Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Полозов 19 стр.

Не случайно ведь глину для самых крепких в истории России кирпичей, изготовляв­шихся века назад для стен церквей и монастырей, замешивали на яичных белках (или на желтках?.. не важно). Так, может, вот она где, самая древняя приклад­ная ор­нитология? Ведь не сами же мастера, строившие церкви, из ничего придумали такое? Добавили случайно в кирпич­ный замес белки или желтки и убедились потом, что кирпич получился крепче? Может, увидели что‑то подобное в природе и право­мерно заключили, что раз птички так делают, то и нам самим так же надо попробо­вать?

Думал про это по пути домой. А вернувшись потом в Москву, прочитал в библио­теке зоомузея в старинной книжке За­рудного исчерпывающее описание того, как и где поползни строят свои гнезда. Что в стенках, помимо остатков насекомых, часто оказываются куски навоза, шерсть грызунов из погадок хищных птиц, тряпочки, ве­точки, смола арчи, камедь дикой вишни и миндаля; что на гнездо иногда идет более тридцати килограммов глины; а также нашел у него и многое другое уникальное. Например, что за выдающиеся строительные способности "курдские хакимы (знаха­ри)… приписывают… необыкновенную силу поползню, ради чего пользуют своих расслабленных пациентов его мясом". Или что "между пополз­нями попадаются осо­бенные любители украшать свои гнезда" (переливчатыми надкрыльями жуков). Или что птенцы его, начиная летать, иногда выпрашивают корм не только у родителей, но и у чужих птиц других видов, у моих жаворонков, например. Даже, дураки, увидев крупное пролетающее рядом насекомое, поворачиваются к нему, нетерпеливо разе­вают рты и орут благим матом: мол, давай, лети сюда, голодные мы… Прикол.

А вывод простой: тщательнее надо готовиться к полю ― "Век живи ― век учись…"

БЕЛОЕ УХО

Послуш­ай, лиса, те­перь ты спрячься где- ни­будь, а я займусь этим де­лом сам.

Лиса тот­час схорон­илась поблиз­ости в уще­лье и ста­ла ждать…

(Хорас­анская сказка)

"21 февраля. Привет, Зуб!

Сегодня вспоминал тебя, охотника.

…Короче, лезу вверх по склону, птиц смотрю. Не работа, а так, экскурсия для обще­го развития. Ящериц полно. Уносятся от меня вниз головой по вертикальным скалам. Тепло, все оживает. Все пока более–менее на виду, жара еще не подошла, да и для изощренной скрытности сейчас не сезон. Поют, понимаешь ли, танцуют.

Лезу и думаю: "Копетдаг подо мною… Один в вышине…" и вдруг вижу, что сбоку, на моем уровне, по склону спускается отара овец… Я, чтобы глаза мои их не видели, сворачиваю в лощинку и лезу дальше по узкой каменной щели. Ее борта ― ровные поверхности круто наклоненных известняковых пластов ― голый шероховатый ка­мень. Местами ― крупный ще­бень, редкие подушки разных колючек, в щелях кое–где торчат хиленькие деревца по полтора метра высотой. А по трещи­нам вдоль гра­ницы пластов разной твердости, где активнее выветривание и накапливается почва, полно зеленой травки, держидерева, кустов: близко под землей вода. Местами попа­дается вишня и черемуха, все в цвету.

В этих кустиках по лощине, так же, как и я, сторонясь отары, пряталась лиса. Здесь, где скалы без деревьев, выпугнув зверя, порой долго можно за ним наблю­дать. Удается разглядеть со всеми подробностями. У этой лисы сзади на черном ухе какое‑то светлое пятнышко ― случайная отметина, а можно было бы использовать как метку, чтобы узнавать ее "в лицо" по этой "серьге". Удобная деталь".

АЛИСА

…Когда при­шел он к уще­лью, где его поджид­ала лиса, она выскоч­ила из свое­го укрытия и принял­ась пля­сать от радос­ти…

(Хорас­анская сказка)

"28 февраля…. Иду по низинке, в которой течет еле видный ручеек, порой вооб­ще превращающийся в цепочку мелких луж. И если такое зимой, то весной и летом здесь полная сушь. Но фунтовые воды близко, так что даже тамарикс кустится ме­стами. Иду себе, вспугиваю время от времени сычи- ков с борта промоины; их много здесь.

Выхожу за поворот, в кустах стоит лиса. Я сразу плюх на коленки, сижу тихо. Она ходит спокойно, вынюхивает, шебур­шит чего‑то под ветвями. Достал фотоаппарат, навел, сижу жду, когда выйдет из кустов. Выходит, я дожидаюсь, пока бу­дет видна вся целиком (ведь сразу потом ускачет); снимаю.

Она останавливается и смотрит на меня. Я еще раз снимаю. Она раздраженно, по–беличьи дергает хвостом, поднимает его по–хозяйски воинственной трубой и сто­ит. Потом отворачивает от меня голову и не торопясь идет с поднятым хвостом куда шла ― к соседнему кусту и начинает там вынюхивать. И снова это пятно на ухе: та же самая лиса с "серьгой", кото­рую видел уже! Пора знакомиться. Назвал, не пре­тендуя на оригинальность, Алисой.

Неужели меня не разглядела? Сижу пеньком на коленках, мешковатая штормов­ка, лицо фотоаппаратом закрыто, не шевелюсь, ветер от нее. Ждал, ждал, диафраг­му переставил, а она не реагирует на меня, занимается чем‑то своим. На­верное, зо­лотые дукаты вынюхивает. Мне надоело сидеть, я вскочил и как заору: "В глаза–а смотреть!!" Даже жалко ста­ло, так она, бедная, рванула; вдруг, думаю, лисят у нее потом не будет?"

"15 марта…. Иду рано утром по лощине и вижу, что почти у вершины холма лежит лиса. Свернулась уютным клубком, прикрыв нос пушистым хвостом, и смотрит на меня своим проверяюще–скептическим лисьим взглядом. Повернула голову ― все то же пятно на ухе ― опять Алиса. Может, думаю, ты ко мне приручишься? Вон у Заруд­ного жила ручная лисичка–корсак. Впрочем, я для тебя не авторитет. К Зарудному бы ты приручилась…

Так я и ушел. Обернулся потом перед поворотом: лежит, игнорируя меня и не ме­няя позы, как будто меня не было и нет".

ПОЛ–ЛИСЫ

― О до­брый челов­ек, ― ска­зала лиса. ― Как же мо­жем мы ду­мать о лю­дях хорош­о, когда охотники причин­яют нам столько горя?..

― …Од­нако для бла­га твое­го… я го­тов пожертвов­ать со­бой.

Ска­жи только, из ка­кой ча­сти тела требуетс­я кровь?

― Из лю­бой, ― пробормотал­а лиса…

(Хорас­анская сказка)

"10 марта…. Шел, шел, смотрю ― лиса. Блондинистая, ну очень светлая; не ры­жая, а светло–желтая. Ходит по краю поля, язык на плечо, как у меня; вид заморен­ный от солнцепека. И ветер от нее, не чувствует меня.

Я открыто пошел прямо к ней, не видит, вынюхивает что- то, увлеклась. Поставив саквояж на землю, я поднял камень и швырнул в нее из любопытствующего натура­листического хулиганства, вспомнил, понимаешь ли, юннатское детство. По­пасть и не стремился, просто пугнуть. А она ― ушки на макушку и, р–р-раз, ― прыжком к тому месту, где камень упал, к еще висящему фонтанчику пыли, и давай там шуро­вать. Тут я прямо вскипел весь.

Вторым камнем промазал в нее на какой‑то метр. Она подскочила вертикально, как на пружинах, на всех четырех ногах, и опять вертится, высматривает, ничего не понимает, не замечает меня.

Ну что, я к общению с игнорирующими меня лисами привычный, кинулся на нее, заорав страшным голосом; она ка–а-к дунет. К сожалению, я весьма неизящно спо­ткнулся и упал, ободрав при падении, защищая оптику, обе ладони. Но все равно полминуты следил за ней, смотрел, как чешет по открытым холмам. Взбежала на верхушку склона, нервно присела на секунду над кустиком полыни, навалила на него кучу, шаркнула пару раз лапами и скрылась за гребнем. Эх, собачья на­тура… Будем считать, что это от стресса и персонально ко мне не относится…

Иду, переживаю это безобразное к себе отношение, стряхиваю грязь и кровь с разодранных ладоней, прошел триста метров ― буквально из‑под ног выскакивает еще одна лиса, с темно–темно–рыжими ногами, как в чулках. И пулей от меня в том же направлении, что и первая.

Получается, что почти каждый день вижу лис. Ну не каждый, может быть, пореже, но уж пол–лисы вдень вижу точно".

Весной я вновь вернулся в Кара–Калу, продолжая свои маршруты по Копетдагу, но положительных результатов не было; Игнев, работавший в поле круглый год, тоже ничего не находил.

"5 марта…. Вышел поутру, все путем. Не успел пройти половины расстояния от Кара–Калы до предгорий, как все в при­роде изменилось: "потемнело в чистом поле", с запада натянуло низких тяжелых облаков, из которых вдруг повалил мо­крый, липкий и какой‑то теплый снег. Явление куда как необычное, я обрадовался не­тривиальной обстановке для наблю­дений, но не тут‑то было.

Через тридцать минут этот снег полностью закрыл всю землю, а через час пер­спектива исчезла, расстояние до предме­тов перестало существовать, сами предме­ты растворились в повсеместном белом пространстве; мир потерял свою трехмерн­ость. Такого я не видел никогда и нигде. Возникало впечатление, что в этих бесснеж­ных местах, где природа не при­способлена к снегу, даже сам снег идет неправильно, не так, как всегда, не так, как ему положено, а весь окружающий ландшафт вообще теряется, не знает, что с этим снегом делать.

Я вынужден был повернуть назад, ориентироваться было невозможно, шел наугад, глядя под ноги, просто следуя релье­фу и зная, что рано или поздно выйду так к Сум­бару. Птиц нет, пустота; лишь один лунь потерянно пролетел низко над землей, тран­зитом куда‑то, что тоже выглядело необычно, как и сама эта погода.

НУ И ДЕЛА…

Вдруг на небе появил­ось тем­ное облак­о, из него про­тянулась ка­кая‑то рука и похит­ила малик­у…

(Хорас­анская сказка)

На подходе к Кара–Кале я почти наткнулся лбом на огромный сугроб, вдруг встав­ший передо мной на длинных мосла­тых ногах: это был присыпанный полуметровым слоем липкого снега верблюд. Я не мог не вспомнить, как Чача в свое вре­мя декла­мировал: "…В дни холодных встреч мне было худо, как в снегу голодному верблюду…"

У–у, кэмэл, морда горбатая, напугал меня. А ведь у верблюдов и свой особый по­кровитель есть ― святой Султан–Вейс–и-Гарни; похоронен где‑то в Афганистане; Мухаммед его в свое время отправил в странствования по Востоку апостолом… А я в Туркмении в аспирантуре… У каждого свое дело, слава Аллаху…

На следующий день рано утром снег лежал везде серьезным всамделишным сло­ем, но на небе без единого облачка уже вовсю сияло солнце. Я отправился посмот­реть, как в этом снегу отсиживаются по Сумбару турачи, для которых такое дело ― труба.

Проходил по снегам часа четыре и обгорел от альбедо так, что к вечеру не мог ни есть, ни пить, ни дышать: рожа была как светящийся изнутри помидор, причем больше всего не нос и лоб, как обычно, а подхарник ― подбородок и щеки снизу ― сожгло отражением от снега.

Ночь не спал, сидел, в очередной раз перечитывал Стругацких, меняя на пылаю­щей ряхе холодное мокрое полотенце".

25

― Как называетс­я эта зем­ля и кто здесь пра­вит? ― спросил сул­тан…

(Хорас­анская сказка)

После этого я на полгода уехал в Афганистан, где писал для проекта ЮНЕСКО учебники по экологии и охране природы. Это была совершенно особая страница в жизни, запомнившаяся такими же, как в Туркмении, пейзажами и жарой; белобрысым­и мальчишескими лицами наших солдат с обгоревшими на солнце носа­ми; еще не до конца осознаваемой тогда безумной абсурдностью происходящего, но уже все более ясным пониманием того, что победить или подчинить этот на­род не­возможно; песнями Розенбаума; неудобной, но успокаивающей тяжестью пистолета под мышкой и необходимостью внимательно смотреть по сторонам далеко не на птиц, о которых я, отправляясь в эту поездку, думал не в первую оче­редь.

Хватало и прочих наблюдений. Я впервые оказался за границей, и хотя внешний антураж окружающих гор благодаря мое­му туркменскому опыту не поражал чем‑то абсолютно незнакомым, специфика загранки и особой военной обстановки сказыва­лась во всем. Например, в том, что даже в Афганистане я увидел и узнал о внешнем мире многое, чего не знал и не видел дома. Или в том, что к автоматам наших солдат всегда были пристегнуты спаренные магазины, смотанные пла­стырем или изолен­той. Я такого раньше никогда не видел ни по телевизору, нигде; не было тогда еще ни Чечни, ни прочих плодов ельцинской демократии… И это был Афганистан ― тре­тий из главных регионов легендарного Хорасана…

Парадоксальным образом связь с фасциатусом в Кабуле не только не прервалась, но даже стала крепче. С руководи­телем проекта, моим коллегой по кафедре, Влади­миром Володиным (немаловажно В ведущим специалистом в стране по хищным пти­цам), мы лишь за высокими стенами нашего посольства и под его усиленной охраной позволяли себе рос­кошь посидеть часок с биноклями в зарастающем парке, наблю­дая птиц.

АФГАНИСТАН

…я слы­шу возглас­ы "урус, урус!" и вижу пять челов­ек аф­ганской прислуг­и: один из них кри­чит мне: "боро!" (прочь, вон!)― и прицеливае­тся из винтовк­и, а осталь­ные, сде­лав злобные гла­за, руга­тельски руга­ют Рос­сию и Пер­сию. То­гда я сни­маю с плеч ру­жье и, покляв­шись, что застре­лю кого‑ни­будь, если не прекрат­ят ру­гань, под­хожу к изгород­и и спраши­ваю о при­чине подобно­го отношен­ия. "Имеем хук­му (приказан­ие) от саги­ба Тренча (ан­глийский консул…) не пус­кать рус­ских лю­дей к колодц­ам и гнать их выстрелам­и", ― отвеч­ает один из нахал­ов. "Боро!" "Попроб­уйте сде­лать это", ― возраж­аю я и, ве­лев передать мистер­у Тренчу некотор­ые эпитет­ы, приказыв­аю раз­вьючить часть карав­ана…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

― Да бу­дет из­вестно вам, ― возвестил он, стоя неподалеку от трона… ― что с нынешнего дня ваша страна объединяется со страной Чин, правителем коей являюсь я… Если вы несогласны с моим решением, я тотчас уничтожу вашу страну.

(Хорас­анская сказка)

"10 июня…. Гнездящиеся в парке советского посольства сорокопуты упорно игно­рируют войну, легкомысленно занима­ясь своими семейными делами, словно ничего вокруг и не происходит. Выясняя отношения, подергивают себе франтова­тыми рыжи­ми хвостами. Мы же с Володиным, на фоне осадной кабульской жизни, наслаждаем­ся урываемыми минутами наблюдений за птицами с особым упоением.

Пройдя автоматчиков у входа, можно расслабиться, даже, где‑нибудь подальше от дорожек, незаметно развалиться на зеленой травке под акацией, сквозь ажурную листву которой просвечивает серое от жары, безоблачное хорасанское небо…

"В Хороссане есть такие двери, где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, но открыть те двери я не мог…"

Цветов в посольстве полно, поистине райские кущи. Эдем за трехметровой стеной с охраной у ворот. Все поливается, поэтому заросли и буйство жизни ― как в джун­глях. Вон сорокопут, сидя на сухой ветке, ловит, слетая в траву, четвертую огромную сочную гусеницу подряд. Лафа.

Пошастать бы по горам, посмотреть, как там орлы, и вообще. Зарудный сто лет на­зад в этих краях фасциатусов встре­чал постоянно. Интересно, какая популяция здесь сейчас?

Сэр Володин, кстати, поработав в полусотне стран по всему свету и птиц насмот­ревшись всяких, за историей ястребино­го орла следит по моим рассказам с особым вниманием, выделяя эту птицу даже на престижном фоне прочих хищников.

Порой, минуя охранника с автоматом, я прихожу в володинский ооновский офис выпить кофе. Здороваюсь с Наби, его элегантным секретарем ― высоким крепким афганцем западного склада, проработавшим десять лет в Штатах (интересно, шпио­нит он за нами или нет?), вслепую печатающим на английском и на дари, иронически улыбающимся на наши шутки и остроты, но никогда не присоединяющимся к нефор­мальным разговорам "белых боссов".

Подчеркнуто дружелюбно киваю ханумке средних лет, неподвижно сидящей в углу на стуле со стеклянным взглядом, каждый раз судорожно скукоживающейся от моих приветствий.

― Привет! Кофе будешь? ― Володин не прочь оторваться от своих бумаг по по­воду моего прихода.

― Буду. ― Вообще‑то я кофе не жаловал до приезда сюда, но уже научился пить его в любое время дня на ооновских тусовках.

Володин по–английски обращается к Наби, тот на дари ― к ханумке–статуе. Она встает, как робот–мумия, и молча вы­полняет простые движения, наливая и подавая мне кофе, пиалушку с маленькими кусочками сахара, блюдечко с ореховым пече­ньем, а потом опять садится на свой стул с по–прежнему непроницаемым лицом.

Ритуал, порядок, иерархия. Восток. Три языка друг за другом, и все из‑за одной чашки кофе. Вот она, чарующая и непод­дельная прелесть бытия…

Я присаживаюсь у окна, рассматривая буднично копошащийся внизу Кабул. Сего­дня воскресенье, но здесь выходной по пятницам; и не десятое июня сегодня, как у нас, а двадцатое марта по местному календарю. А год, так и вообще не тысяча де­вятьсот восемьдесят пятый, а тысяча триста шестьдесят четвертый.

Слева от дороги по крутому склону горы карабкаются нагроможденные друг на друга глинобитные постройки, создавая в совокупности некое единое грандиозное архитектурное сооружение, небоскреб не небоскреб, муравейник не муравейник. На дорогах ― желтые, как во многих странах (но не в Союзе), такси и такие же желтые автобусы с окнами без стекол и со свисающими из дверей гроздьями пассажиров.

На всех перекрестках царандоевцы в высоких ботинках и с "Калашниковыми". Ин­тересно, о чем думает оружейник Ка­лашников, когда сидит вечером около телевизо­ра с белобрысым внуком на руках и видит в программе "Время" свой авто­мат по всему миру у всех враждующих сторон?..

Из сутолоки автомобильного движения, непривычно пестрящего множеством не­знакомых марок машин, каждую секунду вырываются сиплые гудки клаксонов; го­родская суета озвучена непрерывной какофонией бибиканья по поводу и без пово­да, ― непривычно после Москвы. Выглядит все это как волшебный калейдоскоп, как карнавал или ярмарка, зазывающая и распевающая на тысячу голосов.

А прямо под окнами ― базар, чем‑то похожий на ашхабадский. На земле под нога­ми у покупателей и продавцов снуют малые горлицы ― те самые, что воркуют по утрам под моим окном в Кара–Кале. Изумительная птица. Прекрасная винная окрас­ка, изящные миниатюрные пропорции, великолепный летун, но при этом безнадежно и восхитительно глупа… Впро­чем, нет, она не глупая. Она ― по–девичьи недалекая, вот как.

Солнце светит так же; камни и полынь по склонам те же, что и дома; солнце то же… Та же земля! Точно такая же. Ну, добрался сюда человек века назад чуть иначе; говорит чуть на другом языке; одежда немного другая; но как это все не важно на фоне абсолютно таких же холмов…

Пиджак бы снять, но при Наби, в этом офисе, вроде как на ооновской территории, неудобно в открытую с пистолетом. Распускаю галстук и достаю из дипломата би­нокль. Через оконное стекло видно нечетко, но все‑таки.

― Эй ты, псих, хоть отступи от окна, совсем‑то уж откровенно не дразни снайпе­ров… ― Володин, пожимая плечами, крутит у виска пальцем и продолжает переби­рать бумаги, сидя под голубым флагом на стенке, как настоящий азиатско- ооновский босс. Башлык.