4. Бывает также, что другой является мне во власти какого-то желания. Но пятно на нем в моих глазах образует тогда не такое желание, у которого есть форма и имя, определенность и направленность, - в таком случае я просто бы ревновал (что дает совсем иной резонанс); я засекаю у другого едва зародившееся желание, импульс желания, в котором он сам не очень-то отдает себе отчет; я вижу, как он в разговоре суетится, разрывается на части, слишком усердствует, заискивает перед кем-то третьим, так и вешается ему на шею, стремясь обольстить. Понаблюдайте-ка за такой беседой: вы увидите, как этот субъект - пусть и скромно, светски - теряет голову от другого, как его тянет держать себя с ним теплее, просительнее, льстивее; я как бы застигаю другого в момент самораздувания. Передо мной - безумие бытия, не столь далекое оттого, что Сад называл головным кипением ("Я видела, как у него из глаз сочится сперма"); и стоит только партнеру, предмету домогательств, ответить на тот же лад, как сцена становится смехотворной: передо мной - зрелище двух павлинов, распускающих один перед другим хвосты. Образ испорчен, поскольку внезапно увиденный мною человек - просто какой-то другой (а не мой другой), кто-то чужой (безумец?). (Так и Жид, в поезде на Бискру невольно вступив в игру с тремя алжирскими школьниками, "задыхаясь, трепеща" перед своей притворно пытавшейся читать женой, имел вид "преступника или безумца". Разве не безумно любое другое желание, кроме моего?)
Флобер, Жид
5. Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. Уязвленный случайно услышанными словами Шарлотты, Вертер внезапно видит ее в роли кумушки, включает ее в группу ее приятельниц, с которыми она судачит (она более не единственная другая, но одна из других), и пренебрежительно говорит тогда: "мои дамочки" (meine Weibchen). Внезапно на устах субъекта возникает богохульство и норовит непочтительно опровергнуть благословение влюбленного; он одержим демоном, который говорит его устами, и извергаются оттуда, как в волшебных сказках, уже не цветы, а жабы. Ужасный отлив Образа.
(Страх повреждения еще сильнее, чем тревога утраты.)
Вертер
Истина
ИСТИНА. Любой языковой эпизод, связанный с "ощущением истинности", испытываемым влюбленным субъектом при мысли о своей любви, - он либо верит, что кроме него никто не, видит любимый объект "в истинном свете", либо возводит в непреложную истину специфику своей любовной потребности.
1. Другой - мое добро и мое знание: только я один его и знаю, понуждаю его существовать поистине. Любой кроме меня в нем ошибается: "Порой мне непонятно, как может и смеет другой любить ее, когда я так безраздельно, так глубоко, так полно ее люблю, ничего не знаю, не ведаю и не имею, кроме нее". И обратно, другой обосновывает мою истину: только с другим чувствую я себя "самим собою". Я знаю о себе больше, чем все те, кому обо мне только одно и неведомо: что я влюблен.
Вертер, Фрейд
(Любовь слепа - лживая поговорка. Любовь широко раскрывает глаза, делает ясновидящим: "Я о тебе, про тебя, знаю абсолютно все". Отношение клерка к господину: ты надо мною вполне властен, зато я все о тебе знаю.)
2. Все время одно и то же обращение ценностей: принимаемое светом за "объективное" я принимаю за искусственное, принимаемое же им за безумие, иллюзию, заблуждение - за истину. Странно, но ощущение истины гнездится именно в самой глубине обмана. Обман освобождается от всех прикрас, становится столь чистым, что, словно простой металл, уже ничто не может его исказить; вот он уже нерушим. Вертер решает умереть: "Я пишу тебе об этом спокойно, без романтической экзальтации". Смещение: истинной становится не истина, а мое отношение к обману. Чтобы пребывать в истине, достаточно быть настойчивым: бесконечно, наперекор и вопреки всему утверждаемый "обман" становится истиной. (В конце концов, уж нет ли в страстной любви какой-то истины… настоящей.)
Вертер
3. Истина такова, что убери ее - и видна останется одна лишь смерть (как говорят: жизнь более не стоит труда быть прожитой). Это как имя Голема: Эмет зовется он - Истина; если убрать одну букву, он становится Мет (умер). Или иначе: истина - это та часть фантазма, которая должна быть отложена на будущее, но не отринута, остаться нетронутой, непреданной; та его неустранимая часть, которую я все время стремлюсь хоть раз узнать, прежде чем умру (другая формулировка: "Значит, я так и умру, не узнав, и т. д.").
Якоб Гримм
(Влюбленному не удается его кастрация? Он упорствует в превращении этой осечки в ценность.)
4. Истина - то, что в сторону. Один монах спросил у Чжао-Чжоу: "Каково единственное и последнее слово истины?" […] Учитель ответил: "Да". Я вижу в этом ответе отнюдь не банальную мысль о том, что философским секретом истины является какая-то там предрасположенность к согласию. На мой взгляд, учитель причудливо противопоставляет наречие местоимению, да - каковому, отвечает в сторону: он отвечает словно глухой, так же как и другому монаху, спросившему у него: "Все вещи, говорят, сводятся к Одному, но к чему же сводится Одно?" И Чжао-Чжоу отвечает: "Когда я был в провинции Цзин, я заказал себе халат весом в семь киней".
Дзэн
Катастрофа
КАТАСТРОФА, Жестокий кризис, в ходе которого субъект, переживая любовную ситуацию как окончательный тупик, ловушку, из которой он никогда не сможет выбраться, видит себя обреченным на полное саморазрушение.
1. Два режима отчаяния: кроткое отчаяние, активная резиньяция ("В своем отчаянии я люблю вас так, как должно любить") и отчаяние жестокое: однажды, вследствие какого-нибудь случая, я закрываюсь у себя в комнате и разражаюсь рыданиями; меня уносит могучая волна, я задыхаюсь от боли; все мое тело напрягается и корежится от боли, при режуще-холодной вспышке молнии я вижу гибель, на которую осужден. Ничего похожего на скрытую и вполне цивильную хандру от любовных тягот, ничего похожего на оцепенение покинутого субъекта; это не хандра, пусть даже жестокая. Это ясно, как катастрофа: "Мне конец".
М-ль де Леспинас
(Причина? Никогда не торжественная - это ни в коем случае не объявление о разрыве; это происходит без предупреждения, либо под влиянием какого-то нестерпимого образа, либо от внезапного сексуального отторжения: резкого перехода от инфантильного - от покинутости Матерью - к генитальному).
2. Любовная катастрофа, быть может, близка к тому, что в связи с психозами зовут предельной ситуацией, то есть "ситуацией, переживаемой субъектом как непосредственно предшествующая его непоправимому уничтожению"; образ взят из того, что происходило в Дахау. Но прилично ли сравнивать ситуацию несчастного влюбленного с ситуацией узника Дахау? Разве правомерно искать аналог одного из самых невообразимых надругательств Истории в каком-то ребячески ничтожном, невнятно-путаном происшествии, случившемся с субъектом, который живет себе со всеми удобствами и просто является жертвой собственного Воображаемого? Тем не менее эти две ситуации имеют общее: они паничны в буквальном смысле слова: это ситуация без остатка, без возврата; я с такой силой спроецировал себя в другого, что, когда его нет со мною, я и себя не могу уловить, восстановить: я потерян - навсегда.
Бруно Беттельхайм, Этимология
Краснобайство
КРАСНОБАЙСТВО. Это слово - la loquele, - позаимствованное у Игнатия Лойолы, обозначает поток слов, при помощи которого субъект неутомимо тасует у себя в голове доводы по поводу последствий какой-либо обиды или результатов какого-либо поступка; это эмфатическая форма любовного "дискурсирования".
1. "От любви так много мыслей". То и дело из-за какого-то ничтожного укола в голове у меня начинается языковая горячка, тянется вереница соображений, толкований, обращений. Отныне в сознании моем работает сама собой какая-то машина вроде шарманки, рукоятку которой, переминаясь с ноги на ногу, вертит безымянный музыкант - и которая никогда не смолкает. При краснобайстве ничто не может помешать переливанию из пустого в порожнее. Как только мне случится произнести про себя "удачную" фразу (в которой, как мне кажется, найдено точное выражение какой-то истины), фраза эта становится формулой, каковую я повторяю пропорционально приносимому ею облегчению (находка точного слова эйфорична); я ее пережевываю, я ею питаюсь; подобно ребенку или душевнобольному, у которого мерицизм, я беспрестанно сглатываю и тут же снова срыгиваю свою обиду. Я скручиваю, свиваю, сплетаю вновь и вновь любовное досье (таковы значения глагола meruomai: скручивать, свивать, сплетать).
Песенка, Шуберт, Греческий язык
Или еще: страдающий аутизмом ребенок часто рассматривает, как его пальцы теребят какой-нибудь предмет (но не смотрит на сам этот предмет): это так называемый twiddling. Twiddling - это не игра; это ритуальное манипулирование, отмеченное шаблонными, навязчивыми чертами. Таков и влюбленный, мучимый краснобайством: он теребит свою рану.
Бруно Беттельхайм
2. Гумбольдт называет свободу знака говорливостью. Я (внутренне) говорлив, потому что не могу поставить свой дискурс на прикол: знаки крутятся "на свободном ходу". Если бы я мог обуздать знак, подчинить его какой-то инстанции, мне бы наконец удалось обрести покой. Уметь бы накладывать на голову гипс, как на ногу! Но я не могу помешать себе думать, говорить; рядом со мной нет режиссера, который прервал бы эту внутреннюю киносъемку возгласом "Стоп!" Говорливость - это, пожалуй, сугубо человеческая беда; я обезумел от языка: никто меня не слушает, никто на меня не смотрит, но (словно шубертовский шарманщик) я продолжаю говорить, крутить ручку своей шарманки.
3. Я беру себе роль: я тот, кто будет плакать, и эту роль я играю перед собой - и от нее плачу, я сам себе собственный театр. И, видя себя в слезах, я плачу от этого еще сильнее; если же слезы идут на убыль, я быстрехонько повторяю себе резкие слова, от которых они потекут заново. Во мне как бы два собеседника, занятые тем, что от реплики к реплике повышают тон, как в древних стихомифиях; во вздвоенной речи, ведущейся вплоть до финальной какофонии (клоунская сцена), обнаруживается своего рода удовольствие.
(I. Вертер разражается тирадой против дурного расположения духа: "На глаза ему навернулись слезы". II. Он пересказывает перед Шарлоттой сцену прощания с умирающей; собственный рассказ угнетает его своей жестокостью, и он подносит к глазам платок. III. Вертер пишет Шарлотте, описывая ей образ своей будущей могилы: "Все так живо встает передо мной, и я плачу, точно дитя". IV. "В двадцать лет, - пишет госпожа Деборд-Вальмор, - глубочайшие муки вынудили меня отказаться от пения, ибо я не могла без слез слушать свой голос".)
Вертер, Гюго
Последний листик
МАГИЯ. Магические вопрошания, мельчайшие тайные ритуалы и совершаемые по обету действия неотделимы от жизни влюбленного субъекта, какой бы культуре он ни принадлежал.
1. "Кое-где еще с деревьев пестрый листик не упал, часто я среди деревьев здесь задумчиво стоял. Будь сейчас моей надеждой, бедный листик золотой! Ветер стал играть с надеждой, я дрожу и жду с тоской. Вот летит! Упал на землю! И надежда пала вслед!" Чтобы вопрошать судьбу, нужен альтернативный вопрос (Полюбит/Не полюбит), предмет, дающий простую вариацию (Упадет/Не упадет), и внешняя сила (божество, случай, ветер), которая маркирует один из полюсов этой вариации. Я ставлю все время один и тот же вопрос (полюбят ли меня?), и вопрос этот - альтернативен: все или ничего; я не могу помыслить, что вещи вызревают, неподвластные сиюминутности желания. Я не диалектик. Диалектика гласила бы: листик не упадет, а потом упадет - но вы-то тем временем переменитесь и больше уже этим вопросом задаваться не будете. (От любого, каким бы он ни был, советника я жду слов: "Тот, кого вы любите, тоже вас любит и скажет вам об этом сегодня же вечером".)
Шуберт
2. Подчас тревога - тревога ожидания, например, - столь сильно сжимает грудь (в соответствии с этимологией слова angoisse), что становится необходимым что-то сделать. Это самое "что-то" - естественно (атавистически), зарок: если (ты вернешься…), тогда (я исполню свой зарок).
Признание X… "В первый раз он поставил свечку в маленькой итальянской церквушке. Его поразила красота пламени, и сам жест показался уже не таким идиотским. Почему же впредь отказывать себе в удовольствии созидать свет? И он стал делать это снова, связывая с этим деликатным жестом (наклонить новую свечу к уже зажженной, тихонечко потереть друг о друга их фитили, испытать удовольствие, когда занимается пламя, впериться глазами в этот интимный и яркий огонек) все более и более расплывчатые обеты, которые обнимали собой - из страха выбрать - "все, что не ладится на свете"".
"Это не может продолжаться"
НЕВЫНОСИМО, Чувство нагнетаемых любовных страданий прорывается криком: "Это не может продолжаться".
1. К концу романа, ускоряя своими словами самоубийство Вертера, Шарлотта (у которой тоже свои проблемы) приходит к констатации, что "так это не может продолжаться". Те же слова мог произнести и сам Вертер - и много раньше, ибо самой любовной ситуации свойственно сразу же становиться нестерпимой, как только минет восхищение от встречи. Словно какой-то демон отрицает время, созревание, диалектику и ежесекундно говорит: "это не может продлиться!" - И однако же, оно длится, если не вечно, то по крайней мере долго. Таким образом, отправной точкой любовному терпению служит самоотрицание: в основе его не ожидание, не самообладание, не хитрость и не мужество; эта беда тем неизбывнее, чем острее; это череда резких порывов, повторение (комическое?) жеста, которым я себе же сообщаю, что - мужественно! - решил положить конец повторению; терпение нетерпения.
Вертер
(Рассудительное чувство: все улаживается - но ничто не длится. Любовное чувство: ничто не улаживается - и это, однако, длится.)
2. Констатировать Невыносимое - этот вопль не лишен пользы: указуя самому себе, что из этого положения нужно во что бы то ни стало выбираться, я устраиваю в самом себе воинственные игры - сцены Решения, Поступка, Исхода. Своего рода побочную выгоду от моего нетерпения образует воодушевление; я им питаюсь, я в нем с удобствами располагаюсь. Всегдашний "художник", я из самой формы делаю содержание. Воображая некое мучительное разрешение (отказаться, уйти и т. п.), я воодушевленно разыгрываю в себе звучный фантазм исхода; я купаюсь в славе самоотречения (отказаться от любви, но не от дружбы и т. д.) и сразу забываю, что же тогда придется принести в жертву, - а именно мое безумие, каковое по своему статусу не может составлять предмет жертвы: видан ли безумец, "жертвующий" кому-то своим безумием? До поры до времени я вижу в самоотречении лишь благородную, театральную форму, а значит, по-прежнему удерживаю его в пределах своего Воображаемого.
3. Когда воодушевление спадает, у меня остается лишь одна простейшая философия - философия стойкости (составляющей естественное измерение истинных тягот). Я выношу эти тяготы, не приспосабливаясь, упорствую, не закаляясь; вечно растерянный, никогда не теряющий стойкости, я - вроде Дарумы, японской безногой куклы-неваляшки, которую сколько ни толкай, она в конце концов вновь обретает свое равновесие, обеспечиваемое каким-то там внутренним килем (но каков же мой киль? Сила любви?). Об этом и говорит сопровождающий этих кукол народный стишок:
"Такова жизнь:
Семь раз упасть
И восемь раз подняться вновь".
Нежность
НЕЖНОСТЬ. Наслаждение, но также и беспокойный подсчет нежных жестов любимого объекта, поскольку субъект осознает, что у него нет на них преимущественного права.
1. Это не только потребность в нежности, но и потребность быть нежным к другому: мы замыкаемся во взаимной доброте, взаимно материнствуя; мы возвращаемся к корням всяких отношений, туда, где смыкаются потребность и желание. Нежный жест говорит: требуй от меня чего угодно, что может усыпить твое тело, но не забывай при этом, что я тебя слегка желаю, ненавязчиво, не желая ничем завладеть тут же.
Музиль