Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - Сергей Полозов 18 стр.

Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убе­ждаюсь в том, что воистину "неожидан­ное рядом". Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветри­лось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.

Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять… Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мыше­видных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища на­секомых. Пятнадцать… Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять‑таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук…

Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесе­ния в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Фе­ликс. Не дремлет ЧК".

И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара–Кале, и он вдруг спросил: "А почему мы не записываем кольчатую горлицу?"

Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу высту­пил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование ("че–кууш–куу, че–кууш–куу") ― это воркование кольча­той горлицы, которую я до этого в Кара–Кале не отмечал.

Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первона­чального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направле­ниях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по не­брежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсе­местного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.

Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих суб­тропиках снег; здесь это всегда событие.

ГРИБНОЙ СНЕГ

…и, когда огляделс­я по сторон­ам, вдруг уви­дел огром­ного семицветн­ого скорпио­на, бы­стро ползущ­его в сто­рону пустын­и… Скорпион обернулся большим черным змеем… змей обернулся львом… Немного погодя лев обернулся луноликой юной де­вушкой. Девушка… обернулась лазутчи­ком… лазутчик обернулся глубоким стар­цем…

(Хорас­анская сказка)

"2 февраля…. Сегодня ― настоящий зимний день. Холод собачий, что для Кара–Калы ― редкость. Утром сыпались редкие отдельные снежинки, которые как бы медлительно раздумывали, что им делать: объединяться им все же в снег или нет? Их явно было маловато, да и падали они как‑то очень обособленно, чтобы можно было сказать: "Идет снег".

Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сра­зу по­теплело, а вокруг все мгновенно изменилось.

Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука подни­мала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящиеся ярче, чем всегда, цвета ― красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.

Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкос­новении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможн­о, очки и бинокль залепляет мгновенно.

Час брел домой, просто глазея по сторонам. Когда спустился ниже в долину, там все оказалось по–другому, снега не было, и тоже все быстро изменилось: натянуло плотную тучу, из которой сплошной стеной посыпалась крупа, шумно, как бисер на фанеру, падающая на комковатую и сухую здесь землю. А в это время солнце проби­лось в разрыв облаков и под­свечивает все это сбоку. Грибной снег…

А как вышел на Обрыв Фалко ― аж в зобу сперло: вид до горизонта на всю долину Сумбара к юго–востоку, а на фоне необычно темного неба и силуэтов хребтов ― огромная радуга! Они вообще здесь редко бывают, а уж такой яркой и по­давно ни­когда не видел.

Над головой темень, туча, вверх не посмотришь ― за шиворот сыплется, вдалеке ― многоцветные склоны с двумя бе­лоснежными вершинами Сюнта и Хасара, осве­щенными ярким прямым солнцем. А в противоположную сторону ― на тем­но–синем фоне многоплановых иранских гор ― новорожденная радуга.

Словно вращаешь, как в детстве, волшебную трубку калейдоскопа, в которой одно превращается в другое. И все это красиво какой‑то неестественной праздничной кра­сотой. Словно вокруг не реальность, а огромные, фантастически правдо­подобные декорации…"

КВАКАНЬЕ В СУГРОБАХ

― Мы едем издал­ека и во вре­мя свое­го дол­гого пути ви­дели много странно­го и удивительн­ого…

(Хорас­анская сказка)

"26 января…. Артезианская скважина в ВИРе, из которой в арык тугой струей без­остановочно течет чистая вода с по­стоянной температурой восемнадцать градусов, в летнюю жару является центром вселенной для всего живого. Сейчас, в середине зимы, в день редкого, почти настоящего снегопада, покрывшего землю на несколько часов тяжелым липким сне­гом (по здешним критериям ― "сугробами"), из скважины раздается не к сезону энергичное кваканье лягушек, категориче­ски не вяжущееся со снежным пейзажем. Надрываются прямо словно хвастаясь: вокруг снег, а нам ― хоть бы хны, ква­каем себе!

Стаи воробьиной мелочи, отжатые снегом из холмов, толкутся на раскатанных проезжих дорогах. Просянки, обыкновен­ные овсянки, вьюрки, зяблики, хохлатые жа­воронки ― все вперемешку на пятнах мокрого асфальта среди снега.

На трассе Ашхабад ― Кизыл–Арват в такой день десятки тысяч жаворонков из заснеженной пустыни собираются на по­лотне дороги. Из‑за бампера машины на остановке каждый раз вынимаем сразу по нескольку птиц (серые, полевые и хохла­тые жаворонки). Лисы жируют вдоль трассы откровенно, даже не убегая от проходя­щих машин, а лишь отскакивая на обочину, продолжая аппетитно хрустеть дармовы­ми тушками, повсеместно валяющимися на дороге".

КОММУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА

Не успел он это ска­зать, как появил­ась огромная тол­па, в окруже­нии кото­рой…

(Хорас­анская сказка)

"25 января…. На одном пятачке в едином скоплении совместно кормятся двести десять степных жаворонков, Четырна­дцать двупятнистых, восемьдесят пять хохла­тых, тридцать два малых, сорок шесть рогатых, триста вьюрков, девяносто каменных воробьев и восемнадцать коноплянок.

При кажущемся хаосе распределения кормящихся птиц каждый вид занимает в этом общем пространстве свое опреде­ленное место, свою нишу. Продолжает жить своей жизнью, хоть неизбежно и связан паутиной невидимых связей со всеми сосе­дями. Причем не с соседями, лишь вежливо здоровающимися, перед тем как за­крыть за собой глухую дверь на общей лестничной площадке, а с соседями, разделяю­щими и общую кухню, и общую ванну, и даже общую спальню; с соседями по очень–очень коммунальной квартире…

Степные жаворонки щиплют траву и крушат кустики полыни своими мощными клю­вами на самых плоских участках поло­гих склонов.

Рогатые жаворонки тоже пощипывают травку, но более мелкую и тонкую; да и кор­мятся чаще на более крутых склонах; клювы у них намного слабее.

Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или перевора­чивая кусочки навоза и комки глины, со­бирая из‑под них притаившееся или заваляв­шееся там съестное; у этих клюв ― как долото.

Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и уса­живаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что‑то с ветвей.

Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков по­лыни и солянок или остающиеся от бро­шенных степными жаворонками веточек.

Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, мо­гут использовать очень разные прие­мы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что‑то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух…

Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что кон­куренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему од­ному свой­ственное, место под солнцем (это и есть его ниша).

Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных ме­стах; или едят одно и то же в одном ме­сте, но по–разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиватьс­я в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мо­заики жизни, на которой: все и держится.

"Что за этим? ― спросит пытливый мичуринец. ― Статистика проб и ошибок, ве­роятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?"

А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого кон­фликта в этом нет? А истерики в стиле "или ― или" ― это для тех, кто науку от ре­лигии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь иг­рать в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.

Ой, что‑то я резковато выступаю… Как юный пионер. Как ортодокс… Резковато, но справедливо. Потому как традицион­ные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты… "Эй, ребя–ата–а! Подъе–ом! Двадцать первый век на дворе!.." А мы все волнуемся: "Да как можно?! Да как не стыдно!.."

В Библии‑то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира опи­саны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связы­ваться? "Шкурка выделки не стоит".

"НЕ БЫВАЕТ НАЛЫСА"

Ствол это­го де­рева был сплошь по­крыт струйка­ми кро­ви, стекающ­ими в озе­ро, а вет­ви увешан­ы человечес­кими голов­ами. Стал Ха­тем разглядыв­ать эти голов­ы, и ему померещил­ось, буд­то те ответ­или ему улыбкой…

(Хорас­анская сказка)

"27 января. Здорово, Маркыч! Как оно?

…Почувствовав, что созрел для радикальных перемен, прихожу в кара–калинскую парикмахерскую, сажусь. Парикмахер–туркмен, в воодушевлении от необычного кли­ента, отодвигает в сторону уже многократно использованную простынку, виртуозно набрасывает мне на шею чистую, извлеченную по такому случаю из тумбочки, и ма­стерски поигры–вает ножницами, предвкушая клиента, несомненно способного оценить его мастерство!:

― Я Вас слушаю. Как над а?

― Налысо.

Он в первое мгновение не может понять, не ослышался ли.

― Но ведь Вы же рыжый?..

― Ну и что?

Убедившись, что не ослышался, он не скрывает разочарования.

― Нэт, ничего, канэшна… Только, знаэшь, зра ты эта… Ты–та вэдь нэ туркмэн.

― Ну и что?

― Да ничего… Мне‑то ничего… Эта ты будешь лысай хадыть… Ну так как, что ты решыл?

― Налысо!

Он вздыхает, уже безо всякого вдохновения опустив руки и скрестив их на животе.

― Как налыса? Не бывает налыса! Бывает нагола или под машынку! Как нада?..

Я оказался не готов. Подумав секунду и поняв, что не доверяю опасной бритве в руках этого разочарованного черноо­кого брадобрея, я сделал выбор:

― Под машинку!

С каким же разочарованием и раздражением парикмахер стряхивал потом со зря испорченной свежей простыни мои рыжие патлы!

За полное и неузнаваемое обновление своей внешности, повлекшее за собой уди­вительный по стойкости эффект глу­бинного духовного обновления, я заплатил тогда двенадцать копеек…

Поэтому сейчас я скажу тебе так: не складывается жизнь, или, наоборот, обуяла гордыня, или просто хочется встрях­нуться ― побрейся наголо или хотя бы постри­гись под машинку. Поможет при любом раскладе".

ЗИМНЯЯ НОЧЕВКА ЧЕРНОЙ АМЕБЫ

…со сторон­ы Найзара (огром­ное камыш­овое болот­о) несутс­я сливающ­иеся голоса лягушек и козодоев и неясный, неумолч­ный шум, производимый птичьим населе­нием его громадных камышей…

(Н. Л. Зарудн­ый, 1901)

…Вскоре раздалс­я гро­хот, собравшиес­я на площади, обратив взоры в сторону пусты­ни, увидели страшного змея. Он двигался, задрав голову до небес, хвоста же его не было видно…

(Хорас­анская сказка)

"2 февраля…. Пархай, теплый сероводородный источник в южных предгорьях Сюнт–Хасардагской гряды, оказывается оазисом, переполненным жизнью в зимнюю холодную погоду.

По берегам текущего от него ручейка расположены густые заросли тростника. В этом тростнике, на участке всего сто на двадцать метров, сидит несколько тысяч бу­ланых вьюрков. Писк просто оглушительный. Вдруг все это взлетает и садится вновь. Постоянно подлетают все новые и новые стаи; подсаживаются в заросли поверх уже сидящих птиц. А следующие стаи уже тянутся из‑за гор. Интересно, что днем в самой долине Сумбара такой концентрации буланых вьюрков нет; встре­чаются лишь редкие небольшие стайки; откуда прилетают на ночевку ― непонятно, надо выяснять.

Позже появляются скворцы. Когда летит стая скворцов хотя бы в две тысячи штук, но настолько плотная, что птицы впритирку друг к другу, то она совсем не восприни­мается как стая птиц. Она выглядит как черная живая летающая аме­ба. Или даже что‑то еще более фантастическое. Понятно становится, откуда могли взяться леген­ды о летающих драконах.

Стая эта летит шаром, потом р–р-раз ― стала овальной, потом поменяла цвет ― птицы повернулись к заходящему солнцу другим боком, потом разделилась на две части, которые почти сразу вновь сблизились, прошли, не смешиваясь, друг сквозь друга (одна из них отсвечивает стальным, вторая ― угольно–черная), снова слились, и опять летит единая ги­гантская черная капля.

Вдруг из нее камнем падают вниз две, три, пять, десять птиц, садятся в тростнике; остальная масса летает кругами, сни­жается, снижается, снижается, потом опять с шелестом тысяч крыльев взмывает свечкой вверх; потом опять вниз, и, нако­нец, все это сыплется сотнями и сотнями птиц вниз; садится, с шумом сильного ливня, в тростник, поверх уже, кажется, вплотную сидящих там вьюрков. И сразу все заросли черные, и гомон стоит такой, что его уже и не перекричать, а на маг­нитофонной запи­си сплошной гвалт, шум и треск".

ГАСТРОНОМ–АРХИТЕКТОР

…И вот каменщ­ики во гла­ве с Мамур­ом по­строили про­сторный и удобный карав­ан–са­рай…

(Хорас­анская сказка)

"23 ноября. Под козырьком скалы нашел гнездо большого скалистого поползня с двумя отверстиями–входами вместо одного. Очень необычно. И чего ради? Что мог­ло сподвигнуть на столь экстравагантное строительство?"

"21 января. Опять большой скалистый поползень привлек внимание. Духарная все же птица. Правильно Зарудный под­мечает его особенность: "…Поползень ― очень крикливая птица: он точно считает обязанностью подавать голос при вся­ком удобном случае. В компании мелких птичек, обыкновенно собирающийся около найденной кем‑либо из них змеи, поползень занимает первенствующее место: он то рассматри­вает гадину с самой серьезною миною и несколько свесивши свою большую голову, то ободряет зрителей осо­быми звуками, то издает крики предостережения, то вдруг вскочит на ближайший камень и во всю глотку оповещает о вол­нующем его малень­кое сердце событии…" ― конечно антропоморфизм, но как хорошо. И как похоже, как узнаваемо!

И понятно, что "…чем короче становилось наше знакомство, тем все более и бо­лее нравились мне эти веселые птички с их звонкими голосами, архитектурными на­клонностями, забавными движениями и оригинальным образом жизни". И не только это. У поползня ведь даже форма тела необычная для большинства птиц ― верете­но веретеном; не поймешь, где хвост, где нос.

Вхожу в холмы левого берега Сумбара по Дороге Помоек и первое, что вижу, ― по­ползня с огромным жуком в клюве. Сидит на камне и свистит на всю округу с едой во рту. Странно. Я приготовился посмотреть, как он этого жука съест или спрячет, но увидел совсем другое.

Соскочив с присады, поползень юркнул к груде крупных камней и уселся вниз голо­вой на оказавшееся там гнездо. По­стройка классической правильной формы ― усе­ченный конус с отверстием на срезанной вершине; маленький и уютный бетонный бункер.

Сидя на стенке гнезда, поползень вдруг начал изо всех сил колотить по ней зажа­тым в клюве жуком. Причем совсем не так, как птицы это делают, убивая добычу. Он так усердствовал, будто хотел измочалить жука в лохмотья, а когда ему это удалось, вдруг начал размазывать разбитое жучиное тело по стенке гнезда, буквально втирая плоть и соки усопшего насе­комого в поверхность своего жилища.

Разделавшись со столь странным занятием и окончательно размазав всего жука по стенкам гнезда, поползень поползал еще несколько секунд здесь же, вертя голо­вой и явно рассматривая результаты своего труда, удовлетворенно вытер клюв о стенку гнезда, посмотрел вокруг, перелетел на верхушку ближайшего камня, лихо и победно просвистел своим бандит­ским свистом и отлетел прочь.

Я подошел к гнезду вплотную и первым делом на всякий случай решил заглянуть внутрь. Рановато для размножения, но мало ли что. Для этого пришлось достать из саквояжа карманное зеркальце, навести зайчик в узкую дырку входа в гнездо и по­светить там в разные стороны. Пусто. То есть шерсти полно (явно таскает для вы­стилки погадки хищных птиц с шер­стью песчанок ― не пропадать же добру), волос каких‑то, но яиц нет.

Рассматривая же потом эту уникальную конструкцию снаружи, я обнаружил в ее стенках остатки множества насекомых ― преимущественно жучиные лапы и надкры­лья, а на стенках везде виднелись засохшие желтоватые потеки от раздав­ленных жу­ков, как на ветровом стекле машины летом после долгой дневной езды.

Ничего подобного я раньше не видел, но догадка возникла мгновенно: по–видимо­му, органические вещества из тканей насекомых укрепляют всю конструкцию, склеи­вают стенки, построенные из глины, пропитанной птичьей слюной.