- Ах, коза! - вяло сказал учитель, становясь рядом с Машей. - Я ее по всему двору ищу, с ног сбился.
Это, верно, было смешно - "сбиться с ног" в собственном маленьком дворике, но столько усталости слышалось в словах человека, что я и не подумал улыбнуться. Несомненно, Аркадий Егорович очень беспокоился за девочку; видно, у самого́ пошаливало сердце, и не спалось, потому и пришел сюда - на слово негромкого разговора.
Маша нагребла сена, устроила из него валик и кивнула учителю:
- Сядьте, Аркадий Егорыч, Вам тут мягко будет.
И пояснила мне:
- Аркадий Егорыч в блиндаже печку лепит. А то сыро. А здесь тоже жить холодно.
Мы все несколько секунд сидели молча, и в темноте багряными искорками потрескивали цигарки. Учитель дышал тяжко, точно ему не хватало воздуха, потирал лысую голову мякотью ладони, и кожа еле слышно шуршала от прикосновения его грубоватых маленьких рук.
Потом он произнес:
- Ты, кажется, хотела рассказать, Маша, как погиб Метликин. Я тоже послушаю.
Я отметил про себя, что Аркадий Егорыч назвал мальчика по фамилии, как называют взрослых или солдат. И от этого сразу проникся уважением к человеку, о боевом подвиге которого пойдет речь. Что мне расскажут о подвиге - я не сомневался.
Девочка положила большие кисти рук на колени, чуть наклонила тело вперед, будто ей в лицо дул сильный ветер. Казалось, ее глазам виделись в темноте недальние страшные дни.
Аркадий Егорович изредка вставлял в ее рассказ фразу, сообщал факты, которых Маша не могла знать или о которых забыла. И вот так - вдвоем - они передали мне всю историю о Вите Метликине, погибшем за свою негромкую веру в счастье человека.
* * *
Полковник пехоты Курт Вагнер был, вероятно, не злой офицер. Во всяком случае, он верил, что любит детей, природу, искусство и умеет извлекать из этой любви свою долю наслаждения. Пока другие офицеры бродили по поверженному Ростову в поисках водки и хорошеньких женщин, Вагнер свез в свою квартиру полтора десятка картин маслом, множество бронзы и фарфора.
Среди картин были вполне приличные полотна, и полковник уверял друзей, что несколько видов моря принадлежат кисти знаменитого живописца Айвазовского. Целыми ночами, при свете тусклой электрической лампочки, питавшейся от трофейного русского движка, Вагнер аккуратно вырезал полотна из рам, сворачивал в трубки и складывал в углу своей спальни. Он надеялся переправить их с попутной оказией к себе, в Дрезден.
От размышлений Вагнера оторвал обер-лейтенант Саксе. Он вошел в комнату без стука, очень бледный и сказал, что на город идут три волны бомбардировщиков. Надо пойти в убежище. Его вырыли еще русские во дворе. Блиндаж с девятью накатами бревен - вполне безопасное укрытие, и Саксе просит своего оберста немедленно спуститься вниз.
- Хорошо, Саксе, - добродушно согласился полковник, - я пойду. Как вы находите это полотно?
Саксе метнул взгляд на картину, пробормотал что-то, похожее сразу и на "зер гут!" и на "майн готт!" , и торопливо вышел во двор.
И в тот же миг землю закачало от бомб. Они рвались пока где-то на северной окраине, но, вероятно, это были очень крупные бомбы: даже здесь, на другом конце города, пересыхало в горле.
Вагнер почувствовал глухое раздражение. "Невозможные люди!" Это определение, разумеется, относилось к русским.
В блиндаже Саксе посветил фонариком, и луч света неожиданно выхватил из темноты сгорбленные фигуры людей. Обер-лейтенант схватился за парабеллум, но Вагнер шутливо заметил ему:
- Вы стали пугливы и нервны, Саксе, как девочка. Это - только дети и старик.
Саксе пошарил светом по фигурам русских, и оба офицера увидели их серые недобрые лица. У старого человека были усталые больные глаза, гладкий лысый череп, торопливо, наискось прикрытый фуражкой, и маленькие огрубевшие руки интеллигента.
Девочка - ей было, вероятно, немногим больше десяти лет - смотрела тоскливо, с боязнью, будто увидела перед собой сразу всех леших и людоедов из своих сказок. Ее серые глаза поминутно наполнялись слезами, губы вздрагивали, обнажая белые ровные зубы, бровки ломались от страха.
Зато мальчик был хмур и спокоен. Он удивительно походил на сестру: такой же прямой красивый нос, мягкие русые волосы, стекавшие на глаза, чуть выдвинутый вперед упрямый подбородок.
- Вон! - резко сказал Саксе и вздрогнул: наверху глухо охнули взрывы, и с потолка посыпался песок и упали камешки.
Мальчик и девочка сейчас же поднялись, но старик удержал их за руки. Он недоуменно посмотрел на офицера.
- Нет, зачем же, Саксе? - вяло улыбаясь, пробормотал Вагнер. - Они мне не мешают. Вы кто такие?
- Это - сироты, - ответил Аркадий Егорович. - Фамилия Метликины. Отца нет, мать осколком убило. А я, гражданин полковник, - учитель их. Татарников Аркадий Егорович.
- Господин полковник, - поправил Саксе и зло посмотрел на низкорослого учителя. - Господин - понимаете?
- Отчего же, понимаю, обер-лейтенант.
- Господин обер-лейтенант! - закричал Саксе, но, взглянув на полковника, сдержался. Вагнер, как показалось офицеру, мучительно прислушивался к тому, что творилось на земле.
Воспользовавшись этим, Саксе подтолкнул русских к выходу и, закрыв за ними дверь, подошел к своему шефу.
И оба они застыли, боясь дышать и моля бога, чтобы эта свирепая бомбежка не стоила им жизни.
* * *
Аркадий Егорович Татарников был из той породы российских учителей, для которых работа с детьми являлась и наградой, и наслаждением. В школу Аркадий Егорович всегда надевал лучший костюм, будто шел по меньшей мере на свадьбу.
Уже старик, он глубоко чтил учителей своего детства, отлично помнил - кто как из них говорил, кто что любил, у кого какой характер.
Татарников был совершенно убежден, что учителем надо родиться, что талант педагога так же редок и важен, как талант поэта, и так же огромно влияет на умы и души людей.
Вероятно, поэтому Аркадий Егорович считал просто невозможным учить детей только одному своему узкому предмету. И он с равным увлечением рассказывал детям и о литературе, и о птицах, и о тракторах, и о том, из чего делают железо, словом, о всем, что знал сам.
Однажды в учительскую к Аркадию Егоровичу пришла Пелагея Тарасовна Метликина, мать Вити и Маши. Это была худая и очень нервная женщина с серыми запавшими глазами; и в них навеки, кажется, затерялся какой-то главный вопрос, на который вдова не могла найти ответа.
Муж Пелагеи Тарасовны погиб на прошлой войне, переправляясь через зимнюю реку Вуоксу. Река почему-то не замерзла, свинцовые волны бешено неслись в крутых берегах, и батальон замялся на переправе, неся большие потери. Ночь то и дело разрывали вспышки ракет.
Тогда Софрон Семенович Метликин встал со снега и медленно пошел к берегу. На глазах противника он столкнул в воду небольшой плотик и, загребая самодельным веслом, поплыл на тот берег. И весь батальон, будто ему стало стыдно своей нерешительности, бросился за младшим комвзвода Метликиным.
Утром, уже на северном берегу реки, бойцы батальона выловили негнущееся тело Софрона Семеновича и похоронили его в каменной от мороза земле.
Один поэт, тоже солдат, написал о Метликине стихи и напечатал их в армейской газете "Во славу Родины". Витя хотел купить эту газету, но оказалось, что военные газеты не продаются.
...Пелагея Тарасовна пришла к Татарникову с жалобой. Сетовала она на Витю, который с недавних пор попал под влияние улицы. Он связался с какими-то беспутными мальчишками, построил себе во дворе деревянную голубятню и завел птиц. Он тратит на них деньги, которых всегда не хватает в доме, отбивается от учебы. Пелагея Тарасовна не раз заговаривала с ним об этом, но учитель, наверно, знает, какой невозможный характер у ее сына. Если он заупрямится, его ничем не переубедишь.
Аркадий Егорович с удивлением посмотрел на Витину мать. "Странно! Витя настойчив и последователен, когда он делает хорошее дело. "Упрямый" - это другое слово. Это когда делают дурное. А когда делают доброе дело - то это именно "настойчивый".
- Вы полагаете, голуби, - это плохо? - спросил Аркадий Егорович, усадив взволнованную женщину на диван. - Отчего же?
- Боже мой! Вы еще спрашиваете! - всплеснула та руками. - Да узнайте у любой матери - почему? Ведь это же такое сильное увлечение, что они готовы забыть и школу, и дом, и еду. Так, чего доброго, и курить научатся!
Аркадий Егорович взглянул на Метликину и внезапно улыбнулся. "Странная логика у иных матерей! Почему - курить? Нет, тут что-то не так".
Он попытался объяснить женщине, что дети на всей земле возятся с голубями, и от этого никому нет худа. Сам Татарников, если угодно знать его мнение, полагает, что эта любовь благотворно действует на мальчишек. Она помогает им многое видеть, понимать законы птичьей жизни и, значит, в какой-то мере жизни вообще. Она учит детей ценить красоту голубей, проникать в тайны полета и в тайны пера. Короче говоря, учитель может сообщить уважаемой Пелагее Тарасовне, что он сам до девятнадцати лет держал птиц.
- Уму непостижимо! - покраснела женщина. - Ведь вы поймите, Аркадий Егорович, что он дома-то совсем не бывает. Кидает своих птиц из всех окрестных сел. И из Ольгинской бросал, и из Аксайской, и с Зеленого острова. Чуть в Батайск не ушел, да я, слава богу, поймала его. Ведь он так все подошвы стопчет.
- Пусть топчет! - улыбнулся учитель. - Мускулы крепче будут. Не вредное для мужчины дело.
Витина мать молча сидела на диване несколько секунд, потом встала и заплакала.
Учитель растерялся от этих слез. Он, будто девочку, успокаивал Метликину и все говорил ей:
- Да ну, перестаньте! Что вы! Нельзя так!
И злился на себя, что не может придумать, кроме этих непременных фраз, ничего путного.
Женщина плакала и говорила сквозь слезы, что ей очень трудно одной, что она хотела бы воспитать сына достойным памяти отца, что такой понимающий и уважаемый человек, как Аркадий Егорович, ничем ей, оказывается, не может помочь.
Учитель пообещал женщине наведать Витю дома.
Татарников появился в небольшой квартире Метликиных в следующее воскресенье и, прежде чем выпить чашку чаю, предложенную хозяйкой, пошел с мальчиком во двор - посмотреть голубей.
Совершенно неожиданно для старика, у Вити оказались превосходные птицы. Пара черно-пегих русских турманов, два желтых гонных и четыре синих почтаря могли составить имя и взрослому голубятнику.
- Где же ты столько денег взял? - подивился учитель.
- А очень просто! - сказал мальчик. - Кому дрова рубил, кому огороды поливал. И еще на мороженое мама давала, а я мороженое страсть как не люблю!
Сказав это, Витя облизнулся, и Аркадий Егорович с уважением подумал о мужестве мальчишки, вычеркнувшего из своего небогатого детства такое удовольствие.
Учителю всегда было интересно знать в жизни - кто, что и почему любит? И как сильно горит костерок этой любви? Не рассыплется ли она истлевшим углем от маленьких толчков жизни? И оттого спросил Витю:
- А что в них, в птицах, хорошего? Ты-то как думаешь?
Витя несколько секунд смотрел исподлобья на Аркадия Егоровича, будто чувствовал себя неловко, что учитель задает такой чудной вопрос. Чуть щурясь и покусывая тонкие губы, Метликин пояснил:
- От голубя нету мяса или чего еще. А все равно птицу кругом держат. Значит, не зря.
Татарников понял мальчика. Витя сам еще твердо не знал, за что ценить голубей, но, безотчетно любя птицу, опирался на вековечную привязанность людей к ней. Он, вероятно, не знал, даже, наверно, не знал, что голубь был знаком жизни, воды, мира и любви у множества народов, что голубка, свившая гнездо в шлеме Марса, помешала этому древнему богу отправиться в боевой поход. Просто Витя пока видел в голубе красоту и нежность, его близость к синему небу, его привязанность к дому, и, конечно же, гордился, что это негромкое счастье принадлежит ему - просто мальчишке с городской окраины.
- Ты, пожалуй, прав, Витя, - сказал Аркадий Егорович, не столько беседуя с мальчиком, сколько отвечая своим мыслям. - Я не вижу никакого повода расставаться с голубями. Пойдем к маме.
Пока они шли в комнату, Аркадий Егорович спросил:
- А отчего ты маме плохо помогаешь? Ты ж один мужчина в доме.
Мальчик бросил удивленный взгляд на учителя и ничего не ответил. Уже собираясь открыть дверь, внезапно повернулся к Аркадию Егоровичу и сказал, прямо смотря учителю в глаза:
- Я знаю, маме тяжело. И еще знаю: про голубятников говорят всякое разные старушки. А мне, может, без птиц скучно жить. Это она тоже пусть понимает.
От этих внезапных и очень серьезных слов у старика запершило в горле и руки мелко задрожали, как от сильной усталости.
Мать, увидев входящих в комнату сына и учителя, бросила на Аркадия Егоровича быстрый и тревожный взгляд. Татарникову стало неприятно от этого взгляда. Как будто женщина хотела спросить этим взглядом: "Ну как, обломали вы ему его глупые мысли?"
Все выпили по чашке чаю, и Аркадий Егорович сказал как можно спокойнее:
- Очень хорошие у вашего сына птицы. Мне даже завидно, право...
Пелагея Тарасовна болезненно заморгала глазами и спросила не совсем впопад:
- Вы тоже так считаете?
Отхлебывая чай с блюдечка, Аркадий Егорович поймал Витин взгляд и кивнул мальчику на дверь.
- Я пойду, мам, навоз на огород покидаю, - промолвил Витя, поднимаясь.
Когда за ним затворилась дверь, Аркадий Егорович повернулся к Метликиной и сказал, хмуро потирая щеки:
- У мальчика нет отца, Пелагея Тарасовна... А вы еще хотите обворовать его детство.
Метликина заплакала, а учитель неохотно отхлебывал чай с блюдечка и говорил:
- Хороший, работящий мальчик. Учится, конечно, средне. Что же делать? Отца нет, и часть отцовской работы тоже на него падает. А он - мальчишка, и ему свой возраст забывать нельзя. Поймите его, пожалуйста.
Пелагея Тарасовна вытерла ребром ладони слезы, отозвалась глухо:
- А кто меня поймет?.. Но если вы так настаиваете, Аркадий Егорович, то пусть он водится с голубями.
- Пусть.
Дело было не только в том, что слова учителя очень уж убедили женщину. Нет, просто она привыкла в жизни, чтоб был в доме мужчина, который всегда брал на себя решение и ответственность за самые важные вопросы семьи. И вот теперь тоже мужчина, уважаемый человек, сказал свое слово и, выходит, принял на плечи часть тяжкого груза.
Проводив учителя, Метликина вышла в огород и не сколько минут помогала Вите, потом заметила:
- Пойди, сынок, поиграй или с голубями поводись.
Воскресенье ведь.
- Навоз перетаскаю - тогда, - ответил сын, и они вдвоем, дружно стали возиться у себя в маленьком дворике.
* * *
Немцы заплатили за Ростов реками своей крови. Город дрался за жизнь и честь с таким злым упорством, с таким отчаянным мужеством, которое можно было сломить, только изойдя кровью и заменив испепеленные немецкие танки и дивизии новыми.
Враг бомбил улицы бессмысленно и свирепо. Почти весь центр обрушился, похоронив под своими обломками, без разбора, и женщин, и детей, и солдат.
Одна из таких бомбежек застала Пелагею Тарасовну на тротуаре. Прямо над головой заныли, завизжали мелкие бомбы. И почти тотчас по каменным стенам, по асфальту, по железным крышам заметались осколки, и все вокруг покрылось страшными рваными язвами.
Потом налетела новая волна "юнкерсов", и на улице появилась огромная, как кратер, яма, покрытая серой и красной пылью.
Вите сказали о несчастье. Он кинулся на улицу, не обращая внимания на рев и свист бомбардировщиков, на злобное вытье осколков, и бежал к центру города почти без памяти.
Нашел улицу, о которой ему сказали, излазил все кругом, но не увидел матери.
Вернувшись домой, отыскал в сарае смертельно перепуганную сестру и сказал жестким скрипучим голосом:
- Ну вот, Маша, уехала наша мама к тетке Авдотье. Знаешь, такая тетка есть у нас в Калаче... Вот... и не реви...
И сел, судорожно сцепив руки на коленях, прямо в серую пыль двора.
На другой день Аркадий Егорович собрал узелок с бельем, хлебом и луком, заколотил доской свою комнату и перешел к Метликиным. Жену Татарников похоронил давно, а два его взрослых сына дрались с немцами где-то в Заполярье.
Старик и дети стали жить вместе.