Забавная особенность
Забавную особенность я подметил у насекомых-музыкантов. В садочке на окне моей комнаты живут солончаковые сверчки Gryllus odicus. Пение их удивительно нежное, звонкое и приятное. Знакомые, приходящие ко мне, привыкли к тому, что наши разговоры сопровождаются аккомпанементом сверчковых песен. Но постепенно мои шестиногие музыканты стареют, поют тише и неохотно, а вечером начинают свои концерты с запозданием.
- Что это ваши сверчки молчат? - спросил как-то один из моих посетителей.
- Разленились! - ответил я небрежным тоном.
- То есть, как так разленились. Разве им свойственна лень? - удивился собеседник.
- Конечно! Впрочем, если хотите, я их могу заставить петь.
- Заставить! Странно. Как можно заставить сверчков петь?
- А вот послушайте.
И я стал насвистывать мотив веселой песенки. Мои пленники тотчас же откликнулись на нее дружным хором. Их было несколько в одном большом садке. Попели немного и снова замолчали. Удивлению моего знакомого не было конца.
И вы всегда их так заставляете петь? - стал он допытываться.
Почти всегда.
- И всегда этой веселой песенкой?
- Да, только этой самой.
- А можете и сейчас снова заставить?
- Да, если желаете.
И веселая песенка вновь оказала свое магическое действие. Знакомый, который был энтомологом, покинул меня в недоумении.
Нет, - сказал он на прощание, - тут какая-то дрессировка, трюк или что-либо подобное.
В известной мере он был прав. Я пошутил над ним, и веселая песенка была, честно говоря, ни при чем. Просто еще раньше я заметил, как сверчки, живущие в моем садочке, откликаются пением на резкие, но не слишком громкие звуки, когда приходит пора вечерних песен. Очевидно, для начала музицирования необходим запевала или просто звуковой раздражитель. Конечно, этот раздражитель действует рефлекторно, но не всегда и не везде. Песенка, которую я насвистывал, случайно совпала с тем состоянием, когда мои пленники были готовы петь, но им не хватало запевалы. Вечером в пустыне всегда находится такой запевала. Обычно он самый молодой и ретивый, подающий пример первым, постепенно к нему подключаются остальные, и вся пустыня начинает звенеть от многоголосого хора.
Мой веселый трубачик
Большое красное солнце опускалось в пыльную дымку, нависшую над горизонтом пустыни. Раскаленная земля медленно остывала, источая терпкий запах низенькой серой полыни. Синие тени легли в ложбинки, колыхнулись и закрыли землю. Загорелась первая звезда. Потянуло приятной прохладой. Вместе с сумерками повсюду разлилась удивительнейшая тишина и будто завладела утомленной от зноя пустыней. И вдруг издалека, со стороны угрюмых скал, торчащих, как оскаленные зубы, раздалась трель пустынного сверчка, такая неожиданная, звонкая и чистая. Смельчаку ответил другой, отозвался еще один, и внезапно, как по команде, отовсюду понеслась дружная громкая песня. И зазвенела на всю ночь пустыня…
Под утро сквозь сон я слышу, как из многоголосого хора выделяется особенная трель, звучащая из одинокого кустика терескена. Она будто звонкий колокольчик. Издалека с нею перекликается другая такая же. Жаль, что зарделся восток, первые лучи солнца упали на красные скалы, а сверчки сразу все до единого замолкли.
Потом я долго осматривал каждую веточку и каждый листик терескена. Только здесь, в этом кустике, мог сидеть таинственный певец. Наконец легкое движение выдает его, и я вижу продолговатое зеленое тельце, стройные, тонкие, как палочки, ноги, маленькую головку с темными выразительными глазами, длинные нежные, будто ниточки, усики и изумительные широкие, совершенно прозрачные, как стекло, в изогнутых жилках, крылья. Они не способны к полету и превратились в музыкальный аппарат, своеобразный орган сигналов. Кузнечик назывался трубачиком (Oecanthus turanicus), и первая встреча с ним запомнилась надолго.
Трубачик - южанин. Пустынные горы, особенно с каменистыми осыпями, в которых он прячется на день, - его любимые места. Но он живет и высоко в горах, почти у самых еловых лесов, но только на южных и остепненных склонах, хорошо прогреваемых солнцем. Одежда трубачика не блещет красками: она соломенно-желтая или зеленоватая, большей частью под цвет высохших трав. Трубачики, живущие среди сочной зелени, обладают более ярким зеленым костюмом, так что этот сверчок может сливаться с фоном окружающей растительности.
Пришлось потратить еще немало времени в поисках других трубачиков, просмотреть множество кустиков. Мне посчастливилось, и еще два таких сверчка оказались пленниками. Дома им был предоставлен обширный садок из проволочной сетки.
Сверчкам не нравилась непривычная обстановка. Уж очень они были осторожны, все видели, все слышали и всего пугались. Шум проезжавшего мимо автомобиля, крики играющих детей, звон посуды, неожиданный свет электрической лампы, телефонный звонок и уж, конечно, движение в комнате человека - все настораживало.
Но шли дни, и сверчки понемногу освоились с необычной обстановкой, перестали бояться. Однажды ночью не выдержало сердце степных музыкантов, полились трели звонких колокольчиков и сразу же напомнили стынущую после знойного дня пустыню.
Как всегда в таких случаях беспокоило, чем кормить музыкантов. В садке был сервирован богатый стол вегетарианцев: несколько ягод винограда, кусочки дыни, арбуза, яблока и помидора. Но все яства остались без внимания. Они оказались слишком необычными для жителей жаркой пустыни.
Тогда в садок была положена трава. Она понравилась, сверчки изрядно ее погрызли, набили ею свои зеленые животики и, набравшись сил, запели на всю ночь, да так громко, что пришлось прикрыть дверь в комнату.
Трава в садке быстро подсыхала. Иногда ее приходилось обрызгивать водой через проволочную сетку. Сверчкам нравился дождь, они пили капельки влаги, а от смоченной травы шел чудесный запах, как в жаркий день на сенокосе, и в комнате становилось под пение сверчков совсем как в поле.
Громкое пение трубачиков через открытые окна разносилось на всю улицу, и нередко прохожие останавливались возле нашей квартиры и слушали степных музыкантов. Только никто не подозревал, что сверчки сидят вовсе не в траве палисадника большой улицы, а в клетке на подоконнике.
Трубачики оказались большими собственниками. Вскоре садок был негласно разделен на три части, и каждый из трех сверчков сидел на своем месте, знал только свою территорию и на чужие владения не зарился. Так, видимо, полагалось и на воле. Не зря говорится в старой русской пословице: "Всяк сверчок знай свой шесток".
Как-то садок переставили на освещенное солнцем окно. Пленники тотчас же оживились, выбрались наверх и, обогревшись, стали усиленно облизывать свои лапки. Кстати, так делают и многие кузнечики, только зачем - никто не знает. После солнечных ванн трубачики всю ночь напролет распевали громкими голосами. С тех пор стало правилом греть их на окне.
У трубачиков был строгий распорядок. Свои концерты они начинали ровно в девять часов вечера. Искусственный свет в этом отсчете времени не имел значения. Трубачики были пунктуальны, даже если окна закрывались шторами, и зажигался свет. Чувство времени у них было развито необычайно. Они обладали какими-то таинственными внутренними часами.
Мы все привыкли к такому распорядку дня питомцев, и нередко, бывало, кто-нибудь, услышав трели, удивлялся:
- Неужели уже девять часов? - Или недоумевал: - Что-то долго не поют сверчки сегодня, неужели еще нет девяти?
Как-то вечером я вздумал сверчков прогреть электрической лампочкой. Неутомимые музыканты прервали свои песни, забрались повыше, ближе к теплу и, размахивая длинными усиками, принялись за любимое занятие - облизывание лапок. И после этого перестали петь. Молчание было упорным и продолжалось три дня. Что случилось с моими пленниками?
Видимо, ночной прогрев сбил весь ритм их жизни, разладил механизм внутренних часов. Ведь теплу полагалось быть только днем.
Наступала осень. Стали прохладнее ночи. Сверчки с каждым днем пели все реже и тише. Вот замолк один, потом другой. Но третий, самый звонкий, все еще продолжал весело и громко распевать песни.
Пожелтели на деревьях листья и, опав на землю, зашуршали под ногами прохожих. Утрами на землю ложился тонкий белый иней. В пустыне свистел холодный ветер, приподнимая с сухой земли столбы пыли, и гнал перекати-поле. Все трубачики давно закончили свои жизненные дела и погибли, оставив зимовать яички. А мой музыкант не сдавался, и нежная трель колокольчика неслась ночами из проволочного садка. Замолк он неожиданно 29 октября, за день до непогоды, туманов, дождей и первого снега. Спрятался в самую гущу травы и уснул. И сразу в квартире стало как-то пусто, не хватало трубачика и его веселых песен.
Утопленники
Прохладное утро с легким освежающим ветром промелькнуло, как всегда, быстро. Исчезли в ущелье тени, показалось солнце, наступил зной. Красные скалы, черный щебень и сухая земля, едва прикрытая мертвыми травами, быстро стали горячими.
В узкой полоске густых тростников бежит ручей. Здесь можно устроиться на день. Вот только некуда деваться от скрипучих криков цикад. Их масса. Всюду сидят эти шумные создания, без конца скрипят и скрипят. Вся земля изрешечена их норками, везде на ней валяются пустые шкурки личинок, навсегда покинувших свои подземные жилища юности. Может быть, уехать от этого места подальше? Но вокруг на десятки километров мертвая жаркая пустыня, поэтому очень трудно расстаться с ручейком в тростниках.
Медленно, как тяжелый сон, проходит жаркий день, ничего не оставляет в памяти. Наконец, в ущелье ложатся глубокие тени, за скалы скрывается солнце. Веет прохладой. На душе отрадно. И не только оттого, что уже не струится по телу пот и хочется пить, а потому, что прекратился этот ужасный крик цикад, сверлящий мозг.
Вместе с прохладой на горы опускается удивительная тишина. Отчетливо слышен далекий крик горной куропатки, легкий шепот тростника, нежный шорох крыльев стрекоз. Мимо, извивающейся лентой, поползли муравьи-жнецы. Каждый труженик уже тащит семечко тюльпана. Но когда потемнели красные горы, потухли облака, и опустились сумерки, на каменистой осыпи раздалась робкая и нежная трель сверчка-трубачика. Она повторилась с осыпи на противоположной стороне ущелья, в перекличку быстро включились еще певцы, и через несколько минут зазвучал хор тысячи азартных певцов. На смену дневным музыкантам пришли ночные. И ничего не осталось от тишины.
Я брожу с фонарем в темноте по горам, слушаю песню многоголосого хора. Но неожиданно возле меня все смолкает. Необыкновенно чуткие сверчки тотчас же прерывают песни при моем приближении. Как теперь найти их в каменистых осыпях сложнейшего лабиринта ходов между камнями.
За многие годы путешествий в душные летние ночи, проведенные в пустыне, когда все звенело от песен кузнечиков и сверчков, ни один певец не отваживался подавать голос вблизи бивака. Кузнечики и сверчки, очевидно, отлично чувствовали издалека присутствие даже спящего человека. Вокруг нас всегда существовала мертвая зона, которая простиралась на 50–100 метров. Лишь один раз вблизи палатки устроился сверчок. Его голос казался таким громким, что пришлось выбираться из спального мешка, чтобы прогнать непрошеного солиста.
В одном из зарубежных журналов как-то появилось сообщение о том, что кузнечики способны воспринимать ничтожнейшие колебания почвы, равные диаметру нескольких молекул. Кузнечики и сверчки пустыни тоже обладали этими удивительными качествами.
После жаркого дня небо покрылось облаками, и ночь выдалась жаркой и душной. Песни сверчков гремели над темными горами. Только под утро ушли тучи, стало прохладно, и смолкли наши истязатели. Я не пытался их разыскивать. Но кто бы мог подумать, что случай поможет мне завладеть десятком сверчков. Впрочем, помог не случай, а автомобили.
Ущелье Чулак-Джигде, где мы остановились, было "проходным", через него изредка проезжали автомашины из приилийской пустыни на плоскогорье. В нескольких метрах дорога пересекала сухое русло горного ручейка. Пробегая по тростниковым зарослям, он уходил под землю. Но ночью вода добиралась до дороги и здесь, на уплотненной машинами земле, собиралась тремя небольшими лужами. В одной из них плавали забавные сверчки-утопленники с прозрачными крылышками. Были среди них и самки, и самцы. Многих из них замело илом и раздавило колесами машин. С интересом я разглядывал незнакомцев. Так вот вы какие, неуловимые. Как же вы попали в воду?
Лужа как раз лежала на прямой линии между двумя каменистыми осыпями. Здесь проходила их невидимая и каким-то способом помеченная дорога, по ней, перекликаясь музыкальными сигналами, сверчки наведывались друг к другу. Предположение казалось невероятным. Но тогда почему в двух таких же лужах утопленников не было.
На следующий день из той же лужи я вытащил еще несколько утопленников.
Бедные сверчки! Жители сухих пустынных гор, они были совершенно беспомощны в воде.
Неуловимый воришка
Приходит время, когда непомерно жадная к еде самка ядовитого паука каракурта становится вялой и равнодушной к окружающему. Ее матово-черное брюшко делается большим, почти круглым, и слегка лоснится. Наступает пора откладывать яйца. Обычно, в утренние часы самка внезапно оживляется. Полная и грузная она ползает по своим беспорядочно раскиданным тенетам, протягивает в логове новые нити, убирает старые. Затем паук начинает еще больше торопиться, выплетает маленький конический колпачок, быстро-быстро перебирает задними ногами, подхватывает ими паутинную пряжу, выходящую из сосочков на конце брюшка, прикрепляет к нему комок рыхлой паутины. Потом прижимается к рыхлой паутине и замирает. Из конца брюшка показывается тягучая оранжево-красная жидкость с плавающими в ней яйцами. Размером с фасолину она повисает в рыхлой паутине. Тогда вновь начинаются энергичные движения ногами, и спешно накладываются нити. Постепенно появляются контуры белого шарика, сквозь тонкие стенки которого еще некоторое время просвечивает его содержимое. Наконец, оболочка кокона становится плотной, непрозрачной, и домик для потомства готов. Тогда паук осторожно перемещает его в самое укромное и темное место логова, где и подвешивает к потолку рядом с коконами, изготовленными ранее.
Вытащим кокон из логова. Разрежем ножницами его оболочку. Тягучая жидкость, в которой плавали яйца, высохла. Из кокона тотчас же высыпаются оранжевые яички и, подпрыгивая, как мячики, раскатываются во все стороны.
В каждом коконе может быть от семидесяти до шестисот паучьих яиц, а всего одна самка каракурта способна произвести на свет несколько тысяч пауков. Вот это плодовитость!
В течение нескольких лет я долго и кропотливо изучал врагов каракурта и познакомился с ними. Среди них оказались и изумительно быстрые, отчаянные охотницы осы-помпилы, поражающие пауков жалом прямо в мозг, и целая компания чудесных наездников, истребляющих яйца каракурта, и какой-то воришка, таскающий яйца из коконов. Все они были разгаданы и, по мере возможности, их жизнь изучена. Только один воришка оставался неуловимым.
Он обладал острыми челюстями, так как умел ловко прогрызать кокон и опустошать его содержимое. Проделывал в них окошки всегда снизу, чтобы легче высыпать яйца. Видимо, он боялся каракурта, потому что в первую очередь грабил те коконы, хозяева которых почему-либо погибли или исчезли. Он, видимо, был очень ловок, так как мог, не запутавшись в тенетах, неслышно проникать в логово чуткого паука и, когда нужно, быстро убегал. Он не был большим, иначе не смог бы пробираться успешно между густыми нитями, но и не маленьким, так как сразу съедал содержимое всего кокона. К добыче своей он был очень жаден, всегда подбирал все яички, выкатившиеся из кокона.
Вот только с обонянием у воришки было не совсем хорошо. Он не мог отличить свежеприготовленные коконы с яйцами от старых, в которых уже были маленькие пауки. А паучков он не любил и, вскрыв кокон с ними, тотчас же его бросал. Поэтому воришка всегда делал лишнюю работу, прогрызая много коконов с паучками, прежде чем добирался до лакомых яиц. Впрочем, и этим он наносил большой вред каракуртам. Из разрезанного кокона паучки выбирались наружу. Им же полагалось зимовать в коконах, принимаясь за самостоятельную жизнь только весной. Паучки, покинувшие свое жилище, приготовленное заботливой матерью, погибали.
Была еще одна особенность поведения воришки. Он начинал свой разбой не в то время, когда каракурты принимались готовить коконы, а с некоторым запозданием, в конце лета. В общем, поедатель яиц оказался отчаянным врагом каракурта, а для меня - большой загадкой. Никак не удавалось его поймать или хотя бы взглянуть на него. Сколько было пересмотрено жилищ каракурта, сколько перебрано ограбленных коконов. Неуловимый воришка не попадался.
Очень было обидно, узнав многое о нем, не повидать его самого. Быть может, это воровство было роковым, и с похитителем яиц всегда свирепо расправлялись? Ведь каких только трупов не висело на паутинных тенетах вокруг логова паука-разбойника! Здесь были самые разнообразные кобылки, жуки, уховертки и даже фаланги и скорпионы. Все, кто забредал в тенета черного хищника, уже не выбирались оттуда.
Прошло несколько лет. Неуловимый воришка был забыт, о ядовитом пауке была написана и опубликована большая монография, и изучение каракурта оставлено. Как-то, путешествуя по пустыне, привелось случайно набрести на большую колонию каракуртов. Был конец лета. Как всегда ослепительно ярко светило солнце. Стояли жаркие дни и прохладные ночи. Утрами становилось холодно, и каракурты сидели в своих логовах вялые и неподвижные. Тогда и вспомнился поедатель яиц каракурта, мелькнула простая догадка: не прохладными ли утрами выходит он на свой опасный промысел?
Догадка представлялась настолько правдоподобной, что я, ожидая утро, не мог уснуть, ночь показалась очень долгой. Едва забрезжил рассвет, как я отправился на поиски.
Под косыми лучами солнца паутинные нити тенет каракурта искрятся серебристыми линиями, выдавая их жилища и облегчая поиски. Я осторожно раздвигаю логовище и тщательно осматриваю его закоулки. Вот прогрызенные коконы и сонный каракурт… Что-то темное мелькнуло и выскочило наружу, проскочив мимо моего лица. Обидно, что не было никого рядом.
Вновь продолжаю поиски. Опять что-то темное пулей вылетело из логова каракурта. Шлепая ладонями по земле, я гоняюсь за незнакомцем. Наконец, радость: поймал!