Сексуальное наслаждение не метонимично: как. только оно получено, оно и прерывается; то был Праздник временного и поднадзорного снятия запретов, которому всякий раз приходит конец. Напротив, нежность - сплошь бесконечная, неутолимая метонимия; жест, эпизод нежности (дивная гармония вечера) может прерваться только с чувством разрыва: кажется, все начинается заново - возврат ритма - вритти - отдаление от нирваны.
Дзэн
2. Если я получаю нежный жест в поле просьбы, я удовлетворен: разве не является он как бы чудесным конденсатом присутствия? Но если я получаю его (и это может быть одновременно) в поле желания, я чувствую беспокойство: нежность в принципе не исключительна, и мне, следовательно, нужно смириться с тем, что получаемое мною получают и другие (иногда мне даже представляется подобное зрелище). Там, где ты нежен, ты говоришь во множественном числе.
("Л… с изумлением смотрел, как А…, заказывая шницель, строит официантке этого баварского ресторана те же нежные глазки, тот же ангельский взгляд, которые, будучи адресованы ему, так его волновали.")
Без ответа
НЕМОТА. Влюбленный субъект тревожится, что любимый объект отвечает скупо или вовсе не отвечает на слова (речи или письма), которые он ему адресует.
1. "В беседе с ним, о чем бы ему ни говорили, X… частенько всматривался и вслушивался, казалось, во что-то постороннее, выслеживая нечто по соседству; обескуражено остановившемуся собеседнику он после долгого молчания говорил: "Продолжай, я тебя слушаю"; приходилось с грехом пополам рассказывать дальше историю, в которую больше не верилось".
(Словно плохой концертный зал, эмоциональное пространство включает в себя мертвые закутки, куда звук больше не доходит. - Тогда, быть может, совершенный собеседник, друг, - это тот, кто создает вокруг вас наибольший возможный резонанс? Нельзя ли определить дружбу как пространство полнозвучности?)
2. Это ускользающее внимание слушателя, которое я могу захватить только с запозданием, наводит меня на низменные мысли: исступленно стараясь обольстить и развлечь своими речами, я, казалось, пускал в ход целые сокровища изобретательности, но сокровища эти оценены с безразличием; свои "достоинства" я трачу впустую; возбужденное выражение эмоций, идей, знаний, изысканных чувств - весь блеск моего "я" приглушается, затухает в какой-то инертном пространстве, словно - преступная мысль - мои достоинства превосходят достоинства любимого объекта, словно я впереди него. Между тем эмоциональные отношения - машина точная; в ее основе лежат совпадение, правильность в музыкальном смысле слова; все, что невпопад, - излишне; мои слова, собственно говоря, не являются браком, скорее это "нереализованные остатки" - то, что не потребляется тут же (по ходу) и идет под нож.
(Отстраненное внимание слушателя рождает тревогу: какое решение принять, должен ли я продолжать, разглагольствовать "в пустыне"? Для этого не обойтись без некоторой уверенности, как раз и не дозволяемой любовной чувствительностью. Или же мне остановиться, бросить это? Но тогда, чего доброго, можно будет подумать, что я обиделся, обвиняю другого, что за этим скорее всего последует "сцена". Здесь тоже ловушка.)
3. "Вот что такое, прежде всего, смерть: все, что было увидено, оказывается увиденным впустую. Скорбь по тому, что мы чувствовали". В те короткие моменты, когда я говорю впустую, я словно бы умираю. Ведь любимый становится словно свинцовым человеком из сна, который не говорит; а немота во сне - это смерть. Или иначе: Мать-дарительница показывает мне Зеркало, Образ и говорит: "Это ты". А Мать немая не говорит мне, что же я такое: я более не обоснован, я мучительно колеблюсь без существования.
Франсуа Валь, Фрейд
Непознаваемый
НЕПОЗНАВАЕМЫЙ. Усилия влюбленного субъекта понять и определить любимого человека "в себе" под рубрикой того или иного характерного, психологического или невротического типа, независимо от конкретного опыта любовных отношений.
1. Я впадаю в противоречие: с одной стороны, я верю, что знаю другого лучше, чем кто бы то ни было, и с триумфом ему об этом заявляю ("Я понимаю тебя. Лишь я один по-настоящему тебя знаю!"); а с другой стороны, меня часто охватывает чувство очевидности: другой непроницаем, неуловим, неподатлив; я не могу его раскрыть, добраться до его истоков, разрешить загадку. Откуда он? Кто он? Я впустую трачу силы, я никогда этого не узнаю.
(Из всех, кого я знал, X… был наверняка самым непроницаемым. Проистекало это из того, что ничего невозможно было узнать о его желаниях: ведь узнать кого-то - это не что иное как узнать его желания? Я сразу же все узнавал о желаниях Y…: он представал тогда передо мной "шитым белыми нитками", и мне хотелось любить его уже не со страхом, но со снисходительностью - как мать любит своего ребенка.)
Инверсия: "Мне никак тебя не узнать" означает "Я никогда не узнаю, что ты на самом деле думаешь про меня". Я не могу тебя расшифровать, потому что не знаю, как расшифровываешь меня ты.
2. Мучить и изводить себя ради непроницаемого объекта - это самая настоящая религия. Сделать из другого неразрешимую загадку, от которой зависит моя жизнь, значит возвести его в божественный сан; мне никогда не разрешить вопрос, который он предо мной поставил, влюбленный - не Эдип. И тогда мне остается лишь обратить мое неведение в истину. Не верно, что чем сильнее любишь, тем лучше понимаешь; влияние любовного опыта на меня сводится к одной лишь мудрости: другой не подлежит познанию; его непрозрачность ни в коей мере не ширма для секретов, но скорее некая явность, в которой упраздняется игра видимости и сути. И тогда я переживаю восторг от глубокой любви к кому-то неведомому, кто останется таковым навсегда; мистический порыв - я подступаю к познанию непознаваемого.
Жид
3. Или иначе: вместо того, чтобы хотеть определить другого ("Что он такое?"), я обращаюсь к самому себе: "Чего хочу я, желая тебя знать?" Чего я добьюсь, решившись определить тебя как силу, а не как личность? И если стану помещать самого себя как другую силу лицом к лицу с твоей силой? Вот что это даст: мой другой окажется определен только страданием или удовольствием, которое он мне доставляет.
Непристойность любви
НЕПРИСТОЙНОЕ. Дискредитированную современным общественным мнением любовную сентиментальность влюбленный субъект должен признавать в себе как радикальную трансгрессию, делающую его одиноким и беззащитным; благодаря нынешней инверсии ценностей, как раз в этой сентиментальности и заключается непристойность любви.
1. Пример непристойности: всякий раз, когда рядом с тобой употребляют слово "любовь" (непристойность исчезла бы, если кто-нибудь шутки ради сказал бы "любов").
Или еще: "Вечер в Опере: на сцене появляется отвратительный тенор; чтобы высказать свою любовь женщине, которую он любит и которая находится рядом с ним, он оборачивается лицом к публике. Я и есть этот тенор: словно большое, непристойное и тупое животное, залитое ярким витринным светом, я декламирую условнейшуто "арию", не глядя на того, кого люблю и к кому якобы обращаюсь".
Или еще: мне снится, что я читаю лекцию "о" любви; аудитория женская, довольно зрелая; я - Поль Жеральди. Или еще: "…на его взгляд, само слово любовь не Манн стоило столь часто повторять. Напротив, эти два слога стали в конце концов казаться ему отталкивающими, они ассоциировались с образом чего-то вроде разбавленного водой молока, чего-то голубовато-белого, сладковатого…" Или последний пример: моя любовь - это "половой орган неслыханной чувствительности, который, вибрируя, исторгает жуткие вопли, вопли грандиозной, но гнусной эякуляции из меня, жертвы экстатического дара, в каковой - голой, непристойной жертвой - обращает сам себя человек […] под громогласный хохот проституток".
Лакан, Томас Манн, Батай
Я приму на себя презрение, каковым принято покрывать всякий пафос: когда-то это делали во имя разума ("Чтобы столь пылкое произведение, - говорит Лессинг о "Вертере", - не принесло больше зла, чем пользы, не думаете ли вы, что ему не помешала бы небольшая, но весьма прохладная заключительная тирада?"); а сегодня - во имя "современности", которая ничего не имеет против субъекта, лишь бы он был "обобщен" ("Настоящая народная музыка, музыка масс, плебейская музыка открыта любому наплыву групповых субъективностей, а уже не какой-то единственной субъективности, прекраснодушно-сентиментальной субъективности уединенного субъекта…" - Даниель Шарль, "Музыка и Забвение".)
2. Встретил влюбленного интеллектуала; для него "признать в себе" (не вытеснять) предельную, обнаженную глупость своего дискурса - то же самое, что для батаевского субъекта обнажиться в общественном месте: это необходимая форма невозможного и суверенного: такая низость, что никакой трансгрессивный дискурс не может ее вобрать в себя и она остается без прикрытия перед лицом морализма антиморали. С этой точки зрения он считает своих современников невинными - невинны те, кто цензурирует любовную сентиментальность во имя некоей новой моральности: "Отличительная черта современных душ - это не ложь, но невинность, воплощенная в лживом морализме. Вскрывать повсюду эту невинность - вот, быть может, самая отталкивающая часть нашей работы".
Ницше
(Исторический переворот: неприлично не сексуальное, а сентиментальное - цензурируемое, по сути дела, во имя некоей другой морали.)
3. Влюбленный бредит (у него "смещается чувство ценностей"); но бред его глуп. Кто глупее влюбленного? Он столь глуп, что никто не осмеливается публично держать за него речь без серьезного опосредования: романа, театра или анализа (держа эту речь пинцетом). Сократовский даймон (который говорил в нем первым) нашептывал ему: нет. Мой даймон - это, напротив, моя глупость: словно ницшевский осел, в поле своей любви я всему говорю "да". Я упрямлюсь, отказываюсь чему-либо научиться, веду себя все так же; меня невозможно обучить - не способен на это и я сам; речь моя все время необдуманна, я не умею ее как-то развернуть, расположить в определенном порядке, расставить в ней точки зрения, кавычки; я говорю всегда на первичном уровне; я не отхожу от послушно-конформистского, скромного, ручного, опошленного литературой бреда.
(Глупость в том, чтобы быть застигнутым врасплох. Влюбленный таков беспрестанно; у него нет времени перестроиться, развернуться, прикрыться. Быть может, он и знает о своей глупости, но он ее не цензурирует. Или иначе: его глупость проявляется как раздвоение личности, как перверсия: "это глупо, - говорит он, - и однако… верно".)
4. Все анахроничное непристойно. Как божество (современное), История репрессивна, История запрещает нам быть несвоевременными. От прошлого мы можем стерпеть только руины, памятники, кич или ретро, каковое забавно; мы сводим его, это прошлое, к одной лишь его подписи. Любовное чувство вышло из моды, но, устарев, не может быть восстановлено даже как спектакль: любовь выпадает из занимательного времени; ей не может быть придан никакой исторический, полемический смысл; этим-то она и непристойна.
5. В любовной жизни ткань происшествий невероятно легковесна, и эта легковесность в сочетании с максимальной серьезностью как раз и неприлична. Когда я, не дождавшись телефонного звонка, на полном серьезе обдумываю самоубийство, это столь же непристойно, как и у Сада римский папа, содомизирующий индюка. Но сентиментальная непристойность - не столь странная, что и делает ее особенно гнусной; ничто не может быть неприличнее субъекта, который убивается из-за того, что другой напустил на себя отсутствующий вид, "в то время как в мире еще столько людей умирают от голода, столько народов изо всех сил борются за свое освобождение и т. д.".
Сад
6. Принятый обществом моральный налог на все виды трансгрессии облагает страсть еще более тяжелым бременем, чем секс. Все поймут, что у X… "огромные проблемы" в сфере сексуальности; но никого не заинтересуют, возможно, существующие у Y… проблемы в сфере сентиментальности; любовь как раз тем и непристойна, что подменяет сексуальное сентиментальным. Какой-нибудь "старый сентиментальный младенец" (Фурье), скоропостижно скончавшийся во влюбленном состоянии, покажется столь же непристойным, как и президент Феликс Фор, застигнутый кровоизлиянием в мозг в постели своей любовницы. (Журнал "Мы вдвоем" непристойнее Сада.)
7. Любовная непристойность предельна: ничто не может ее приютить, дать ей весомую ценность трансгрессии; одиночество субъекта робко, неприкрашенно - никакому Батаю не найти письма для описания этой непристойности. Любовный текст (это вообще едва текст) состоит из незначительных проявлений нарциссизма, из психологических мелочей; ему недостает величия - или же его величие (но кому же, в социальном смысле, дано его распознать?) состоит в том, что ему не сомкнуться ни с каким величием, даже с величием "низкого материализма". Стало быть, это невозможный момент, в который непристойное может на самом деле совпасть с утверждением, с "аминь", с пределом языка (любая непристойность, которая может быть высказана как таковая, - уже не последняя степень непристойности; и я сам, высказывая ее, уже возвращен в лоно приличия - хотя бы благодаря мерцанию какой-нибудь фигуры).
Изображения
ОБРАЗ. В поле любви наиболее болезненные раны наносит то, что видишь, а не то, что знаешь.
1. ("Вдруг, возвращаясь из гардероба, он увидел, как они нежно беседуют, склонившись друг к другу".)
Образ резко выделен; он чист и ясен, как буква; он и есть буквально то, что причиняет мне боль. Точный, полный, тщательно отделанный, определенный, он не оставляет мне никакого места: я исключен из него, как из первичной сцены, существующей, быть может, лишь постольку, поскольку она выделена контуром замочной скважины. Вот, стало быть, наконец определение образа, любого образа: образ - это то, из чего я исключен. В противоположность тем картинкам-загадкам, где охотник невидимо врисован среди сплетения листвы, меня в этой сцене нет: в образе нет загадки.
2. Образ не допускает возражений, за ним всегда последнее слово; никакое знание не в состоянии ему перечить, как-то его приспособить, перехитрить. Вертер прекрасно знает, что Шарлотта помолвлена с Альбертом, и, в общем-то, он страдает от этого не очень явно, но "я содрогаюсь всем телом, когда Альберт обнимает ее стройный стан". Я отлично знаю, что Шарлотта мне не принадлежит, - говорит рассудок Вертера; но все же Альберт крадет ее у меня, - говорит стоящий у него перед глазами образ.
Вертер
3. Образы, из которых я изъят, по отношению ко мне жестоки; но иногда я и сам (инверсия) включен в образ. Удаляясь от террасы кафе, где я вынужден оставить другого с кем-то еще, я вижу себя одиноко уходящим, слегка ссутулившись, по безлюдной улице. Я обращаю свою исключительность в образ. Этот образ, в котором, как в зеркале, представлено мое отсутствие, есть печальный образ.
Романтическая картина изображает нагромождение ледяных глыб под полярным небом; в этом унылом пространстве не обитает никакой человек, никакой предмет; но именно потому, если только меня терзает любовная тоска, пустота эта требует спроецировать себя в нее; я вижу себя фигуркой человека, сидящего на одной из этих глыб, покинутого навсегда. "Мне холодно, - говорит влюбленный, - вернемся", но дороги нет, корабль разбит. Есть особый холод влюбленного: зябкость детеныша (человека, животного), которому нужно материнское тепло.
Каспар Давид Фридрих
4. То, что меня ранит, это формы отношений, их образы; или, вернее, то, что другие называют формой, я переживаю как силу. Образ - как образец при бреде одержимости - это сам предмет. Влюбленный, стало быть, художник, и его мир - самый настоящий мир наизнанку, потому что каждый образ здесь самоделен (ничего за пределами образа).
"В исполненном любви покое твоих рук"
ОБЪЯТИЯ. Жест любовного объятия на какое-то время словно осуществляет для субъекта грезу о полном единении с любимым.
1. Помимо соития (к черту тогда Воображаемое) имеется еще и иное объятие - неподвижное сплетение: мы зачарованы, заворожены; мы во сне, но не спим; мы в детской неге засыпания: это момент рассказывания сказок, момент голоса, который делает меня оцепенелым, заколдованным, это возврат к матери ("в исполненном любви покое твоих рук", - гласит стихотворениие, положенное на музыку Дюпарком). В этом продленном инцесте все приторможено - время, закон, запрет; ничто не исчерпано, ничто не желаемо; все желания упразднены, поскольку кажутся окончательно исполненными.
Дюпарк
2. И тем не менее среди этих детских объятий неотвратимо проявляется генитальное; оно пресекает рассеянную чувственность этих инцестуозных объятий; запускается логика желания, возвращается желание-владеть, на ребенке надпечатывается взрослый. Я тогда - сразу два субъекта: я хочу и материнства, и генитальности. (Влюбленный может быть определен как ребенок с эрекцией: таков был юный Эрот.)
3. Момент утверждения; на некоторое время - правда, конечное, потревоженное - нечто удалось; я вполне удовлетворен (все мои желания упразднены полнотой их удовлетворения): существует переполненность, и теперь я буду все время стремиться ее вернуть; сквозь все извивы любовной истории я буду упорно стараться вновь обрести, обновить это противоречие - лицом к липу - двух объятий.