- Это не для вас, господин Вульф. - Он подошел к двери и опять поджал губы. - Я вам буду платить хорошо, значит, вполне доверяю, запоминайте. - Адем отвернул небольшой металлический кружочек-навеску, под которым обнажилась черная эбонитовая кнопка, и нажал на нее. Дверь отворилась. - Ток отключен, вы можете без риска входить в это помещение… Но если вам необходимо будет подвергнуть экзекуции подстрекателей, агитаторов, вы прикройте дверь и потом снаружи вновь нажмите на кнопку. Вы поняли? Ток включится. Оставшиеся в будке сгорят… Это изобретение стоило мне немалых средств. Оно применяется в лагерях заключенных, чтобы скрыть экзекуции от посторонних глаз.
Адем вынул кошелек, отсчитал несколько купюр:
- Возьмите, и язык на замок. Вы человек профессора Теодора, и не мне вас учить. А ваш вход в контору с той стороны, пойдемте.
С той стороны Вульф увидел обыкновенный вход: вдоль - кирпичная арочка, каменные ступеньки и дверь, только металлическая. Адем открыл ее сам, и Вульф вошел в помещение, в котором сразу увидел разлапистый диван у глухого простенка, щит для сигнализации и стол с дисковым телефоном и конторской книгой с надписью на жестком переплете: "Разные записи".
- Я устал, - сказал Адем. - Имею честь.
- Ви! Ви! - вслед произнес Вульф и упал как подкошенный на диван, смежил веки. - Друзья, я сдержал свое слово! Я здесь, я на верфи, - прошептал Вульф.
* * *
Ожидаемый поезд с лагерниками подошел точно на пятый день, как и предупреждал Адем. Он подошел в то время, когда разгрузочные работы шли полным ходом и на территории бараков никого не было, за исключением ночной смены из шести охранников. Ефрейтор Вульф поднял их "В ружье!" и тотчас повел к железнодорожной платформе. Охранники, вооруженные автоматами, сразу бросились к вагонам, быстро посбивали ломиками с дверей железные наружные запоры и тут же начали выталкивать из вагонов мужчин и женщин вместе с их скарбом - баулами, чемоданами, узлами, закопченными кастрюлями.
Едва невольники оказались на платформе, охранники бросились потрошить их вещи. Венке вырвал из рук миловидной кареглазой девушки довольно больших размеров фанерный, перевязанный ремнями чемодан и начал было вскрывать, но девушка, одетая в кирзовые сапоги и поношенный ватник, изловчилась, оттолкнула охранника. Венке возмутился, быстро снял из-за спины автомат, вскинул на изготовку. И наверное, выстрелил бы, но Ганс Вульф, находящийся здесь же, в нескольких шагах, отвел ствол автомата, и выстрел прошелся поверху.
- Момент! - Впервые при охранниках Вульф нормально произнес слово. Но тут же спохватился и закивал на Венке, который немало удивился тому, что Вульф все же при своем ранении может полностью произносить слова.
Когда прибывших построили, а в общем-то силой сбили в одну кучу и потом загнали в барачный двор, Ганс Вульф лично, громко викая, вытолкнул из толпы кареглазую девушку, чернявого парня и рыжебородого грузчика, которые пытались заступиться за нее, повел их к своей конторке, громко крича на них. Все трое - и девушка с фанерным чемоданом, и рыжебородый грузчик с узлом в руках, и парень с одеялом под мышкой - сильно упирались, словно чувствуя беду, будто бы ефрейтор ведет их не иначе как на пытку или вовсе на казнь.
Толпа же привезенных, прижатая солдатами ко входу в бетонный барак, не хотела заходить в помещение, уперлась, загудела. Но охранники все же справились, загнали всех и двери закрыли на запоры, сами же быстро ушли в казарму, чтобы там подсчитать трофеи - отнятые вещи у новеньких.
Венке остался во дворе: подошел час для заступления в наряд, и он пошел на внешний обход барака.
Никто из прибывших в окна не лез, не пробовал прочность железных решеток, и не слышалось криков. Постепенно Венке перестал думать о бунте загнанных в барак людей и на третьем обходе изменил установленный маршрут. Как-то он остановил свой взгляд на торце кирпичной стены с единственной дверью, на которой чернел знак смерти; к двери были подсоединены провода высокого напряжения.
Уже подступал вечер, тихие сумерки обволакивали стенку. И все же Венке разглядел: Ганс Вульф вталкивал в приоткрытую дверь трансформатора по очереди безропотных девушку, грузчика и чернявого парня. И когда втолкнул всех троих и прикрыл за ними дверь, Венке почудился шум разрядов со вспышками белого света…
Венке был наслышан об этой "сволочной, страшной будке" от солдат, лежавших вместе с ним в госпитале после ранения в Прибалтике, под Цитовлянами, и потом некоторое время охранявших территорию верфи: якобы "сволочная" трансформаторная будка построена для "сжигания наиболее опасных русских пленных и для тех, кто задумал побег".
"Он палач, этот губастый боров! - подумал Венке о Гансе Вульфе. - Надо сообщить об этом господину коммерсанту". Он подумал так потому, что еще до войны работал на верфи и считал, что господин Адем добрый немец - отличившимся рабочим присылает на дом пакеты с марками. И вот теперь этот губастый Вульф своим палачеством может бросить позорную тень на известного коммерсанта.
По всему барачному двору свирепо носилась крупяная поземка, секла, жгла лицо. Навстречу попался рядовой Крамер, в зубах у него дымилась сигарета.
- Венке, ты куда? - спросил Крамер. - Покури.
- Да никуда! - со злостью ответил Венке.
- Погоди! - Крамер ткнулся холодным лицом под ухо Венке. - Между нами, русские… вторглись в Пруссию, прут на Гумбинен. Начальником гарнизона "Зольдатштадта" назначен генерал Лах, говорят, что он мобилизует всех мужчин подчистую. А какие мы солдаты, в самом деле… Не лезь на глаза начальству, болван, пошли!
Всякая охота жаловаться на Вульфа, начальника охраны, у Венке пропала, и он потащился за Крамером в казарму…
2
Действительно, военная власть города к тому времени, когда наши войска, освободив Прибалтику, вошли в Восточную Пруссию, сосредоточилась в руках Лаха, который, как было известно, считал себя истинным приверженцем прусской военной школы. Еще будучи молодым офицером, Лах собрал большую коллекцию портретов отечественных полководцев, прославленных генералов и создателей военных доктрин. Многих из них, портреты которых он втиснул в тяжелые, покрытые золотом рамки, в свое время били на полях сражений, били нещадно, до крови. И тем не менее для Лаха они остались самые-пресамые… Да что там говорить! Лах всегда смотрел на эти портреты с замиранием сердца, при этом иногда чудилось ему, что из рамки смотрит на него не Бисмарк и не Людендорф, не Шлиффен, а он сам, Лах, смотрит на себя при всех орденах и регалиях, которых еще нет, но которые обязательно будут…
Гражданскую же власть еще держал обер-фюрер провинции Роме, полковник СС, человек, как говорили о нем в тридцатых годах, "вышедший из пивной вместе с Гитлером". Власть Роме распространялась также и на генерал-майора Губерта, шефа полиции города и только что созданных отрядов фольксштурма, сформированных но воле Гитлера из пожилых и подростков.
Генрих Адем, укрепив охрану своей верфи военными, начал проявлять необычайное внимание и уважение к Роме, Губерту и телохранителю обер-фюрера с топорными чертами лица Нагелю, у которого, по мнению Гизелы, "вовсе нет языка, а может, и есть, да только майор-охранник искусно держит его за зубами и поэтому вообще не подает голоса". Адем частенько приглашал на обеды и ужины высокое начальство.
- Совсем не по-нашему получается, - упрекала брата Гизела: она никак не могла смириться с тем, что особы эти обедают и ужинают у брата, не принося с собой еды - ни бутербродов, ни консервов, ни напитков. - Похоже, они не чистые немцы.
- Чистые, самые чистые, и Роме, и Губерт, - утверждал Адем и при этом дотрагивался двумя пальцами до своих подкрашенных и закрученных в кольца усов.
- Что-то я не верю, брат, - тянула свое Гизела.
- Молчать! Это мое дело! И вообще, политика не для твоего ума. Политика - мужской вопрос. Накрывай на стол! - приказывал Адем. - Я имею свой маневр, свои цели. Накрывай!
Стол был накрыт, блюда расставлены, как и раньше, строго по рангам: Роме - повкуснее, Губерту - то же, что и обер-фюреру провинции, но меньше, а Нагелю - от вчерашнего ужина, но подогретое и обильно приправленное специями. Кофе и коньяк - само собой, для всех, только опять же молчуну Нагелю рюмка для коньяка - тоже меньшего размера, по принципу: какое место в обществе, такое же и за столом.
Гизела, накрыв стол, поднялась на второй этаж; здесь, в одной из комнат, досыпала свой послеобеденный сон Эльзочка, дитя, толком не понимавшее, что творится в городе.
3
На этот раз генерал-майор Губерт не приехал, и обедали вчетвером. Гизела уже разливала кофе в маленькие чашечки, как послышался звон битого стекла. Роме лишь поднял голову, и Гизела заметила, что у обер-фюрера очень усталый вид. Никто из сидящих за столом не ответил на вопросительный взгляд Роме, и он принялся размешивать кофе, а размешав, начал пить его маленькими глотками, едва прикасаясь тонкими губами к краю фарфоровой чашечки, казавшейся наперстком в его огромной волосатой руке.
За перегородкой, отделявшей столовую, что-то грохнуло, закачалась люстра. Нагель поднялся и вышел на улицу.
- Я пойду к дочери, - сказала Гизела.
- Это куда? - спросил Роме и, взяв ее под руку, подвел к окну.
Напротив, по ту сторону изрытой улицы, возвышался двухэтажный серый каменный дом, в котором, собственно, и проживала Гизела, когда брат не находился в отъездах. Руки у Роме были теплыми, и Гизела немного успокоилась, подумав, что этот человек, господин Роме, понимает ее горе и сочувствует.
- Сегодня три года, как погиб мой муж, Майер, в Керчи, - прошептала Гизела, глядя на Роме - в глазах обер-фюрера уже не отражалась усталость, они, как бы остекленев, источали холодный, зеленоватый блеск, а тонкие губы были перекошены.
Гизела ушла, а Роме сказал Адему:
- Мой друг, придется твои дома приспособить… Думаю, что в них вполне расположатся две роты фольксштурма.
Да ведь он, Адем, и сам уже это делал: готовился укрепить дома, с тем чтобы они выстояли на случай вторжения русских в город. Но перед обер-фюрером, который, похоже, привык не только обедать у него, но и получать дорогие презенты, Адем уж не мог таить свой "маневр".
- Да я уже разметил, - объявил Адем, - где прорубить амбразуры, где установить пулемет. Я готов командовать сам.
Они обошли все помещения - и помеченные, и не помеченные, - Роме сказал:
- Твои дома, Адем, находятся в особо важном секторе. В двух километрах отсюда бункер Лаха. Я очень рад, что ты готов принять фольксштурм.
- И оборона Зюйдпарка войдет в мой сектор?
О Зюйдпарке Адем тоже думал: "Если его, этот обширный парк с озером и каналами, наполненными водой, хорошенько оборудовать окопами да рвами да установить бетонные колпаки, то можно превратить территорию парка в неприступную зону, прикрывающую Кайзерштрассе". В Зюйдпарке велись оборонительные работы. Но Адему казалось, что идут они не так, как следовало бы.
Роме сказал подошедшему Нагелю:
- Позаботьтесь, чтобы господину Адему присвоили звание капитана!
Нагель кивнул и, боясь открыть рот, пошел готовить машину для своего шефа, поставленную во дворе коммерсанта.
Адему показалось, что у Роме, в его крупной, с шишковатым лбом голове, тоже таится какой-то чисто свой маневр, и теперь он его, этот чисто свой маневр, как бы отделывает, шлифует. Но Адем не стал искушать себя вопросами, а сделал вид, что он - весь внимание и готов до конца выслушать обер-фюрера. Между тем Роме допил кофе и, приняв позу быка, сказал:
- В эти трудные дни немцам нужен герой, как никогда раньше! Чтобы по нему, по этому герою, и равнялись все немцы. Нам нужны такие люди, как ты, Адем! - Роме подергал носом, спросил: - Мой друг Адем, ты веришь в свой народ?
- А как же! Вся моя коммерческая деятельность…
- Про то я знаю, - прервал Роме Адема и, поднявшись, стал смотреть в окно, из которого хорошо был виден второй дом коммерсанта, тот, в котором жила сестра со своей дочерью Эльзой.
- Кто же не любит своего народа? - продолжал Адем. - Таких надо уничтожать!
Роме отмахнулся, и Адем умолк, глядя на обер-фюрера, и думал: "К дьяволу вас, духовников! Наши деньги и наша музыка".
- Ну, есть, которые и не любят, - загадочно подкатывался со своим Роме.
Адем, распаленный своей мыслью, решительно отрезал:
- Уничтожать! Уничтожать! Жизненное пространство дается только истинным немцам.
- Истинным. Но есть среди даже наших военных, которые помышляют об измене фюреру и своей нации.
- Уничтожать!..
- Вот потому мы и надеемся на тебя. Я доложу фюреру, что Адем, как и в прошлом, так и теперь, самый верный солдат империи. Так вот, ты, мой друг, можешь стать героем.
- Но каким образом? - наконец спросил Адем.
- В свое время ты получишь от меня надлежащие инструкции. Твои дома должны превратиться в настоящие редуты, крепости. - Роме вскинул руку и, не задерживаясь больше ни минуты, осанисто вышел из столовой, а затем, сев в машину, уехал вместе с Нагелем.
4
На другой день Адем прежде всего поднялся на чердак: да, стоит зенитка, просунув в проем крыши длинный ствол. А кассеты со снарядами подле штабелем возвышаются. Прислуга тут же, под тавровым стропилом, за столиком поедает свиную тушенку, взятую из подвалов Адема. Командир орудия, ефрейтор, самый высокий из расчета, со шрамом на лице и волосатой грудью, нахмурился, вставая:
- О, сюда нельзя! Прошу спуститься вниз.
- Я хозяин этого дома.
- Прошу спуститься вниз! - повторил ефрейтор.
- Я капитан Адем, командир фольксштурма зоны Зюйдпарк!
Прислуга переглянулась, и затем тот же ефрейтор со шрамом, подойдя к телефону, установленному на тумбе из-под цветочной вазы, куда-то позвонил:
- Докладывает ефрейтор Крайке… Как быть с хозяином дома?.. Можно? Слушаюсь! - Ефрейтор положил трубку и, вытянувшись перед Адемом, сказал: - Какие будут указания, господин капитан?
Адем, до этого вспыхнувший, оттого что так непочтительно встретила его орудийная прислуга, пригасил свою рассерженность, спокойно сказал:
- Кушайте, кушайте, солдаты. Я ведь тот самый коммерсант… Слышали небось? Вот эти сапоги, что на всех вас, пуговицы и ремни, брюки и мундиры и всякие тренчики, антабки и колечки на мои деньги куплены. Я даже русскую пшеницу закупал и поставлял для нашей доблестной армии. Слышали небось?
В эту минуту на нижнем этаже загрохотало, затопало. Прибежал ординарец Сольсберг, ломким, мальчишеским голоском стрекотнул:
- Господин капитан, звонили из полиции: к нам едет командующий войсками гарнизона. Так я поднял всех в ружье…
- Молодец, что поднял. Пусть каждый займется своим делом.
- Так командующий уже во дворе! - оповестил Сольсберг.
- Чертова кукла! - возмутился Адем и тут же по лестнице скатился вниз.
Генерал Лах уже принимал рапорт от однорукого лейтенанта, добровольца, вступившего в фольксштурм три дня назад. Адем не успел запомнить его фамилии - не то Хотц, не то Хотер, - по крепко уловил, что этот не то Хотц, не то Хотер сражался в Сталинграде и там получил Железный крест, там же потерял кисть руки. Лах кивнул на орден, серым пауком висевший на груди лейтенанта:
- Благодарю за службу, лейтенант!
- Хайль Гитлер! - по привычке взметнул правую руку Хотц, оголив красно-синий обрубок.
Лах поморщился, но все же, когда лейтенант вобрал культяпку в рукав, опять похвалил за четкий рапорт и только после этого заметил капитана Адема, стоявшего в готовности доложить. Но Лах сам поприветствовал его:
- Рад вас видеть, господин коммерсант, в форме капитана и на должности командира батальона фольксштурма. Прошу показать, как подготовился фольксштурм к обороне своей зоны.
Осмотр боевых позиций зоны Зюйдпарка Лах начал тут же - с территории двора и дома Адема. Ординарец командующего ефрейтор Пунке, человек, по-видимому знающий характер и привычки своего генерала, старался записать каждое слово, сказанное Лахом при виде то орудия с просунутым стволом сквозь пробитую в стене амбразуру, то фаустпатрона, то пулемета, установленного на широком подоконнике и обложенного мешками с песком.
- Да вы, господин капитан Адем, настоящий фортификатор! - похвалил Лах.
И эти слова Пунке тотчас же записал.
- Рад стараться, господин генерал! Мой батальон сформирован из жителей этого района.
- О, да вы еще и политик! - спешно отреагировал Лах. - Очень разумно. Когда солдат защищает свой дом, он становится вдвое храбрее. И втрое беспощаднее к врагу.
Тут Лах заметил на стене в позолоченной раме портрет Бисмарка, подошел к портрету и надолго приковал свой взор к изображению любимого канцлера. Все приумолкли. О чем уж думал генерал от инфантерии Лах, разглядывая портрет, Адем, разумеется, не знал.
- Я хочу начать с Зюйдпарка, - сказал Лах. - Поехали.
На осмотре позиции, по мнению Адема, и раскрылся Лах как человек, который способен организовать отпор русским, если они подойдут к городу. И профессиональное чутье, по мнению Адема, у Лаха бесподобное.
Командующий с одного взгляда обнаружил недостатки в системе укреплений и тут же втолковал, не повышая голоса, командирам и самому Адему, где лучше проложить траншею, где отрыть ходы сообщения, и какое количество огневых точек установить, и какие места заминировать немедленно, обозначив их флажками, чтобы свои не подорвались.
Возле площадки для стрельбы из фаустпатрона рыжий малолеток со значком "Гитлерюгенд" не смог толком ответить на вопрос, на какое расстояние летит мина и какие места у русских танков наиболее уязвимы. Подбежал командир взвода, чуть постарше малолетка, в новенькой форме, еще не измятой, без следов окопной жизни. Он так часто затараторил, выручая своего подчиненного, что Лах ничего не понял.
- А вы, - кивнул командующий на Адема, - знаете?
Адем ответил точно…
Когда начальство уехало, в том числе и Адем, майор Нагель спустился вниз, возле дорожного кювета к нему подошел Крамер, охранник из команды Ганса Вульфа.