- Иохим! - обратился Теодор после долгого молчания к Нейману. - Автор злонамеренной тетрадочки в своем писании задавался вопросом, кто я есть на самом деле. Писака дурак, смотрел на жизнь закрытыми глазами. А ведь это факт, что современные руководители стран, президенты, промышленные и финансовые воротилы, круппы и адемы, уже не могут орудовать без тесной связи с террористами. И мне кажется, что придет время - и террористы станут неуправляемыми! - Теодор похлопал по ящику. - Вот такие пироги! Сейчас подойдет машина, и мы погрузим эти ящики и упаковки. Полетим моим самолетом. Ты получишь свое, Иохим. - Он потянулся к бутылке, еле вставил горлышко в свой маленький рот-дырочку, запрокинул голову. - Мы очистим Германию от страха! - вскричал Теодор и швырнул бутылку в окно.
"Да он пьян", - подумал Нейман. Однако же, когда Теодор повелительно кивнул на упаковки, он первым принялся выносить во двор поклажу…
2
Командиру роты Паулю Зибелю казалось, что сейчас в Крыму нет такой долины, нет такого ущелья, нет лощины, откуда бы не могли показаться русские войска: они появлялись буквально из каждой расщелины и, атакуя, сметали немцев с едва занятых рубежей. А он, Пауль Зибель, командир горнострелковой роты, отходил и отходил то поспешно, то планомерно по приказу командира батальона майора Нагеля… И еще казалось ему в эти дни, будто не немецкая армия до этого прошла от границ до Волги, а огромная Россия от Волги до этих вот гористых мест прокатилась непомерной тяжестью по немецкой армии, и теперь войска, подавленные и измочаленные, едва успевают менять рубежи, чтобы не оказаться в окружении русских. Что там, позади, ожидает их на последнем рубеже отхода? Обер-лейтенанту Зибелю и в голову не приходил такой вопрос, просто не было времени подумать об этом…
Рота Зибеля прикрывала шоссе, ведущее из Ялты в Севастополь. К вечеру он узнал, что русские заняли Джанкой и успешно продвигаются по направлению к Бахчисараю. Зибель посмотрел на карту и впервые за время отступления остро почувствовал, что впереди у отходящей армии море…
Зибель знает его, это расчудесное Черное море, по Ялте, куда он попал раненным из приволжских окопов. Госпиталь размещался на берегу в красивом удобном здании бывшего санатория. Когда Пауль прибыл в Крым, здесь почти все дворцы и лучшие дома назывались по именам тех, кому Гитлер обещал после войны передать их в личную собственность, и старые названия санаториев и домов отдыха никто не произносил.
Море плескалось под окнами… Живое, теплое, быстро меняющее свою окраску, оно ласкало его мягким синим взором, окутывало спокойствием и тишиной, как-то само собой война забывалась. Не было адской машины, страшной, многорукой, бросающей огромные пригоршни пуль и мин, снарядов и бомб, не было тех снежных наметов, под которыми лежали скрюченные, замерзшие солдаты и офицеры армии Паулюса, не слышались стоны умирающих от холода и ран, а было только это море, обильно политое жаркими лучами солнца, и воздух, хмельной, как брага, вздохнешь раз-другой - и впору прыгать, скакать, искать развлечений. И он искал их. С шумной компанией выздоравливающих офицеров он бродил по Ялте, от дома к дому, горланя песенки… Майор Нагель отзывался в Кенигсберг, к самому обер-фюреру провинции Боме, и он, этот тихоня с виду, старался побольше повезти с собой дорогих сувениров. Перед носом захлопывались двери домов, опускались жалюзи окон, и они, офицеры, шли дальше, на ходу пили вино, состязались, кто больше выпьет.
Вечером возвращались в госпиталь. Море таинственно плескалось, и никто не думал о том, что оно, это великолепие жизни, может быть страшным и грозным, как удар молнии.
Именно таким, страшным и грозным, представилось море Паулю Зибелю, когда остались позади горные пастбища и рота заняла оборону на высоте, неподалеку от Бахчисарая. Здесь проходила единственная дорога на Севастополь. Зибель понимал, что русские нанесут очередной удар именно в этом направлении, и мысль о том, что позади море, рождала чувство обреченности и страха…
Зибель вызвал к себе лейтенанта Лемке - Отто командовал первым взводом, который занимал оборону возле дороги, и по замыслу Зибеля должен был первым принять на себя удар.
- Отто, как там у тебя, спокойно? - спросил Зибель, ставя на стол флягу с вином.
Лемке отчеканил, как на строевом смотре:
- Мины расставлены, окопы отрыты!
- Пей! - сказал Зибель, подавая наполненный стаканчик. - Что говорят солдаты о море?
- Генерал Енеке создал в Крыму крепость! Фюрер сказал: обязанность крепостных войск обороняться! - выпалил Лемке.
- А все же?.. Разговоры о море идут?
- Русские нашу крепость не возьмут, господин обер-лейтенант… Турция сволочь!
Отец Лемке, доктор Ганс Лемке, писал сыну на фронт, что Турция в конце концов выступит против России. Лемке очень хотелось, чтобы именно сейчас турки ударили по Красной Армии в Крыму и этим бы облегчили положение армии генерала Енеке. Он вновь выругался:
- Турция сволочь! Придет время, мы ее научим, как служить фюреру. Мой отец пишет: турки выжидают. Выжидают! - повторил Лемке, сжимая кулаки. - Мой отец просто болван! Разве можно разводить дипломатию, когда грохочут пушки? Критерий один: стоишь в стороне - значит, против нас… Нет, турок надо проучить, хватит миндальничать…
- А что поделаешь? Не начинать же войну с Турцией?! - рассудил Зибель.
Лемке еще больше вознегодовал:
- С кем? С турками?! Какая там война! Разве они способны воевать?! Да стоит фюреру топнуть ногой, крикнуть, и сразу поднимут лапки кверху. Так и произойдет. Мы их заставим помогать нам, и не только паршивыми сигаретами, но и дивизиями. Умники нашлись - выжидают. Сволочи! - крикнул Лемке. - Нейтралисты, - значит, красные, значит, на стороне Советов… Таких надо вешать! - Лемке весь затрясся. - Наши доты неуязвимы. В общем, мы здесь, в Крыму, под железными колпаками.
Пауль подал ему рюмку:
- Выпей еще, коль мы неуязвимы.
Они выпили по две рюмки подряд. Лемке все же вздохнул:
- Море… Да, оно близко, там, за Сапун-горой… Я застрелил одного подлеца, который болтал об эвакуации. А сегодня слышал опять те же разговорчики: потонем, русская авиация даст жару. Это страшно…
- Молчать! - одернул его Пауль и, схватив сумку, выскочил из блиндажа.
Было сыро и пахло морем. Зибель закурил, съежился, словно прячась от кого-то. Над ним висело крымское небо, черное и низкое, и казалось, что небо медленно опускается, вот-вот коснется головы, придавит… Пауль присел на корточки, увидел Лемке: он торопился в свой взвод. Потом он растворился в темноте, будто пропал под водой, даже брызги почудились Паулю, и он невольно закрыл лицо руками:
- Черт возьми, куда идем, куда катимся?! Видно, в пропасть…
Лемке проспал в своем окопе до утра. С ним находился его денщик, высокий рыжий Вилли, известный во взводе тем, что был однофамильцем фельдмаршала Роммеля. Вилли разложил перед Лемке завтрак. Лемке захохотал:
- Обер-лейтенант Зибель вчера спрашивал меня о море… Ха-ха-ха!.. Море! Ты, Вилли, боишься моря?
Денщик нахохлился: да, он боялся моря, боялся, потому что знал, видел его, когда отступали с Кубани через Керченский пролив под огнем русских. От берегов Тамани отчалило двенадцать суденышек, а к керченскому берегу пришло одно. И когда начали высаживаться, русский снаряд разворотил корму. Вилли прыгнул в воду и, едва выбрался на землю, оглянулся: серая туча пилоток и фуражек плыла по воде, мерно покачиваясь и изгибаясь. У Вилли потемнело в глазах. Кто-то от страха закричал: "Они утонули! Они на дне!"
Этот крик и по сей день стоит у него в ушах. Что же он ответит господину лейтенанту?
Вилли глухо отозвался:
- Море?
- Да! - крикнул Лемке. Он понял, что этот парень, слесарь из Мюнхена, боится, и неимоверная злость на денщика больно уколола Лемке. - Сволочь! Ты перестал думать о фюрере! Трус!
Он долго и крикливо отчитывал Вилли. Поостыв немного, приказал денщику взять ручной пулемет и следовать за ним. Привел Вилли в воронку:
- Вот и сиди здесь. И если что - расстреляю, понял?
В каком-то исступлении он посадил еще несколько солдат в воронки, Потом возвратился в свой окоп. Выпил пол-фляги водки, съел завтрак. Красными глазами уставился в телефонный аппарат, вскочил, позвонил командиру роты, доложил ему, как он поступил с денщиком. "В одиночку солдаты дерутся злее", - подчеркнул Лемке. Зибель грубо ответил:
- Твоя метода приведет к тому, что Вилли при появлении противника убежит. Ты подумал об этом?
Лемке не подумал об этом. Но то, что он сделал, считал единственно правильным. И все же весь день он тревожился за Вилли. Несколько раз подходил к воронке и показывал денщику пистолет:
- Видишь? Убью!
Когда наступили сумерки, он каждые десять минут выглядывал из своего окопа, всматривался в темноту, громко выкрикивал:
- Сидишь?
- Да, да! - слышал он голос то Вилли, то других солдат-одиночек, выпивал глоток водки, усмехался: "Зибель дурак. И турки дураки. Выжидают… Ах, сволочи! Научим, как выжидать".
И снова выглядывал из окопа:
- Сидишь?!
- Да, да, - неслось из окопов.
Возвращаясь ползком в свой окоп, Лемке вдруг почувствовал, что сбился с пути, местность не та, по которой он только что перемещался, проверяя своих солдат. Он долго думал, куда забрел и стоит ли по этому поводу поднимать шум. Вскоре неподалеку, за бугорком, полыхнул снаряд, осветил часть ската и нескольких - двоих или троих - лежащих на нем солдат. "Наверное, наши", - подумал Лемке и, осмелев, подполз к бугру. Сначала окликнул, но никто не отозвался. Подполз ближе, осветил фонариком - двое оказались убитыми, а третий, в маскхалате, жив, простонал: "Пить". Русский. Лемке тут же отполз.
Через некоторое время у Лемке промелькнула мысль: "Подниму шум, скажу своим: "Произошла схватка с русскими, и я уложил одного вражеского солдата, а двоих ранил, но они уползли". Он так и поступил: открыл огонь из автомата. Потом, когда услышал, что к нему бегут, швырнул гранату.
Прибежал с несколькими солдатами Пауль Зибель. Осмотрели убитых, осмотрели и обыскали умирающего русского разведчика.
- Русских было человек двадцать, но я пустил в ход гранаты, - утверждал Лемке.
И его доставили в ротную землянку, как героя. В ту же ночь, ближе к рассвету, в бункер полковника фон Штейца был доставлен рапорт старшего лейтенанта Пауля Зибеля, в котором Лемке характеризовался офицером исключительной храбрости и мужества, отразившим с двумя солдатами "ночную вылазку вражеской роты".
3
Совещание командиров дивизий, созванное генералом Енеке, шло к концу. Все посматривали на командующего, и он понял, что от него ждут каких-то особых указаний…
"Каких еще указаний, когда все изложено?" Енеке поднял стек и разрубил им воздух.
- Зарывайтесь глубже в землю. Турция не пошлет войска в Крым. - Командующий откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, давая этим понять, что совещание закончилось. Он сидел в такой позе до тех пор, пока не опустел бункер.
Последним из приглашенных уходил генерал Радеску. Он остановился у выхода, повернулся так, чтобы видеть только фон Штейца, стоявшего рядом с командующим, произнес, пожимая плечами:
- За спиной моих войск - родина. - Он открыл дверь и тихо, словно боясь потревожить застывшего в кресле Енеке, вышел из бункера.
Енеке продолжал сидеть неподвижно. На его сером, отечном лице ни малейшего признака мысли, и трудно было понять, о чем думает этот человек, так твердо заверивший фюрера в том, что его солдаты удержат Сапун-гору, а значит, и Севастополь. Это было сказано по прямому проводу в присутствии фон Штейца в тот день, когда уже не слухи и не болтовня трусов и паникеров, а оперативная шифрограмма подтвердила выход советских войск на государственную границу с Румынией. Именно тогда он, фон Штейц, душой поверил, что Енеке - человек, глубоко верящий в счастливую звезду фюрера, в то, что летний и зимний отход немецких армий на запад, катастрофа под Курском, бобруйский котел и вот теперь крепость в Крыму - все это какой-то таинственный маневр вождя немецкой нации, маневр, смысл которого понять никому не дано, но который непременно приведет к победе.
Да, Енеке так думает, а значит, он сдержит слово, данное фюреру. И, исходя из этой веры командующего, фон Штейц попытался оценить свою деятельность как офицера национал-социалистского воспитания войск. Он пришел к выводу, что не может очертить свою работу точными рамками, точными обязанностями, и поэтому трудно прийти к каким-либо итогам. Он разработал памятку поведения немецкого солдата и офицера в крепости "Крым". Ее содержание знает наизусть каждый, как гимн, как молитву. Но чем она отличается от приказа генерала Енеке по обороне Сапун-горы? В сущности, это одно и то же. Он создал сеть агентов-воспитателей. Но чем эта сеть отличается от сети, которую имеет в войсках гестапо? Разве лишь тем, что люди Гиммлера молча следят за настроением солдат и офицеров и тайно доносят на них, а его подчиненные сначала одергивают неустойчивых, произносят разные высокие слова о долге и победе, а затем в конце концов, так же тайно, сообщают ему, фон Штейцу, имена солдат, охваченных страхом перед возможностью быть сброшенными в море. Он произнес десятки речей и видел, как при этом воодушевляются лица солдат и офицеров. И если это и есть то, на что рассчитывал фюрер, вводя институт офицеров национал-социалистского воспитания в армии, - значит, он, фон Штейц, не просто придаток генерала Енеке и Гиммлера, а самостоятельный орган в руках фюрера…
- Что это он сказал? - наконец поднялся с кресла Енеке.
- Кто?
- Радеску…
- Он сказал: "За спиной моих войск - родина".
- Как это понять? - спросил Енеке, сощурив блеклые глаза.
Фон Штейц и сам сейчас думал над фразой Радеску, но ни к какому выводу прийти не успел. Генералу Радеску он верил, верил потому, что тот сумел выбраться из волжского котла и теперь вот командует дивизией здесь, в крепости. Один факт говорил о многом.
- Я думаю, что Радеску высказал свои заверения сражаться вместе с нами до победного конца.
Енеке сунул в зубы сигарету, но не прикурил, а тут же бросил ее в урну.
- Заверения - хорошо, но практические дела - лучше! - сказал он с раздражением, делая вид, что куда-то спешит.
"Вот так всегда: когда вдвоем - разговора не получается. Енеке осторожничает или вовсе не доверяет мне. Напрасно, напрасно!" Фон Штейц тоже заторопился, сослался на срочные дела и вышел из убежища.
Придя к себе в бункер, он сразу попытался сосредоточить мысли на подвиге лейтенанта Лемке. "Лемке - это фитиль, которым я зажгу сердца крепостных войск! - Фон Штейц не мог иначе думать, его обязанность - зажигать и воспламенять души подчиненных ему людей. - Лемке, по-видимому, член национал-социалистской партии, а если нет, его надо немедленно оформить. Достоин! Радеску тоже молодец, на его дивизию можно положиться. Он понимает: румынам отступать нельзя. А Енеке?" Фон Штейц вдруг чертыхнулся: не может сосредоточиться на одном Лемке, так разбросанно мыслит! Он позвонил в штаб, потребовал, чтобы быстрее прислали к нему лейтенанта, совершившего подвиг.
Ответил майор Грабе (фон Штейц сразу узнал его голос). Грабе сказал:
- Господин полковник, лейтенант Лемке находится у командующего.
- Кто его туда направил? - спросил фон Штейц. Отвернувшись от трубки, он в сердцах бросил: - Идиот! - И уже в трубку выкрикнул: - Это моя область работы! Послушай, Грабе, это ты умудрился послать Лемке к командующему? Ты?
Грабе ответил:
- Так точно, я, господин полковник.
- Почему?
- Генерал Енеке желал с ним поговорить.
- Откуда ты это знаешь?
- Я все знаю, господин полковник.
- Послушай, Грабе, не слишком ли много берешь на себя? В госпитале я обещал устроить что-нибудь страшненькое, помнишь?
Грабе не сразу ответил:
- Я обязан все знать…
- Да кто же ты такой?!
- Майор Грабе, штабной офицер, господин полковник.
Фон Штейц бросил трубку.
- Как бы этот инвалид не оказался гиммлеровским молодчиком! - Фон Штейц ненавидел шпиков, ненавидел потому, что считал их бездельниками, он злился всегда, когда чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомого человека.
Грабе, прибывший вместе с ним в Крым на должность штабного офицера, был для него загадкой: майор держался слишком независимо, его считали всезнайкой и на редкость болтливым человеком, но болтовня Грабе всегда казалась фон Штейцу наигранной и еще больше настораживала.
"Слежка за мной, за офицером национал-социалистского воспитания? Чепуха!" Он вновь позвонил в штаб. Ответил кто-то другой:
- Майор Грабе у генерала Енеке.
Фон Штейц тихонько опустил на рычаг трубку: "Неужели Енеке имеет свою агентуру?" Он взглянул на портрет Гитлера, висевший на стене возле письменного стола, и прошептал:
- Мой бог, неужели ты не веришь нам, твоим верным офицерам?
Он испугался собственных мыслей и невольно огляделся по сторонам. Бункер был пуст. На тумбочке, стоявшей возле кровати, лежала книга "Майн кампф", на ней - металлическая коробочка, в которой хранилось тринадцать осколков. Фон Штейц раскрыл коробочку, высыпал на ладонь осколки, долго смотрел на них, смотрел до тех пор, пока не вспомнил о том, что по его приказу в подвале каменного дома заперты двести севастопольцев, отказавшихся рыть окопы на Сапун-горе. Его глаза сверкнули, он крепко зажал осколки в руке, чуть поднял голову, и ему показалось, что портрет Гитлера утвердительно качнул подбородком: "Действуйте!"
Он хотел было немедленно отправиться к месту заключения севастопольцев, уже сунул в карман коробочку с осколками, но вдруг спохватился: ведь он ждет Лемке. И все же фон Штейц вышел из бункера, поднялся по ступенькам крутой лесенки. Перед ним открылась широкая панорама города: притихший и изуродованный окопами и воронками, лежал внизу Севастополь. Изрытый, притаившийся город почему-то показался сейчас очень похожим на Сталинград. Чтобы отделаться от неприятных сравнений, фон Штейц начал оценивать местность с точки зрения построенных здесь оборонительных сооружений. Сапун-гора, многоярусные линии железобетонных и бетонных укреплений на ее скатах… По его мнению, практически она неприступна, даже если осада продлится годы. Прибрежные участки, пожалуй, следует укрепить… Две тысячи бетонных колпаков, которые обещает поставить маршал Антонеску, сделают крепость неприступной и с моря. А уж души солдат и офицеров он, фон Штейц, сумеет зацементировать так, что ничто не в силах будет их расшатать…
Подъехала легковая машина. Из нее вышел майор Грабе. Он вяло выбросил руку вперед, приветствуя фон Штейца. Грабе был высокий, стройный и красивый. Это еще при первой встрече оценил фон Штейц, еще в команде выздоравливающих.
- Я достал вам лейтенанта Лемке, - сказал Грабе, кивком показывая на машину. - Можете сделать из него национального героя. Он достоин этого, господин полковник. Я-то уж знаю - достоин.
"Опять это "знаю", - досадливо подумал фон Штейц и пригласил Грабе в бункер. Уже в помещении он обернулся: позади стоял маленький, одетый в новенькое обмундирование лейтенант с круглыми глазами.
- Хайль Гитлер! - крикнул Лемке, и его низкорослая фигурка словно превратилась в межевой столбик - не шелохнется.