И вот что я узнаю.
Семнадцатого ноября над островом Корсикой и западным побережьем Италии родился сильный циклон - вихрь огромных размеров. Тропический ураган в семь часов утра был еще в районе Лигурийского и Тирренского морей, омывающих берега Италии, - а ровно через сутки подошел к границам Венгрии. Поток горячего воздуха мчался на северо-восток - и в семь утра девятнадцатого ноября был уже в районе Львова и Киева.
Двадцатого ноября циклон прошел Москву.
В те же дни через Польшу и Прибалтику на Европейскую часть России, в тыл циклону, двинулись потоки холодного арктического воздуха. Этот северный антициклон шел на юго-восток. Потоки теплого и морозного воздуха сшиблись. Сначала теплый воздух растопил снега, пошли сильные дожди. Но через несколько часов победил антициклон - и дождь превратился в снег. Начались бураны.
- Вот, - с огорчением говорит Лука Петрович и протягивает мне бумажку. - Это телеграмма, посланная сегодня всем железным дорогам Урала.
На бланке написано:
"Ждите бураны. Установите круглосуточное дежурство на снегоуборочных машинах".
- Знаете что? - сказал на прощание Лука Петрович. - Ранняя Весна наверняка заберется по пути в какой-нибудь деревенский чердак и переждет там непогоду. Вот все и кончится славно.
Ох, Лука Петрович, добрый Лука Петрович! Не знаете вы моей Ранней Весны! Не знаете, что такое сердце почтового голубя! Какой-нибудь беспородный голубишка, трусишка какой-нибудь, - тот может забраться в чужую голубятню и даже остаться там навсегда. Но Ранняя Весна - дочь старого Бурана и Незабудки - никогда так не поступит. В маленьком сердечке этой птицы живет неистребимая любовь к своему дому, к родному гнезду. И пока бьется это сердечко, Ранняя Весна будет лететь все вперед. На второй, на пятый или на десятый день опустится она - полумертвая от голода и усталости - на ту голубятню, где родилась и выросла.
А если не прилетит, - значит, погибла.
* * *
Все три дня, проведенные в Москве, я ждал телеграммы из дома. Молчание значило: голубка не вернулась.
Я не выдержал и телеграфом послал вопрос. Ответ пришел через четыре часа:
"Весны нет".
Через несколько дней я был дома.
Голубятня жила своей обычной жизнью - и только в гнезде Ранней Весны было холодно и как-то пусто. Коленька - муж Ранней Весны - сидел в самой глубине гнезда, нахохлившись, и зло поблескивал глазами. Несколько дней он почти ничего не ел и все протяжно плакал:
- У-уу-ууу!-. У-уу-ууу!
- Не плачь, Коленька, - сказал я. - Вернется к нам Ранняя Весна. Честное слово, вернется, Коленька! Ну, задержалась, ну, трудно ей, но все равно вернется домой!
На улице по-прежнему мел буран, окно быстро покрывалось морозными узорами - и я оттирал эти ледышки тряпочкой, намоченной в теплой воде. И все всматривался в видимый кусочек неба: не летит ли птица, не возвратилась ли моя Ранняя Весна?
Под вечер положил голову на руки да нечаянно и заснул. И мне привиделся сон, такой ясный и правдивый, что, очнувшись, я долго не мог понять: померещилось все это или было наяву?
Вот что увидел во сне.
Над бескрайней степью мечется метель, и низко летит Ранняя Весна. Внизу, у земли, ветер слабее, а голубке надо беречь силы. Много дней она ничего не ела, ее глаза слезятся, и она летит и летит все вперед, повинуясь только властному зову: "Домой!"
Вечером, в одном из лесов под Уфой, она выбирает дерево и садится на толстый мерзлый сук. Медленно клюет снег на ветке - утоляет жажду. Устало озирается вокруг: нет, здесь ничто не напоминает ей родной город!
Голубка съеживается в комок, прижимает голову к груди - так легче уберечь тепло. И засыпает.
Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди Ранней Весны от дыхания - белый бугорок, на коготках тоже ледяные наросты.
Неподалеку от Златоуста на нее нападает крылатый хищник. Ястреб стрелой мчится к Ранней Весне - и ослабевшая голубка даже не пытается спастись, Просто падает в снег - и закрывает глаза.
Где она?.. Что с ней?.. Она не знает, что пернатый разбойник потерял из глаз ее - почти белую на белом снегу.
Ранняя Весна поднимает головку и оглядывается.
Сколько ей еще осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?
Каждый удар сердца выпрямляет ее головку.
- До-мой! До-мой! До-мой! - стучит сердце. И голубка поднимается в небо.
В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню - и слабость проникает в сердце птицы.
- Только поесть и немного отдохнуть - а там полечу дальше - до-мой!
И она опускается на крышу.
- Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко - и снова в путь.
- Но это не твой двор, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в нем.
- До-мой! До-мой! - стучит сердечко Ранней Весны.
И она опять взмывает над землей.
В ледяной, но уже родной воздух своего края.
* * *
"Вот теперь, - думаю я, вспоминая свой сон, - она пролетела парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, она уже над самой голубятней!.."
Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с синими пятнами птица.
- Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, - говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали и оно теперь спешит нагнать потерянное время.
Потом бегу на кухню, наливаю в миску теплой воды и, торопясь, проливая воду, несу ее на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы. Выбежав с кормом на воздух, ищу взглядом Раннюю Весну - и роняю сковородку.
В глаза набивается проклятый снег, снег без конца! Он тает у меня на глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...
Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.
Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к ее груди, согреваю ее, дышу на нее - и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло ее домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, - это любящее сердце больше не бьется.
Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!
"Телеграмма дошла..." - пишу я в Москву Галочке - дочери метеоролога, И ни словом не поминаю, что голубку похоронил.
ЧУК И ГЕК
Уже вечерело, когда раздался продолжительный звонок в прихожей. Я открыл дверь.
На пороге стоял добрый десяток школьных и дошкольных мальчишек.
Поздоровавшись хором, они прошли в комнату и сейчас же расселись, кто где сумел.
- Ну вот, - сказал главарь юнг Пашка Ким, круглый отличник и задира, - мы пришли.
Старшая дочь немедля исчезла из квартиры: девчонки в шестнадцать лет почему-то презирают мужское общество. Зато Леночка тотчас же помчалась на кухню - включать электроплитку. Раз гости, - она это твердо знала, - значит, должны пить чай.
Юнги не обратили никакого внимания на моих дочерей. Пашка окинул взглядом свою морскую гвардию и заявил твердо, не допуская возражений:
- Так мы пришли слушать про голубей.
Я уже знал через особых вестовых, что мальчишек интересует один из фронтовых эпизодов, о котором я как-то помянул в разговоре.
- Ну что ж, - согласился я. - Расскажу вам о разведчиках Ване и Жене и о голубях, которых они назвали Чук и Гек.
В эту минуту Леночка вошла в комнату с целой грудой блюдечек и чашечек и стала ставить их возле гостей. Тогда Пашка сказал:
- Иди-ка ты, малявка, в куклы играй. Видишь, люди делом заняты.
Леночка пожала плечами, поглядела в потолок и сказала потолку:
- Противные мальчишки.
Из этого легко заключить, что и ей когда-нибудь тоже будет шестнадцать лет.
- Так вот, - начал я, когда в комнате опять воцарилась тишина. - Было это, ребята, в лесах и болотах под Старой Руссой, в самый разгар боев. Уже в июле сорок первого года мы остановили здесь врага и, закрепившись, сами стали переходить в контратаки.
В тылу противника разворачивали боевые действия наши партизаны. Иногда они перебирались через линию фронта и сообщали командованию Красной Армии о силах и замыслах врага.
Однако тогда эта связь была еще плохо налажена - от случая к случаю. Раций многие отряды не имели.
В середине августа командующий одиннадцатой армией получил сведения, что в районе реки Ловать перейдут линию фронта партизанские разведчики братья Костровы.
Редакция поручила мне встретиться с ними и написать очерк в газету.
Я вышел к Ловати с работниками армейской разведки, очень смелыми и неразговорчивыми людьми, которых давно знал.
Оба мои спутника несли по чемоданчику, курили одну папиросу за другой и молчали.
Ночью, когда мы достигли Ловати, выяснилось: Костровы передовую не перешли. Что случилось?.. Неужели их схватили немцы?.. А может, братья подозревали, что за ними следят, и, стараясь запутать врага, петляли по лесу? Все может быть...
Майор-разведчик спросил своего товарища шепотом:
- Что скажешь, капитан?
- Надо идти.
- Надо.
Больше они не проронили ни слова.
Мне стало ясно: командиры решили двигаться навстречу Костровым через линию фронта. Конечно же - были срочные дела, и следовало как можно скорее повидаться с братьями.
Я на один миг подумал: "А зачем мне идти?" - и сразу стало стыдно. "Как же так? А очерк для газеты? Не могу же явиться в редакцию с пустыми руками!"
Майор выстрелил в воздух двумя красными и двумя зелеными ракетами, и мы прилегли на жухлую травку в кустах.
Неподалеку, глухо вздыхая, гнала желтые воды Ловать. Земля на всем берегу была изрыта снарядами и бомбами; кустарник, в котором мы укрывались, тоже посечен осколками и пулеметными очередями.
На той стороне реки, по гребню небольших высот, змеились траншеи противника, горбились редкие дзоты.
Немцев не было видно.
К этому времени они уже понесли большие потери, были напуганы нашими снайперами и разведкой и старались не высовывать голов из окопов.
Во второй половине ночи, в кромешной тьме, мы вошли в черную тяжелую воду и тайно поплыли на другой берег.
Разведчики гребли правыми, а в левых, высоко поднятых руках держали свои странные чемоданчики.
Ни один выстрел, ни одна ракета не помешали передвижению.
Мы вышли на берег и, не выжимая мокрой одежды, спешно тронулись в путь. Надо было проскользнуть между двумя немецкими полками на крошечном кусочке земли, которую не охранял враг
Я старался на всякий случай по возможности запомнить дорогу.
Мы шли не дыша по редкому пока лесу, сжав пальцы на рукоятках ножей. Если наткнемся на врага - дорого продадим свою жизнь.
Майор и капитан не раз уже бывали здесь. Они шагали тихо, но уверенно, а я то и дело натыкался на сучки и ветки. Но некогда было даже утереть пот с лица - боялся отстать от товарищей.
Где-то неподалеку слышались приглушенные голоса немцев, ржанье лошадей, тихое гудение моторов.
И мне показалось, что я испытываю чувство превосходства над врагом: вот они, немцы, ничего не знают о нас, а мы идем у них за спиной, неся им поражение, и родная земля хранит своих людей.
Около трех часов ночи капитан, шедший впереди, тихонько засвистел - и в то же мгновение послышался такой же ответ из глубины леса.
Мы встретились с какими-то людьми, которых даже приблизительно не разглядели в темноте, и вместе продолжали путь.
До рассвета оставалось еще около двух часов, когда подошли к землянке, замаскированной кустами. Плотно прикрыли за собой двери, зажгли огонь.
В тесной подземной комнатушке стояли два мальчика. Я повернулся к двери, решив, что партизаны остались наверху и сейчас войдут.
Майор, усмехаясь, сказал:
- Знакомься: Костровы. Иван и Евгений. Местные уроженцы.
Ивану было лет четырнадцать. Трудная боевая жизнь наложила на его лицо отпечаток суровой настороженности. Евгений, которому было года на три меньше, чем брату, напротив, вел себя весело и непринужденно.
Однако это оживление немедля исчезло, как только мы заговорили о деле.
- Так вот, Иван, - сказал майор старшему Кострову, - не забудь, какие сведения нас интересуют. Так и передай Ивану Лукичу. А теперь погляди сюда...
Разведчик открыл один из чемоданчиков и вынул из него голубя. Это был могучий почтарь красно-бурого цвета. Широкая сильная грудь, круглая голова на стройной подвижной шее, крупный клюв с белыми наростами - все говорило о замечательных качествах птицы.
- Донесение - сюда, - сказал командир, притрагиваясь к алюминиевому патрончику на ноге почтаря.
Потом приоткрыл второй чемодан и достал из него голубку такой же кирпичной масти.
Я не успел как следует побеседовать с мальчиками - они торопились затемно вернуться в партизанский отряд.
- Ладно, ребята, - сказал я Костровым, - еще встретимся и поговорим обо всем. Согласны?
Вскоре мы уже возвращались к Ловати. Надо было до рассвета переплыть реку и скорее явиться в штаб.
Обратная переправа через Ловать прошла хуже: нас заметили. Мы почти уже выбрались на свой берег, когда с одного из патрулирующих "мессершмиттов" сбросили осветительную ракету.
В тот же миг с западного берега полетели цветные трассирующие пули - и нам казалось: каждый такой огневой пунктир нацелен прямо в нас. Но никакого ущерба эта стрельба нам не нанесла.
В штаб пришли около одиннадцати часов утра - и всех тотчас же вызвали в отдел разведки. Оба почтовых голубя, которых мы передали Ване и Жене, уже находились в армейской походной голубятне.
В донесениях, доставленных почтарями, сообщались важные сведения. Их очень ждал командующий армией.
* * *
Через некоторое время в район боев приехал сотрудник одной из московских газет, мой старый товарищ Леонид Петрович Смирнов. Я рассказал ему о событиях последних дней. Леонид Петрович так заинтересовался Ваней и Женей, что решил сам повидаться с ними. Он попросил проводить его через линию фронта. Мне и самому надо было в партизанский отряд. Ведь я обещал мальчикам увидеться с ними и дописать очерк в газету.
Зайдя в разведку, мы получили чемоданчики с голубями и отправились в путь.
Леонид Петрович - человек храбрый, но и он, конечно, волновался, когда мы тихонько спустились в холодную грязную воду реки. Он, наверно, хмурил мохнатые брови и до боли в глазах вглядывался в противный берег. У меня тоже сжималось сердце и стучало в висках.
К знакомой землянке мы подошли позже, чем в прошлый раз, - я еще плохо, нетвердо знал дорогу.
Женя и Ваня Костровы ждали нас. Они встретили меня, как старого знакомого, и сразу же стали выкладывать всякие новости, делиться впечатлениями.
Прежде всего сообщили, что назвали голубей Чуком и Геком. Правда, голубка носила мужское имя Чук, но это было совершенно неважно, как вы сами можете догадаться.
Мы с Леонидом Петровичем на этот раз должны были пробраться в партизанский штаб Ивана Лукича и потому решили не терять времени.
Вскоре уже двигались по мрачному ночному лесу, всеми силами стараясь не шуметь. Впереди шел Ваня, в середине - мы, а замыкал маленькую колонну Женя.
Ваня был удивительно умелый проводник. Трудно объяснить, как он замечал проход в густой чаще и не терял направления в этом черном беспутье.
А ведь самая маленькая ошибка, самая крошечная неосторожность означали верную гибель, нелегкую смерть.
Вот мы услышали тихие голоса немцев - где-то неподалеку были их позиции или посты. Но Ваня даже не замедлил шага и продолжал так же беззвучно и быстро продвигаться вперед.
Уже закраснелась заря, когда мы подошли к партизанскому лагерю.
Иван Лукич сам встретил нас между двумя болотцами. Только обняв мальчиков и окинув быстрым взглядом наши чемоданчики, он протянул широкую ладонь и сказал, сильно окая:
- Доброе утро, товарищи! Милости прошу!
Мы попали сюда в тяжкий час. Враг, обозленный неудачами на фронте и в тылу, решил во что бы то ни стало расправиться с партизанами. Для этого он соединил несколько тыловых гарнизонов, подкрепил их минометными и артиллерийскими частями, придал танковую роту и несколько бомбардировщиков.
И вот вся эта ударная группа обложила лес, где находился отряд Ивана Лукича. Для связи с внешним миром у партизан осталось лишь несколько лесных троп. Продвигались по ним, понятно, только во тьме.
По одной из этих тропинок и провели нас Ваня и Женя минувшей ночью.
Петля вокруг отряда Ивана Лукича стягивалась все туже и туже. Но и тени уныния нельзя было заметить в нашем лагере. Люди верили в победу, пусть даже далекую и трудную. Они знали каждый клочок родной земли и надеялись на нее.
Враг, конечно, отчаянно боялся и партизан, и леса, и болот, и собственной тени на этой враждебной ему земле. Вся эта многотысячная "ударная группа" без умолку палила из разного оружия, пробегала вперед десяток шагов и мигом залегала под вековыми, гудящими на ветру соснами.
Но все ж неприятель продвигался, стремясь использовать свой главный козырь: огромный перевес в живой силе и вооружении.
Иван Лукич ввел в дело десятки мелких - как их называли - "кинжальных групп". Задача этих крошечных партизанских частей заключалась в том, чтобы наносить врагу внезапные, накоротке - "кинжальные" удары - и исчезать.
Бой длился уже около трех суток. Наконец Ивана Лукича предупредили, что патронов и мин хватит еще на день-два. Дорога к складам боеприпасов была отрезана в начале сражения.
Ночью Иван Лукич вызвал к себе Ваню и Женю. Он погладил ребят по голове и в ответ на их вопросительные взгляды сказал:
- Поведете людей по Мертвой воде к складам. Другого выхода нет. Приготовьтесь.
Мертвой водой называли здесь зелено-ржавую цепь болот, проход по которым связан с большим риском. Немцы страшились приближаться к ним, но и для партизан движение по трясине было крайней мерой.
Ночью около сорока бойцов во главе с мальчиками-проводниками исчезли в кочкарнике.
Вернулись люди смертельно усталые, измазанные грязной ржавчиной, - и с пустыми руками. Ямы, где хранились патроны для винтовок и автоматов, были уничтожены немцами.
В штабе мужественные и привыкшие к невзгодам командиры нахмурились. Воевать против врага, у которого огромный перевес в солдатах и технике, - наши партизаны умели. Но драться без припасов - это даже им, разумеется, было не под силу.
И тут вспомнили о голубях. Среди сурового молчания, царившего в штабной землянке, вдруг раздался торжествующий крик Жени:
- Иван Лукич! Почтари же!
- Что почтари? - не понял сначала командир отряда. Но внезапно посветлел и кивнул начальнику штаба: - Пиши шифровку, майор.
Едва первые лучи солнца пробились через густой полог леса, Иван Лукич вынул из чемоданчика Гека и, заложив шифровку в патрончик, выпустил голубя. Не сделав и круга, почтарь тут же унесся из виду. Через час Иван Лукич сказал начальнику штаба:
- Выпустите второго тоже. На случай, если первый не долетит.