Возьмите ситуацию здесь, в Архангельске. Конечно, тут теперь есть свои миллионеры. Замечательно! Но, к сожалению, у нас появилась и организованная преступность, безработица, СПИД, проституция, наркомания. Знают ли гости, что продолжительность жизни и детская смертность в России находятся ныне на уровне африканских стран? Такой вот прогресс! Такая свобода! Царев двадцать лет преподавал марксизм в Архангельске - кафедру эту теперь упразднили, естественно, - но только сейчас, когда они взорвали памятники Марксу, начал понимать весь гений, весь провидческий дар этого человека: деньги действительно лишают весь мир, как человеческий, так и природный, его подлинной ценности...
- Спросите его про девчонку, - нетерпеливо прошептал О'Брайен. - У нас нет времени выслушивать весь этот бред. Спросите его про Анну.
Царев остановился на полуслове и перевел взгляд с одного гостя на другого.
- Профессор Царев, - сказал Келсо. - Нам нужны нестандартные человеческие истории, чтобы проиллюстрировать наш фильм.
Это замечательно. Да, он понимает. Человеческий ракурс. В Архангельске полно такого материала.
- Я в этом убежден. Но мы имеем в виду одну конкретную судьбу. Этой женщине сейчас уже за шестьдесят. Она должна быть примерно того же возраста, что и вы. Ее девичья фамилия Сафонова. Анна Михайловна Сафонова. Она была комсомолка.
Царев потеребил кончик своего приплюснутого носа. Фамилия, сказал он после минутного размышления, ему ничего не говорит. Очевидно, это было довольно давно?
- Почти пятьдесят лет назад.
Пятьдесят лет? Это немыслимо! Он найдет для них других людей...
- Но у вас, наверное, сохранились архивы?
... Он готов познакомить их с женщинами, которые сражались с фашизмом во время Великой Отечественной войны, с женщинами - Героями Социалистического Труда, кавалерами ордена Красного Знамени. Замечательными людьми...
- Спросите его, сколько он хочет, - сказал О'Брайен, не дав себе даже труда перейти на шепот, и уже полез за бумажником. - За то, чтобы порыться в архивах. Сколько?
- Ваш коллега чем-то недоволен? - спросил Царев.
- Мой коллега спрашивает, - деликатно перевел Келсо, - не согласитесь ли вы провести для нас некое исследование. За что мы были бы счастливы заплатить вам, то есть вашей партии, гонорар...
Это будет совсем не просто, сказал Царев.
Келсо ответил, что он все отлично понимает.
В последние годы Советского Союза в коммунистической партии состояло семь процентов взрослого населения. Приложите эти цифры к Архангельску, и что получится? Двадцать тысяч членов партии в одном только городе и, наверное, столько же в области. К этой цифре следует прибавить членов комсомольской организации и других партийных учреждений. Если сюда приплюсовать всех тех, кто состоял в партии за последние восемьдесят лет, - людей умерших, исключенных, расстрелянных, заключенных, высланных, подвергшихся чистке, - получится действительно очень большая цифра. Просто огромная. И все же...
Они сошлись на двухстах долларах. Царев настоял на том, что он напишет расписку. Он запер деньги в обшарпанную железную коробку и спрятал ее в запирающемся выдвижном ящике письменного стола. Келсо со смешанным чувством восхищения и изумления понял, что Царев и в самом деле собирается передать эти деньги в партийные фонды. Он не возьмет их себе: он истинно верующий.
Царев повел их назад по коридору в приемную. Женщина с крашеными светлыми волосами поливала растения. "Аврора" по-прежнему возвещала, что насилие неизбежно. Полнощекая улыбка Зюганова была на своем месте. Царев достал ключ из металлического шкафа, и они спустились за ним на два этажа, в подвал. Большая бронированная дверь на болтах, покрытая толстым слоем серой корабельной краски, распахнулась, и они очутились в помещении с деревянными полками вдоль стен, уставленными папками с личными делами.
Царев нацепил очки в тяжелой оправе и принялся вынимать пыльные папки с документами, а Келсо с любопытством глядел по сторонам. Это не хранилище, подумал он. Это катакомба, некрополь. На полках бюсты Ленина, Маркса и Энгельса. Коробки с фотографиями забытых партийных аппаратчиков, репродукции картин в духе социалистического реализма с изображением грудастых колхозниц и бравых рабочих с выпирающими гранитными мускулами. Мешки с наградами, грамотами, членскими билетами, листовками, брошюрами, книгами. И еще флаги - маленькие красные флажки для детей и свернутые алые стяги для демонстрантов вроде Анны Сафоновой.
Похоже, великой мировой религии пришлось внезапно очистить свои храмы и спрятать все в подземелье - схоронить свои священные тексты и иконы от посторонних глаз в надежде на лучшие времена, в ожидании второго пришествия...
Списки комсомольцев за 1950 и 1951 годы отсутствовали.
- Что?
Келсо повернулся на каблуках и увидел, что Царев, нахмурившись, смотрит на две папки, держа их по одной в каждой руке.
Это крайне любопытно, заметил Царев. Это требует дальнейшего исследования. Смотрите сами - он протянул им папки. Одна за 1949 год, вторая - за 1952-й. Ни в одной из них не упоминается Анна Сафонова.
- В сорок девятом она была слишком юной, - сказал Келсо. - Еще не подходила по возрасту. - А до пятьдесят второго один Бог знает, что с ней могло случиться. - Когда папки изъяли?
- В апреле пятьдесят второго, - сказал Царев, по-прежнему хмурясь. - Здесь записка: "Передать в архив Центрального Комитета, в Москву".
- Есть подпись?
Царев показал ему: "А. Н. Поскребышев".
- Кто такой Поскребышев? - спросил О'Брайен. Келсо это, конечно, знал. Судя по всему, Царев тоже.
- Генерал Поскребышев был личным секретарем Сталина, - сказал Келсо.
- Да, - излишне поспешно подтвердил Царев. - Настоящая загадка. - Он начал ставить папки обратно на полку. Даже через пятьдесят лет и после всего, что произошло с тех пор, подпись сталинского секретаря могла еще заставить нервничать человека определенного возраста. Руки его дрожали. Одна из папок выскользнула у него между пальцами и упала на пол. Листки рассыпались. - Пожалуйста, не трогайте. Я сам. - Но Келсо уже стоял на коленях, собирая странички.
- Вы могли бы сделать для нас кое-что еще, - сказал он.
- Я не думаю...
- Мы убеждены, что родители Анны Сафоновой оба были членами партии.
Это невозможно, заявил Царев. Он не имеет права предоставить им доступ к этим досье. Они секретные.
- Но вы могли бы посмотреть сами... Нет. Он считает, что это недопустимо.
Царев протянул руку, чтобы поднять рассыпавшиеся страницы, и в тот же миг О'Брайен оказался с ним рядом и, наклонившись, сунул ему в ладонь еще двести долларов.
- Вы действительно оказали бы нам большую услугу, - сказал Келсо, отчаянно подавая О'Брайену сигнал отойти и кивками головы подчеркивая важность каждого своего слова, - очень помогли бы нам в работе над фильмом, если бы заглянули в архив.
Но Царев словно забыл об их присутствии. Он неотрывно смотрел на две стодолларовые купюры, и лицо Бенджамина Франклина, хитрое и насмешливое, отвечало ему оценивающим взглядом.
- Нет ничего на свете, - произнес он медленно, - чего, по-вашему, нельзя приобрести за деньги.
- Мы не хотели вас обидеть, - сказал Келсо, бросив убийственный взгляд на О'Брайена.
- Разумеется, - выдавил тот, - ничего обидного мы не имели в виду.
- Вы скупаете нашу промышленность. Наши ракеты. Вы пытаетесь скупить наши архивы... - Его пальцы сжали банкноты, затем разжались, и деньги упали на пол.
- Заберите их. К черту - вас и ваши доллары!
Он отвернулся, опустил голову и начал приводить в порядок документы. Если не считать шелеста сухой бумаги, стояла тишина.
- Неплохо, - пробормотал Келсо О'Брайену. - Поздравляю...
Прошла минута.
И вдруг Царев заговорил.
- Как их звали? - спросил он, не повернув головы. - Родителей, я имею в виду.
- Михаил, - быстро сказал Келсо, - и... - Черт возьми, как звали мать? Он попытался вспомнить отчет
НКВД. Вера? Варя? Нет, Варвара, именно так. - Михаил и Варвара Сафоновы.
Царев повернулся, посмотрел на них; на его худощавом лице смешались гордость и презрение.
- Подождите здесь, - сказал он. - Ни к чему не прикасайтесь.
Он исчез в дальнем конце помещения, слышно было, как он ходит между стеллажами.
- Ну что? - спросил О'Брайен.
- Я думаю, мы кое-чего добились, - ответил Келсо. - Он решил посмотреть, есть ли сведения о родителях Анны. И, черт возьми, вопреки вам. Разве я не просил вас: предоставьте говорить мне?
- Но ведь все получилось, не правда ли? - О'Брайен наклонился и поднял скомканные стодолларовые купюры, расправил их и положил в бумажник. - Господи, ну и барахолка! - Он взял в руки бюст Ленина. - Увы, бедный Йорик... - И запнулся. Он не помнил конца цитаты. - Эй, профессор! Ваш сувенир. - Он швырнул бюст Келсо, тот поймал его и поставил на место.
- Не надо, - сказал он. Его благодушие улетучилось. Он устал от О'Брайена. Но дело не только в этом. Было что-то еще. Это касалось атмосферы того места, куда они попали. Келсо не мог точно это определить.
- Что с вами? - хмыкнул О'Брайен.
- Не знаю. Не люблю богохульства.
- Вы имеете в виду товарища Ленина? В этом все дело? Бедный старина Непредсказуемый. Знаете что? Мне кажется, вы начинаете терять хватку.
Келсо уже приготовился послать его куда подальше, но тут Царев вернулся с папкой в руках, и вид у него был торжествующий.
- Вот человек, который прямо-таки создан для вашего фильма. Женщина, навсегда оставшаяся неподкупной, - он посмотрел на О'Брайена, - человек, способный преподать урок вам всем. Варвара Сафонова вступила в коммунистическую партию в 1935 году и оставалась ее членом и в хорошие и в трудные времена. Список благодарностей, которых она удостоилась от архангельского областного комитета партии, занимает полстраницы. Да, вот он, непоколебимый дух социализма, который никому не одолеть! Келсо улыбнулся.
- Когда она умерла?
- В этом-то все и дело. Она не умерла.
- Варвара Сафонова? - повторил Келсо. Он не верил своим ушам. Он метнул взгляд на О'Брайена. - Мать Анны Сафоновой? Все еще жива?
Месяц назад была жива, сказал Царев. Ей восемьдесят пять. Вот тут написано. Можете посмотреть. Более шестидесяти лет она верный член партии - она только что уплатила партийные взносы.
22
В Москве было утро.
Суворин сидел на заднем сиденье машины рядом с Зинаидой Рапава. Сопровождающий из милиции находился рядом с шофером. Дверцы были заблокированы. "Волга" медленно плелась в потоке машин в южном направлении, в сторону Лыткарино.
Милиционер жаловался: им должны были дать другую машину - чтобы пробиться через этот затор, нужна мигалка на крыше и спецсигнал.
Кем он себя возомнил? - подумал Суворин. Президентом?
Под припухшими от недосыпа глазами Зинаиды обозначились синяки. На ее плечи поверх короткого платья был накинут плащ; колени она повернула в сторону дверцы, словно пытаясь оставить как можно больше пустого места между собой и Сувориным. Он подумал: догадывается ли она, куда они едут? Вряд ли. Казалось, она погрузилась в себя и едва ли понимает, что происходит вокруг.
Куда подевался Келсо? Что в этой тетради? Все те же два вопроса звучали снова и снова, сначала в ее квартире, затем на верхнем этаже главного офиса Службы внешней разведки - там, где заезжих западных журналистов принимал улыбающийся на американский манер офицер по связям с общественностью.
(Видите, джентльмены, насколько мы демократичны! Итак, чем мы можем быть вам полезны?) Кстати, ей не предложили ни кофе, ни сигарет, когда она выкурила свою последнюю. Напишите заявление, Зинаида. Мы рвем его и пишем заново, еще и еще раз, и так до девяти часов утра, когда Суворин решил наконец пустить в ход свой последний козырь.
Она упряма, под стать отцу.
В старые времена на Лубянке они действовали по системе конвейера: подозреваемого передавали друг другу три следователя, работавшие по восемь часов каждый. Через сутки с лишним без сна большинство людей готовы были подписать что угодно и оговорить кого угодно. Но Суворину не дали помощников, и в его распоряжении не имелось тридцати шести часов. Он заморгал, прогоняя резь в глазах, и понял, что выбился из сил не меньше, чем она.
Зазвонил сотовый телефон.
- Слушаю. Это был Нетто.
- Доброе утро, Виссарион. Что у тебя?
Кое-что, сказал Нетто. Первое: дом во Вспольном переулке. Он установил, что здание принадлежит небольшой компании московской недвижимости "Москпроп", которая пытается сдать его в аренду за пятнадцать тысяч долларов в месяц. Желающих пока не нашлось.
- За такую-то цену? Это неудивительно.
Второе: создается впечатление, будто в саду в последние дни что-то было выкопано. В одном месте на глубине около полутора метров почва рыхлая; кроме того, эксперты обнаружили в земле следы окиси железа. Что-то ржавело там на протяжении многих лет.
- Что-нибудь еще?
- Нет. О Мамонтове ни слуху, ни духу. Он словно испарился. Полковник нервничает. Спрашивал, как у вас дела.
- Ты сказал ему, где я?
- Нет, товарищ майор.
- Умница. - Суворин отключил телефон. Зинаида внимательно следила за ним.
- Знаете, что я подумал? - спросил Суворин. - Что незадолго до смерти ваш папочка вырыл из земли какой-то металлический ящик. И, полагаю, передал вам. А вы, конечно, отдали его Келсо.
Это была лишь гипотеза, но ему показалось, что в глазах ее что-то сверкнуло за мгновение до того, как она отвернулась.
- Вы же видите, в конце концов мы до всего докопаемся. И если потребуется, сделаем это без вашей помощи. Это займет больше времени, и только.
Он откинулся на спинку сиденья.
Тетрадь находится у Келсо. А там, где тетрадь, будет и Мамонтов. Если не сразу, то через какое-то время. Поэтому ответ на вопрос: где Келсо? - даст решение всех трех проблем.
Он посмотрел на Зинаиду. Глаза ее были закрыты.
Она знает - в этом нет сомнения.
Все возмутительно просто.
Но понимает ли Келсо, как близко от него Мамонтов и какая опасность ему грозит? Конечно, не понимает, куда ему! Он же европеец. Ему кажется, что он защищен неким иммунитетом.
А машина все тащилась в густом уличном потоке.
- Вот здесь, - сказал милиционер, ткнув толстым указательным пальцем в окно. - Справа.
Под дождем место выглядело мрачно - складское здание из унылого красного кирпича с маленькими окнами, забранными паутиной железных решеток. Над входом не было никакой вывески.
- Давайте подъедем сзади, - предложил Суворин. - Может, там стоянка.
Они повернули направо и еще раз направо и через открытые деревянные ворота въехали в поблескивающий от воды асфальтированный двор. В углу стояла старая зеленая машина "скорой" с закрашенными стеклами, рядом - большой черный фургон. Огромные ржавые бочки были наполнены белыми пластиковыми мешками, перетянутыми скотчем, с надписью красными буквами: "Хирургические отходы". Несколько мешков валялись на асфальте, по всей вероятности, разодранные собаками. Кровавые тряпки мокли под дождем.
Зинаида сидела теперь прямо, озираясь вокруг и пытаясь понять, где они находятся. Милиционер извлек свое массивное тело из машины и открыл снаружи дверцу. Рапава не шевельнулась. Суворину пришлось подойти, легонько взять ее за руку и вывести из машины.
- Это здание пришлось перестроить. Есть еще один такой морг - в Электростали, кажется. Вот что такое волна преступности. Даже мертвым приходится лежать как попало. Пошли, Зинаида. Это формальность. Но она необходима. К тому же, говорят, это часто помогает. Мы всегда должны смотреть ужасам жизни прямо в глаза.
Она высвободила руку, надела плащ, и он внезапно осознал, что нервничает гораздо сильнее ее. Он никогда раньше не видел мертвецов. Это трудно себе представить: майор бывшего Первого Главного управления КГБ, и никогда не видел трупы. Придется восполнить этот досадный пробел в образовании.
Они пробирались мимо мусорных куч возле грузового лифта в задней части здания - милиционер впереди, за ним Зинаида, позади Суворин. Когда-то это был склад-холодильник для рыбы, которую везли с Черного моря на север, и до сих пор в воздухе ощущался соленый запах морской воды, несмотря на тяжелый дух дезинфекции.
Милиционер хорошо знал здешние порядки. Он заглянул в застекленный кабинет и обменялся шутками с кем-то внутри. Тут же вышел человек, натягивая на ходу белый халат. Он откинул занавес из толстых черных резиновых лент, и они оказались в длинном коридоре - достаточно широком, чтобы мог проехать автопогрузчик, - с тяжелыми дверьми холодильных камер по обеим сторонам.
В Америке - Суворин знал это из боевиков, которые обожала смотреть Серафима, - скорбящие родственники могут видеть своих усопших на экране монитора, заботливо изолированные от физической реальности смерти. В России нет подобной деликатности.
Однако, учитывая скудость средств, надо сказать, что местные власти делали все от них зависящее. Зал опознания - если идти со стороны улицы - располагался так, что рефрижераторы не были видны. На столе красовались две вазы с искусственными цветами, по обе стороны от медного креста. Каталка стояла впереди, под белой простыней виднелись очертания тела. Суворин ожидал, что Рапава был более мощного сложения. Он встал рядом с Зинаидой. Милиционер - рядом со служителем морга. Суворин кивнул, и служитель откинул край простыни с головы.
Рябоватое лицо Папу Рапавы с почерневшими веками было обращено к обшарпанному потолку, редкие седые волосы зачесаны назад и разделены аккуратным пробором.
Милиционер уныло задал формальный вопрос:
- Свидетель, это Папу Герасимович Рапава? Зинаида, прижав руку ко рту, кивнула.
- Отвечайте, пожалуйста.
- Да. - Голос ее был едва слышен. Затем она произнесла громче: - Да. Это он. - И с вызовом посмотрела на Суворина.
Служитель попытался набросить простыню.
- Подождите, - сказал Суворин.
Он дотянулся до края простыни и резко дернул ее на себя. Она слетела на пол, обнажив тело.
На мгновение воцарилась тишина, тут же нарушенная криком Зинаиды.
- И это Папу Герасимович Рапава? Посмотрите, Зинаида. - Сам он, к счастью, не вглядывался, ему докладывали, в каком состоянии тело. Его глаза пристально смотрели на нее. - Видите, что они с ним сделали? То же самое будет с вами. И с вашим дружком Келсо, если им удастся его поймать.
Служитель что-то кричал. Зинаида со стоном отпрянула в угол, и Суворин метнулся за ней - это был его миг, его единственный шанс: он нанес удар и теперь обязан довести дело до конца. - Скажите мне, где он. Простите меня, но вы должны мне это сказать. Где он?
Она замахнулась на него, но милиционер успел схватить ее за плащ и оттащить в сторону.
- Ну хватит, хватит. - Он повернул ее к себе, и она рухнула на колени.
Суворин тоже опустился на колени возле нее. И сжал ее лицо в своих ладонях.
- Умоляю, простите меня, - повторял он. Лицо ее обмякло под его пальцами, глаза наполнились слезами, щеки потемнели, рот напоминал черное пятно. - Все в порядке. Ну пожалуйста.