"В нашей власти совершать, точно так же как и не совершать, прекрасные и постыдные поступки" (Никомахова этика, 1113 b 10–15), при этом Аристотель полагает, что "мы не можем возводить наши поступки к другим источникам, кроме тех, что в нас самих, тогда, имея источник в нас, они сами зависят от нас и являются произвольными" (Никомахова этика, 20–25). Очевидно, что в этом случае Аристотель, в отличие от Спинозы, отказывается выстраивать цепь детерминаций, выходящую за пределы склада души, уже сложившегося к этому времени у человека как субъекта морального действия. Поэтому для Аристотеля самодеятельность морального субъекта имеет своей точкой отсчета наличное состояние его душевных способностей, или его сформировавшийся к моменту выбора характер. Кроме того, в этике Аристотеля важнейшую роль играет понятие "сознательного выбора" (proairesis), близкое латинскому liberum arbitrium (в последнем наиболее отчетливо выражен произвольно-избирательный характер такого действия воли). Даже стилистически определение сознательного выбора в его "Никомаховой этике" относит моральное действие к правомочности самого человеческого субъекта, не затрагивая в этом случае столь важного для Спинозы вопроса об универсальной этиологии самого поступка: "Сознательный выбор – это, пожалуй, способное принимать решение стремление к зависящему от нас" (Никомахова этика, 1113 а 10). "Зависящее от нас", о котором позже говорил также и стоик Эпиктет, оставляет выбор за человеком.
Античная и современные дискуссии на тему стоического фатализма (анализ "ленивого софизма"); см.: Bobzien S. Determinism and Freedom in Stoic Philosophy. Oxford: CLARENDON PRESS, 1998. P. 199; Столяров АЛ. Стоя и стоицизм. М.: АО КАМИ ТРУП, 1995. С. 172–175.
Deleuze G. Spinoza et le probleme de Г expression. P: Minuit, 1968.
Возможно, именно такие и многие другие, подобные им, но несправедливые соображения лежали в основании следующих рассуждений Канта об атеизме Спинозы: "Мы можем, следовательно, представить себе добропорядочного человека (например, Спинозу), который твердо уверился в том, что Бога нет и (поскольку в отношении субъекта моральности это ведет к одинаковым следствиям) нет и загробной жизни; как он будет судить о внутреннем назначении своей жизни, заданной моральным законом, который он в своих поступках уважает? Он не ждет от исполнения закона выгоды ни в этом, ни в ином мире; он лишь стремится бескорыстно делать добро, к которому тот священный закон направляет все его силы. Однако его стремлению поставлен предел; он может иногда ждать от природы случайного содействия, но никогда не может надеяться на закономерное и совершаемое по постоянным правилам (какие суть и должны быть внутренне его максимы) согласие с той целью, содействие осуществлению которой он все же считает своей обязанностью и стимулом" (Кант И. Критика способности суждения. М.: Искусство, 1994. С. 327). Интересно, что в этом разделе своего труда Кант ставит в вину Спинозе приверженность последнего важной идее самостоятельности морального интереса как такового, или чистоты моральной мотивации в человеческих поступках, которую он сам же и развивает в "Основах метафизики нравов". Речь идет, прежде всего, об автономии моральной воли в ее бескорыстном следовании нравственному закону, к которому, как полагает Кант, она должна испытывать одно только чувство уважения (Achtung) без примеси всякого иного интереса. Ожидание загробной жизни и осуществление идеала счастья, которые все же нашли свое место в этике Канта, выглядят здесь как мотивы гетерономного порядка по отношению к чистому требованию моральной воли. В данном рассуждении Канта образ Спинозы, во-первых, обретает отчетливые стоические черты, а во-вторых, его моральная доктрина в изложении Канта в значительной мере утрачивает сходство с оригиналом. Причиной такой аберрации идей, скорее всего, служило то обстоятельство, что Кант не был знаком с самими сочинениями Спинозы, а черпал свои представления о его доктрине на основании трудов современных ему интерпретаторов философии великого голландского мыслителя (см.: Lord В. Kant and Spinozism. Transcendental Idealism and Immanence from Jacobi to Deleuze. L.: Palgrave Macmillan. 2011).
Спиноза, в отличие от стоиков, не говорит о предопределенности всех происходящих в космосе событий, о промысле или о судьбе. Ведь при допущении существования хоть какого-то промысла ему пришлось бы признать наличие определенной целесообразности в процессе порождения (продуцирования) субстанцией своих модусов, которые следуют из нее только по необходимости ее божественной природы и только в порядке механических, но не целевых причин (I 16). Правда, его представления о существовании бесконечного разума Бога (II 11 кор.), о способности Бога мыслить бесконечно многое бесконечно многими способами (II 3) и о том, что Бог является имманентной причиной всех вещей (I 18), все же могут навести на мысль о допустимости в его доктрине некоторой версии предопределения божественным умом всего происходящего.
См. ссылку VI в главе "Ум и тело".
А. Матерой приходит к такому же выводу на основании следующего рассуждения, предполагающего переход из пространства метафизики в правовую сферу. Во-первых, Бог у Спинозы является абсолютным владыкой всей Природы и потому обладает правом делать то, что захочет, то есть всё, поскольку Он соединяет в себе суверенное право и могущество. Во-вторых, следуя геометрическому порядку, можно предположить, что поскольку Бог является имманентной причиной всех вещей, всякий индивидуум, в том числе и человек, будучи в какой-то мере Богом (Deus quatenus), обладает частью божественной мощи. Она выражается в свойственном нам стремлении к самосохранению (conatus). Именно эта присущая всякому человеку доля божественного могущества и дает нам право делать все то, что мы желаем и на что мы способны в меру наших сил. Отсюда правило человеческого бытия: "Делай, что захочешь и что сможешь!" (Matheron A. Individu et communaute chez Spinoza. P.: Minuit, 1988. R 290–292).
См. примечание 20 в главе "Добро и зло".
"Никакое действие, рассматриваемое исключительно само в себе, ни хорошо, ни дурно" (IV 59. Иначе).
Спиноза Б. Соч.: В 2 т. Т. 2. СПб.: Наука, 1999. С. 549 и 557. Интересно сравнить рассуждения Спинозы в данных письмах к Ольденбургу с мыслями, изложенными им в письме к В. ван Блейенбергу (19) (см. в настоящем издании раздел "Метафизические и моральные основания поступка" в главе "Ум и тело").
А.А. Столяров, описывая безнадежные попытки схоларха стоической школы Хрисиппа соединить ее доктринальный фатализм с автономией (моральной свободой) субъекта, замечает: "Ведь он мог, не создавая себе больших сложностей, рассуждать, в духе монолитного трагического сознания, весьма созвучного провиденциальному пафосу учения, примерно так: "Человек, по велению рока ты неизбежно должен был совершить этот поступок, а мы с такой же необходимостью должны похвалить или осудить тебя"" (Столяров АЛ. Стоя и стоицизм. М.: АО КАМИ ТРУП, 1995. С. 173–174). Как мы видим, в цитируемом нами письме Спиноза фактически воспроизвел смысл этой фразы, которая, кроме того, перекликается с заключением одного античного философа относительно возможности наказания для нерадивого раба. Этот раб, видимо имеющий навыки в софистике, для оправдания факта совершенной им кражи заявил: "Мне суждено было украсть", на что философ ответил: "А мне – наказать тебя".
В этом разделе моральной доктрины Спинозы его мысль приближается к рассуждениям Жана Кальвина в его Комментарии на послание к Римлянам (9, 14) ап. Павла: "Бог по Своему хотению удостоил милосердия того, кого было Ему угодно, а в ком захотел, осуществил строгость Своего суда. Ибо апостол хочет научить нас, чтобы в различии, которое мы видим между избранными и отверженными, наш разум довольствовался тем, что именно так и было угодно Богу – одних просветить ко спасению, а других ослепить к смерти". Речь идет у него о мотивах, по которым Господь отделил сосуды гнева от сосудов милосердия. Кальвинистская среда, в которой вращался Спиноза после своего отлучения от синагоги, могла оставить отпечаток на его миропонимании. Правда, божественная воля, лежащая в основании всякой твари, замещается у Спинозы столь же безоговорочными и неисповедимыми определениями судьбы всякой индивидуальности, исходящими от природы, субстанции и Бога. Последний лишен у него личностных качеств и самого важного из них – своеволия.
Мудрец (sapiens) свободен от душевных волнений: Цицерон. Тускуланские беседы IV 27; Диоген Лаэрций VII, 117; Сенека Луций Анней. О спокойствии души II.
Сравним: Спиноза: "Никто не может желать быть счастливым, хорошо действовать и жить, не желая вместе с тем быть, действовать и жить" (IV 21) и Аристотель: высшее благо как счастливая жизнь (to eudaimonein) совпадает с благоденствием и благополучием. (Никомахова этика, I, 4, 1095 а 19–20). Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1984. С. 57.
Возможно, перед нами аллюзия на известное различение двух типов отношения человека к реальностям мира (uti и frui) у Августина (De doctrina Christiana I).
В переводе теоремы 42 ч. V "Этики" у Иванцова mens gaudet звучит как "ум наслаждается (этим блаженством)". Почему не "радуется"? А ведь это совсем разные аффекты.
Еще одно определение гедонистического характера дополняет приведенные выше рассуждения о природе добра и зла у Спинозы: зло есть то, что может препятствовать нам существовать и наслаждаться разумной жизнью, поэтому нам необходимо удалять это от себя; добром же мы будем называть все то, что полезно для нашего самосохранения и наслаждения разумной жизнью (IV Прибавл. 8).
Сравним у Эпиктета: "Винил ли я тебя когда-нибудь? Жаловался ли я на твое управление? Я болел, когда ты хотел того. И другие болели, но я – не противясь. Я был беден, как ты хотел того, но – с радостью… Видел ли ты меня из-за этого омраченным? Не обращался ли я к тебе всегда с светлым лицом, готовый повиноваться любому твоему приказанию, любому твоему знамению?" (Эпиктет. Беседы III 5, 8-10).
Stoicorum veterum fragmenta, coll. L ab Arnim. Lipsiae 1903, III 443. Определение laetitia, gaudium и др.
Спиноза подчеркивает, что стремление к самосохранению есть первое и единственное основание добродетели (IV 22 королл.), а стремление сохранять собственное существование составляет основание человеческого счастья (IV 18 схол.). Может возникнуть вопрос – допустимо ли ради самосохранения прибегать к аморальным действиям, например, лжи, подкупу и т. д. (IV 72)? О возможности спасения человека от смертельной опасности ценой вероломства Спиноза рассуждает в теореме 72 ч. IV "Этики". Он ее отвергает, поскольку в этом случае ложь ради сохранения жизни отдельного индивидуума привела бы к разрушению общих прав, на которых держится человеческое общество (Спиноза был сторонником теории общественного договора). Эти размышления Спинозы предвосхищают некоторые аргументы Канта относительно допустимости лжи, изложенные им в его известном эссе "О мнимом праве лгать из человеколюбия". См. современную полемику по этому вопросу в сб.: О праве лгать. Под ред. Р.Г. Апресяна. М., 2011. Интересный анализ той же темы: Garrett D. "А Free Man Always Acts Honestly, Not Deceptively" // Spinoza. Issues and Directions. The Proceedings of the Chicago Spinoza Conference. Ed. by E. Curley and P.-F. Moreau. Leiden, 1990. C. 221–239.
В этом тексте глагол "pendere" по своему смыслу должен выражать не столько зависимость человеческого ума от Бога, сколько привязанность его к Богу. Это указание на мистическое качество третьего рода познания у Спинозы.
Спиноза отождествляет блаженство с любовью (V 36 схол.), поэтому можно считать блаженство аффектом.
Знаменитая формула amor Dei intellectualis, которая предположительно была заимствована Спинозой у известного средневекового еврейского мыслителя Хасдая Крескаса, грамматически может читаться двояко – amor Dei как выражение Genetivus Subjectivus (интеллектуальная любовь Бога, когда Бог является субъектом любви) и как Genetivus Objectivus (интеллектуальная любовь к Богу, где Бог оказывается объектом любви).. Очевидно, что единственным и высшим объектом и одновременно субъектом божественной любви может быть у Спинозы только Бог, который любит самого себя. Но в акте интуитивного человеческого познания эта любовь Бога к самому себе преломляется через особое состояние (affectio) или модификацию атрибута мышления у субстанции – через единичный модус (modus) человеческого ума. Бог любит самого себя, когда человек любит Бога (V 36).
Глава VI
Ум и тело
6.1. Взаимоотношения ума и тела
Основной отличительный признак ума в человеке – это мышление, и оно представляет собой отдельный модус существенного аспекта субстанции – атрибута мышления. Характерным признаком тела является его протяженность, выражающая другую сторону субстанции – атрибут протяжения.
Очень важный компонент моральной жизни – ее эмоционально-чувственная составляющая – у Спинозы как бы выносится за скобки, становясь маргинальным выражением деятельности мыслящего начала, его искаженным образом или неадекватным подобием. В "Этике" ум (или душа) выступает преимущественно в одной своей ипостаси – когнитивной, где субстанциальным содержанием сферы ума является идея ("под идеей я разумею понятие, образуемое умом, в силу того, что он есть вещь мыслящая" II Определ. 3). Даже природа аффектов, из которых складывается моральная жизнь субъекта, принимает форму "смутной идеи" ума. Ни движущая, ни растительная, ни животная (одушевляющая) функции этого единичного модуса атрибута мышления при описании моральных феноменов в расчет не принимаются.
Взаимодействие ума и тела у Спинозы рассматриваются на основании отношения между идеей и ее объектом (idea mentis cum suo objecto), поскольку актуальное бытие человеческого ума составляет идея отдельно существующего тела (II 11). Соответственно объектом идеи (ideatum), составляющей человеческий ум, служит тело (II 13; II 21). Момент соответствия idea и ideatum (convenientia ideae cum suo ideato) представляется как внешний признак истинной идеи (II Опред. 4). Далее, "все идеи, находящиеся в Боге, совершенно согласны со своими обектами (ideata), следовательно, все они истинны" (II 32), С позиций перипатетической гносеологии, на которую опираются эти однородные концепты (idea – ideaturn), отношения между ними, выражаемые термином convenientia ("согласие"), допускают и определенную зависимость одного понятия от другого (convenientia как "соответствие") на основании уподобления идеи ее объективному оригиналу, который считается первичным "по природе": "Все, что только имеет место в объекте идеи, составляющей человеческий ум, все это должно быть воспринимаемо человеческим умом" II 12).
Это предполагает приоритетность объекта идеи перед самой идеей. Однако в метафизике Спинозы такой порядок вещей не является исключительным; скорее, его можно рассматривать как факультативную версию иного рода отношений. По степени значимости он уступает место другой модели, предполагающей взаимно однозначное соответствие между модусами мышления и модусами протяжения: "Порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей" (ordo, & connexio idearum idem est, ас ordo, & connexio rerum II 7). Эта известная теорема утверждает не зависимость одного порядка вещей от другого, или зависимость идеи вещи от самой вещи, а их взаимную корреляцию, своего рода предустановленную гармонию двух структур бытия, в котором модус протяжения и идея этого модуса составляют одну и ту же вещь, только выраженную двумя способами. Каждый из них высказывается независимо от другого, но состоит в гармонии с ним: "Формальное бытие вещей, не составляющих модусов мышления, вытекает из божественной природы не потому, чтобы Бог сначала познал эти вещи; объекты идей (res ideatae) вытекают и выводятся из своих атрибутов таким же образом и в той же самой необходимости, в какой идеи вытекают из атрибута мышления" (II 6).
Перед нами открывается более сложная картина их взаимоотношений, где можно увидеть различные факторы взаимного влияния одного порядка причин на другой (даже если эти модели гипотетичны).
7. Зависимость деятельности ума от состояний тела. Одной из отличительных черт эпистемологии Спинозы, принципиально отделяющей ее от картезианской, является то, что в ней телесная компонента человеческого существа рассматривается в качестве базиса познавательной деятельности ума. Как утверждает автор "Этики" – этот его тезис представляет собой откровенный вызов фундаментальным принципам самопознания ума у Декарта, – "Человек познает самого себя только через состояния своего тела и их идеи" (III 53). Способность человеческого ума к восприятию зависит от тех состояний, в которых может находиться его тело (II 14), когда идея всего того, что увеличивает или уменьшает способность нашего тела к действию, может увеличивать или уменьшать способность нашего ума к мышлению (III 11). Согласно теореме 16 ч. II, всякое состояние воображения, присущее уму, представляет собой некоторое сцепление (concatenatio) идей, отражающих состояния человеческого тела и заключающих в себе как природу самого тела, так и внешних тел. Кроме того, согласно теореме 12 ч. II, всё, что имеет место в объекте идеи, составляющей человеческий ум, т. е. в теле, всё это должно быть воспринимаемо человеческим умом, поэтому ум мыслит (cogitat) обо всем, что происходит в человеческом теле, другими словами, все это составляет объект его мышления (II 17). Наконец, самое важное – первое, что составляет сущность ума, есть идея тела, актуально существующего, поэтому первое и основное стремление человеческого ума состоит в том, чтобы утверждать существование присущего ему тела (III 10). Это желание ума совпадает с естественным стремлением всякой вещи пребывать в своем существовании.
2. Зависимость активности тела от состояний, в которых находится ум. Она представлена в следующем рассуждении: пока ум воображает то, что увеличивает способность нашего тела к действию, или благоприятствует ей, тело оказывается в состояниях (humanum corpus affectum est – тело претерпевает такие состояния), отмеченных теми же качествами, что и состояния ума; при этом сам ум получает дополнительный стимул к мышлению (III 12). Правда, из описания процесса воображения умом наличия внешнего тела следует, что эта идея ума сама является некоторым отражением состояния его тела, сохраняющего отпечатки (следы) воздействия внешних тел, даже когда их нет в наличии (сравн. II17-18).