтобы туркменские женщины, подобно некоторым иным му­сульманкам, забивали камнями иноверцев…

Когда я только начал работать в Туркмении, Игорь и Наташа, прожившие в Туркме­нии много лет, наставляя меня на путь истинный в этой новой для меня му­сульманской культуре, среди прочего особо отметили: "Обрати самое пристальное внимание на лица туркменских старух ― это что‑то потрясающее". Так оно и оказа­лось. Лица пожилых туркменок букваль­но завораживали своим изнутри исходящим сиянием. Почему именно туркменские лица в большей степени, чем, напри­мер, рус­ские? Не знаю.

Один раз в горах, поблизости от иранской границы, я забрел особенно далеко, уже несколько часов подряд сидел на од­ном месте, пялясь в бинокль на жаворонков, когда вдруг услышал вокруг фырканье ― поднял от бинокля глаза и увидел, что вплотную со мной ― отара овец, которую гнали не чабаны, а всего одна очень пожи­лая туркменка, идущая вслед за ишаком, нагруженным баулами обычного пастушье­го скарба: кошма, закопченный кумган, чтобы вскипятить чай, простая еда. Я поздо­ровался, она, никак не ответив, прошла дальше, а потом остановила ишака, достала из мешка на его спине чурек, отломила от него солидную горбушку и, вернувшись, молча и безоговорочно вручила ее мне…

Лицо ее при этом оставалось практически безучастным, оно не выражало никаких видимых эмоций, но отчетливо излу­чало то особое обаяние, о котором я говорю. Это был один из первых незабываемых уроков того, что я впоследствии научил­ся назы­вать изысканным академическим термином "межкультурное общение". Потом я ви­дел отсвет той же ауры на ли­цах стариков во многих других местах в азиатских стра­нах, на лицах индейцев в Америке, полинезийцев на тихоокеанских островах.

Уже понятно, что это не национальное, нет. Это некое видимое проявление не вы­ставляемой напоказ истинной жизнен­ной мудрости, доступной только возрасту, и, ви­димо, прежде всего ― женскому возрасту. Лишь недавно, поездив по цен­тральным российским областям и побывав в таких углах, до которых и на гусеничной технике доберешься не всегда, я на­шел‑таки подобные лица русских женщин. Но так и не по­нял пока до конца, почему они попадаются реже и производят меньшее впечатление. Может, неевропейские черты для меня как‑то по–особому выразительны; может, к лицу человека, говорящего на чужом языке, присматриваешься внимательнее; мо­жет, сказывается большая погруженность этих культур в себя и отрешенность от кон­кретных реалий вокруг; может, в этих лицах просто больше внутреннего достоинства, а может, я еще сам не до конца научился видеть все это… Короче, обратите внима­ние ― поймете, о чем я говорю.

РУССКИЙ ГОСТЬ

Ни челов­ека, ни животн­ое Ха­тем был не способен оби­деть, каждого же чужестран­ца и бедняка, коий пришелся ему по душе, он приводил в свои покои, потчевал все­возможными яствами и услаждал слух его приятной беседой.

(Хорас­анская сказка)

И вот вечер­ом, когда мы уже во­шли в дружелюбн­ые сношен­ия с туземц­ами, мне при­шлось прочит­ать перед обширн­ою аудиторие­ю це­лую лек­цию о моем велик­ом отече­стве, о моем великом государе, о русской силе, отваге и справедливости…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

"16 марта. Привет, Зимин!

Как ты там на африканском солнышке? Мое здешнее, туркменское, постепенно начинает припекать все сильнее.

А как ты там с местными? Как большой белый слон? Часто поешь арию заморско­го гостя?

Я здесь внимательно наблюдаю российских сограждан, когда общаемся с туркме­нами. Сам себя в Туркестане постоянно ощущаю в гостях, очень благодарен хозяе­вам за гостеприимство и непроизвольно впитываю в себя все то, что отличает их от нас, а нас от них. Но многие соотечественники ведут себя совершенно иначе. "Белая кость". Причем как некоторые пришлые новички, с которых взять нечего, так и неко­торые россияне–старожилы, осевшие в Туркмении давным- давно; просто диву да­ешься.

Приезжаем в другой город по делам, останавливаемся на ночлег в доме у туркме­на, связанного с моими попутчиками по работе. Я ведь, будучи здесь без своего транспорта, использую любую возможность поехать в новое место с любой подверн­увшейся оказией. При этом возникает неразрешимый конфликт: едешь увидеть но­вое, но сам себе не принадлежишь, не можешь произвольно остановиться, чтобы провести наблюдение или разобраться в мелькнувшем за окном машины эпизоде. Как, знаешь ли, Зарудный в 1882 году ездил по оренбургским степям с объездом ме­дицинского инспектора и се­товал потом: "Я видел дремучие леса, горы, горные уще­лья, речки с их водопадами и каменистыми руслами, огромные, чистые, неприветли­во–холодные озера, обширные болота… и время не позволяло мне заняться иссле­дованием этих за­манчивых дебрей…"

Ну, так вот. Вокруг дикие места, пустыня, на весь город (это если верить карте), ко­торый на самом деле в лучшем случае ― поселок, ни одного деревца; живут полно­стью на привозной воде (и питьевой и технической), за которую, кроме всего, еще и платить надо.

Короче, рассаживаемся на кошме, хозяин с нами, женщины в платках невидимыми тенями появляются и исчезают, на­крывая на стол (при этом украдкой, со скрываемы­ми смеющимися улыбками, поглядывая иногда на нас ―- существ "выс­шего поряд­ка", с индюшиной важностью рассаживающихся на кошме). Старшие дочери хозяи­на, помогая матери, прояв­ляют к нам настоящее, без какой‑либо иронии, почтение. Взоры потуплены, но какие глаза!

А одна из них на секунду взглянула прицельно на меня, лишь стрельнула глазами, внимательно так, с настороженным, но, поверь мне, искренним интересом (не каж­дый день, видать, белые молодцы в доме), я чуть не подпрыгнул! Пытался потом своим внимательным (хе–хе) взглядом ее глаза поймать ― куда там… Чувствует мои глаза боковым зрением и уходит от них, не встречает.

Кстати, в этой же поездке зашли в лабораторию при противочумке, там микробио­лог ― туркменка лет тридцати; я, как увидел, речи лишился: эмансипе, европейский стиль, лицо и фигура ― как у западной модели; держится великолепно: просто, со сдержанным достоинством; полный атас. Как она там оказалась? И главное, как она, такая, там живет?! Отвле­каюсь я…

Уселись, садим. Приносят несколько закопченных кумганов (знаешь, может, такой высокий азиатский чайник с изогнутым носиком?). Из них хозяин уже сам, ведя с нами разговор, разливает чай в маленькие заварные чайники, стоящие перед каж­дым из нас.

Но разливает не сразу. Сначала он несколько раз наливает его в пиалу, потом вы­ливает обратно в кумган. Этот простой, но чем‑то завораживающий процесс называ­ется красивым словом "кайтарма". Кстати, так же называется и то, когда муж и жена вдалеке друг от друга.

В молодой моей семье одна сплошная кайтарма: сразу после свадьбы я уехал на шесть месяцев сюда, а как вернусь, моя половина ― Лиза–Роза–Клава–Клара–Зина (весь мой харам) уплывает на корабле на четыре месяца по Тихому океа­ну… Я ― су­хопутная крыса, она ― морской волк; расклад сил в нашей семейной жизни (пусть даже заочной) понятен. Так что ты, Зимин, жену свою в Африке не продавай, не дари, не меняй и не ешь, а цени и береги.

Я сначала думал, что эти переливания просто чтобы чай перемешать и чаинки осадить, а недавно прочитал в солидном труде по чаеведению, что за счет этого происходит много сложных процессов, обеспечивающих правильную заварку и осо­бый вкус: зеленый чай, как и сам Восток, ― "дело тонкое"; это вам, синьор, не мо­локо из кокоса сосать через соломинку на берегу Мозамбикского пролива…

Сидим. Женщины приносят завернутые в сачак (платок для хлеба) еще горячие чу­реки; миску с кусковым сахаром (к чаю вприкуску). Свежеиспеченный чурек ― это произведение искусства. Он такой мягкий, круглый, золотистый, с такими переливам­и на поджаренной корочке… Выглядит как маленькое солнце. Будь у меня возмож­ность его в таком виде засушить, повесил бы на стенку. А уж про вкусноту и не гово­рю; не передать. Чурек, кстати, нельзя резать, его можно только ло­мать. И еще его нельзя переворачивать: неуважение ― Аллах накажет.

Потом ставят несколько больших мисок с простоквашей из козьего молока, кото­рую все едят расписными деревянными ложками (я молочными продуктами не увле­каюсь, считаю, что уже вышел из сосункового возраста, а вот повсеместная популярн­ость этих ложек духарит меня неимоверно: воистину социалистическая ин­теграция между братскими народами).

Один из русских гостей, видя, что я не ем простоквашу, а налегаю на чурек, поуча­ет меня, что это я зря, потому что "надо запустить пищеварение".

После такой фразы я уже даже подумать о простокваше не могу. После такой фра­зы, высказанной за праздничным сто­лом, я могу лишь отойти куда‑нибудь в сто­ронку и сдать там, в конвульсивных корчах, желудочный сок или сделать еще что‑ни­будь столь же физиологическое. А сам разговорчивый гость воодушевленно зачер­пывает ложкой, раз за разом с прихлебом запуская себе, видимо никак не запускаю­щееся, пищеварение.

Появляется главное предварительное блюдо ― густой суп из баранины с овощами ― шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйка­ми, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.

Веяние нового времени ― по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиа­лушек пить, особенно в жару).