- Но все-таки кто же землю будет обрабатывать, хлебушко растить? - грустно повторил Алексей. Не мог он никак понять: почему Осяга уволится из штата и задолго до пенсионного возраста не будет работать?
- Тебе же, Олеха, человек русским языком объяснил, а ты опять за рыбу деньги! - тоном прежнего раздраженного Пайвина вмешался Александр.
- Нет, робята, не пойму я никак, вы уж не серчайте на меня, дурака, - примирительно сказал Молоков. - Не пойму, чтобы человек остался без дела.
- Делов-то на мой век хватит, - укладываясь спать, успокоил Алексея тракторист. - Я, дорогой товарищ, еще и в Москве не бывал, Кавказа не видел. Да ничо я не видел! А другие вон каждое лето колесят по стране и за границу. Не затоскую, есть чем заняться. Давайте, мужики, соснем. Вам скот пасти рано, дождик-то перестал, и небо пестрое, а мне тоже до свету вставать, заправлять трактор и зябь пахать. Только не думайте, будто я один додумался до такой мысли. Не мне одному охота отмыть мазут и суставы успокоить, и по-людски одеваться, и по-людски питаться.
Тракторист уснул на диво скоро, словно и его, как трактор, отключили от всего на свете. Алексей слышал: Пайвин тоже не спит, и догадывался, о чем он думает. Конечно, завидует Осяге, его сберкнижке, которая позволит ему жить так, как захочется. Никто Осяге не указ, сам себе хозяин и начальник. А он, Пайвин, сколько денег пропустил сквозь пальцы, пропустил, как текучую воду, и только пальцы, то есть нутро, обмочил он не водой, а водкой. Жил, а, кроме стыда и позора, ничего за душой…
Душу Алексея тоже разбередили и взволновали слова тракториста, его уверенность в правоте задуманного. В самом деле, пока такие люди, как Пайвин, куролесят по жизни, Осягам приходится вкалывать за десятерых. Не есть вовремя, сутками держать руки на рычагах трактора; глотать пыль веснами и керосиновый чад; маяться, если трактор сломается, обжигать руки о железо на стуже; ходить всегда со сбитыми козонками…
А ведь мог бы и Алексей быть хозяином, мог бы честно и спокойно смотреть людям в глаза, чтобы не путали они его возраст из-за бороды. Денег бы, что точно, то уж точно, не скопил бы он столько! Покупал бы Молоков все, что имеют добрые люди: телевизор, радиолу, мебель и одежду, а главное - книжки бы покупал, книжки… Читать-то нашлось бы время! И никогда бы не бросил работу, пока здоров и в силе.
Осяга-то работник, каких поискать, опора целой деревни. Но кто заменит его?
XIII
- И-и и от зари до зари,
От темна до темна-а-а…
И-и-и-эх! Пой гитарная струна!
Грянули-гаркнули разом ядреные мужские глотки, их тут же поддержали дружные женские голоса; и не песня, а шквальный рев прокатился берегом Старицы. Он потряс ночную тишину, и в окне жалобно звякнуло стеколко, по загонам всполошились бычки и, наверное, однорогий проходатель, вечно тоскующий о свободе, ответно так проревел на костер, что взметнул-плеснул пламя выше таловых кустов.
Ватное одеяло скатилось с Пайвина на пол, а сам он, точно парнишка, привстал на корточки и уставился в окно. Молоков спросонок перепугался, сидел на нарах и крутил головой. Алексей первым делом вспомнил "козлятников" на мотоциклах и, как тогда вечером, ожидал пальбу по вагончику. "Тьфу, да я же в избушке с Александром…" - сообразил Молоков, разглядев у окна согнутую фигуру Пайвина.
- Што там за гоп-компания? - спросил Алексей напарника. - Забазлали - заикой можно стать!
- Хрен его знает! - глухо отозвался Пайвин. - На трех "Жигулях" прикатили, целая орава. И мужики и бабы. Пойми, чего они середь ночи сюда рванули? Места им, что ли, мало…
- Счас, как дикари, вокруг огнища плясать пошли, - приткнувшись к окну, сообщил он Алексею, и тут же восхитился. - Во гуляют, во дают, так дают!
- Бабы небось чужие? - вставил Молоков.
- Конечно! Кто же своих жен поволокет куда попадя, - не то одобрил, не то позавидовал Александр орущей компании мужчин.
- Выспаться не дадут, - пожаловался Молоков и полез в карман телогрейки, повешенной на гвоздь в стене, за сигаретами.
- А ты бы только и дрых, Олеха! - спрыгнул Пайвин на пол, забросил одеяло и нашарил спички на столешнице.
- Уж не лампу ли хочешь зажечь? Еще сюда припрутся!
- Ну и пускай прутся! Интересно же, кто они? А то по пьянке и колбаской, глядишь, угостят, - заметил Александр, вывертывая тесьму. Он перестарался, и лампа пустила в потолок густую ленту дыма, а сажа мигом очернила пузатое стекло. Пайвин ругнулся, убавил фитиль и прикурил папиросу от лампы.
Неистовое веселье продолжалось, выкрикивались хором все новые и новые куплеты из разных песен. Кто-то бесшабашно дубасил по струнам гитары, кто-то басом перекрывал какофонию, предлагая выпить еще по единой. Песня неожиданно прерывалась, и тогда пьяную разноголосицу разбавлял звон стаканов или бутылок.
Алексей не раз пожалел о своей лесной полуземлянке, а Пайвин торчал у окна и нетерпеливо ерзал по лавке. Он-то ясно о чем жалел: досадовал, наверное, что с ним в избушке Молоков - нельзя в открытую присоединяться к тем на берегу Старицы. А то ему бы перепало от них - Александр не сомневался. Не раз сам бывал в загулах, паивал кого угодно, а однажды в поселке у земляка Семки Пестова собаку водкой угостил, и она так завыла, так завыла - всех в бараке на ноги подняла, его Серафимья спьяну караул заголосила…
Компания и не замечала огонь в избушке, а продолжала свой буйный репертуар. Если кто-то и пытался вывести стройное начало песни - того сразу же сбивали другие, почему-то лучше всего запомнившие один и тот же куплет:
- От зари до зари, от темна до темна…
Молоков и сам не помнит, как задремал вначале, а потом и уснул. Ночи-то заметно прибавились, однако он еще ни разу толком не отдохнул. Зашевелятся-затолкутся с чего-то бычки в загоне - просыпается; мерин зачешется о березу - Алексей сразу услышит; самолет над избушкой высокий гуд потянет - глаза сами открываются. И долго тогда думает Алексей о тех, кто летит в неуютной черноте неба - между землей и звездами. Довелось и ему испытать, что такое полет, оттого, наверное, и жутко оторваться от земли, оказаться во власти моторов и хрупкого корпуса самолета. А вдруг заглохнут моторы или отвалится чего-нибудь от самого самолета? Конечно, людей на земле расшибается куда больше, чем в воздухе… Да все ж на земле-то не так страшно, как на высоте. Жалко Молокову всех, кто пролетает небом, жалко всех, кроме птиц.
- А ты выдержи, выдержи, Саша! Мои-то слабаки оказались: ночь вся впереди, а они сковырнулись, расползлись по кустам и машинам, - хрипло басил кто-то в избушке.
Алексей сквозь ресницы рассмотрел грузного черноволосого мужчину за столом, склонившего смуглое опухшее лицо к стакану с водкой. Он угощал Пайвина, а тот почему-то не решался испить на дармовщинку.
Но вот Александр стукнул свой стакан о протянутый к нему незнакомцем стакан и, сморщив тонкий нос, выплеснул водку в рот.
- Ветчинкой закуси, ветчинкой! - позаботился гость. - Мануфактурой, то бишь рукавом, кхе-кхе - сыт не будешь.
- Ой, сколь хорошо-то! - провздыхался Пайвин. - Ну как Христос босиком по сердцу пробежал!
- А ты, Саша, крепок видать, не моим собутыльникам чета! Деньги делать умеют, а пить нет, не могут! - развел руками мужчина.
- Да ты же не один, с товарищем, - развернул грузное туловище он и уставил неестественно маленькие кровянистые глазки на Молокова. - Как его зовут?
- Олеха он, - неохотно молвил Александр.
- Товарищ Алексей, подъем! - неожиданно рявкнул гость.
Алексей вздрогнул и невольно открыл глаза. Мужчина пошарил у себя в портфеле и вытащил третий стакан. Налил половину водки и пригласил:
- Айда, дед, в компанию!
- Не, лучше покурю, - отозвался Алексей. - Оперированный я, половину кишок выбросили у меня. Уж я лучше закурю.
- Как ить хошь! - сказанул под "народ" мужчина. - А вообще-то зря. Боль-оль-шие деньги мы нынче обмываем. Заказишко тутошнему колхозу я выполнил на оформление наглядной агитации. Честь по чести намалевал, и три с половиной тыщи в кармане. Сколько рисовал? Месяц!
- Этто да-а! - чмокнул губами Пайвин. - За месяц на два "Урала" с гаком. Этто да-а-а! И што, всегда так?
- Не-ет, - замотал головой художник. - Не всегда! Бывает, сидим с бабой без гроша, зато потом - на деньгах спим. Как сегодня, к примеру.
- И что, правительство тоже рисуешь, вождей? - осмелел Алексей.
- А чего не рисовать? Барыхвостов любого изобразит.
- Разрешение, видно, имеешь?
- Что, что?! Какое разрешение? - насмешливо переспросил Барыхвостов, успевая за разговором и пить, и закусывать.
- Ну, права на изображение великих людей, - замялся Молоков.
- Темнота же ты, дед! - пожалел его художник. - Это когда еще было, в какие времена, когда комиссия принимала каждый портрет. Забракуют - вся работа насмарку. Теперь иное дело, безо всякой волокиты и бюрократизма - раззудись плечо, размахнись рука!
- То и не похожие на себя великие-то люди, - вздохнул Алексей. - Вон у нас у конторы намалевал кто-то - смотреть неловко.
- У каждого свой образ! - лихо отпарировал Барыхвостов.
- Нет, - не согласился Молоков. - Какой внешностью был человек, таким он должен быть для всех один. Пошто же над ним изгаляться, искажать его.
- А-а-а, вон ты о чем! - оживился Барыхвостов. - Усек! Да я, брат, ни одной линии не перевру. Я как делаю: вставляю портретик в эпидиаскоп, навожу на холст и пошел обводить.
- Я видел, как по клеткам рисуют, - вставил Пайвин.
- Устарело, устарело, Саша! - рассмеялся художник. - Слыхал такое слово НОТ? Слыхал. Вот и мы вооружились передовыми достижениями техники. Зачем на клеточки время тратить. Подбирай репродукции, вставляй в аппарат и дуй смело! Я одного так натаскал - третью машину меняет. Он дальше нашего брата пошел. Напокупает готовые плакаты и портреты, бах их клеем на фанеру или полотно, бесцветным лаком покроет и - залюбуйся! Во рационализатор!
- И надолго хватает клееной-то наглядности? - заинтересовался Пайвин.
- В помещении сто лет провисит, а на улице, конечно, быстро менять приходится. Солнце, ветер, атмосферные осадки влияют.
- Эх, мне бы попробовать! - вырвалось у Александра. - He маялся бы я целое лето с бычишками, будь они прокляты!
- А по мне, так любую работу надо честно выполнять, если взялся, - тихо вставил Молоков.
- Да заткнись-ко ты, Олеха! - разозлился Пайвин. - Выискался мне деятель, чего бы ты понимал в искусстве. Точно, Викторин Николаевич?
Александр угодливо заглянул в лицо художнику и скосил правый глаз на полураскрытое черное нутро пузатого портфеля, где тускло, словно двадцатчики, белели пробки водочных бутылок.
- Ладно, вы ешьте-пейте, а я к телятам, - поднялся с нар Молоков.
- Двигай, двигай! - обрадовался Пайвин. Присутствие Молокова, отказавшегося от стопки и перечившего гостю, бесило Александра. И главное - тормозило гулянку. А ему хотелось еще выпить, хотелось говорить и поразить художника песней. Уж он-то сегодня зальется, если Барыхвостов не пожалеет бутылок…
Алексей тщательно прикрыл за собой дверь, но все равно слышал, как звякнула бутылка о край стакана и забулькала водка, как художник, захмелев на каком-то одном уровне, советовал Пайвину:
- И на твоем месте я бы не валял дурака, а деньгу зашибал. Надо, Саша, жить так, чтобы на деньгах спать. Понимаешь, на день-га-ах!
"Принесла нелегкая советчика, - тоскливо подумал Молоков. - И без того Шуро никак не направится, а тут налетают черным вороньем всякие гуляки. И што за мода пошла у людей: как надо лихо попировать - рвутся в леса, к реке. Видно, считают, природа бессловесная и снесет любое похабство. Вон спят в машинах те, кто среди ночи поднял пастухов ревом. Небось понакидали посуды берегом - и в воду, костер не потушили. Ладно, нечему тут гореть, а ведь сколько леса пожгли разэтакие гопкомпании…"
Молоков обошел загоны, постоял у одинокой кривоногой сосенки и несколько минут решал, куда пойти и чем заняться. В избушку возвращаться не хотелось, где Пайвин, изрядно хватив без свидетеля, высоким голосом одолевал одну песню за другой. Спать все равно не дадут, и только помешает он гулянке. Алексей прикурил сигарету и направился к реке.
"Отойду подальше, сяду где-нибудь за ветерок и подожду утра в тишине. Уж как сяду я да подумаю", - невесело усмехнулся Молоков, провожая на небе зеленый хвост сгоревшей звезды.
XIV
Как захолодела просветленная Старица, как распугали уток на озеринах охотники - обезлюдела округа на все дни и ночи недели. А тут пожаловали дожди-мокросеи, заподували ветра со студеного угла-севера. Листья на деревьях и кустах, до желтого звона вымороженные инеем и прожаренные насквозь солнцем, отмокли-раскисли, они уже не играли, слетая с веток, а валом сыпались на поляны, под ноги берез и осин, порошили колеи дорог и тропок. После первой слякиши ветра и вовсе разволокли леса, осинник больше не закрывал избушку, и она чернела за ним, как сквозь редкий тынок.
Телята дрогли в открытых загонах, вязли по бабки в навозе, перетоптанном вместе с грязью. Если и ложились, то ненадолго; так стоя и ждали утра, чтобы отдохнуть на лугу или лесной поляне где-нибудь за ветром. Не спалось и не лежалось Алексею в тепле: он чаще обычного выходил на улицу покурить махорки. Молоков втягивал в ноздри винно-яблочный дух осиновой листвы, шлепал лужами вокруг загонов и мучил-донимал себя одной думой: скоро ли Казакова прикажет гнать гурты на ферму?
"Выдрожатся бычки, а после восстанови-ка отвес, откорми их под зиму", - прикидывал он, ощупывая через жерди бока какого-нибудь телка.
Бычки чуяли человека, тянулись к нему и наперебой норовили обнюхать или облизать протянутую руку. Глубоко дыша, они как бы просили пастуха пустить их тоже под крышу, где тепло и сухо. Но как погонишь скот самовольно?
Однажды около полден на дороге к избушке появился облепленный грязью председательский "газик", и Молоков с Пайвиным поскакали на конях к машине. Анна Ивановна на ходу распахнула дверку, и, когда они подъехали, Казакова уже поджидала пастухов возле "газика".
- Здравствуйте, мужички! Заждались, поди, меня? Как живы-здоровы сами, как бычки?
- Да все, слава богу, нормально! Вот только гнать скот не решаемся без вашего приказа, - первым отозвался Алексей. Признаться, ему и грустно становилось от скорой разлуки с пастбищем, но приезду зоотехника он сильно обрадовался. Тянуло к людям и жилью, жалко было и животину.
- Ну все, последняя ночь ваша! Завтра с утра можете гнать, если не понадобится помощь. Все, мужики, отпасли вы свое! Спасибо! Погостила бы у вас, да машина нужна Михаилу Васильевичу. Опять он ждет нас в городе, - развела руками Анна Ивановна и улыбнулась пастухам, усаживаясь в "газик".
По разным причинам не спали Молоков и Пайвин последнюю ночь. Алексей совсем собрался по привычке курить на улице, но Александр остановил: "Брось, Алеша, чего зря мерзнуть. Давай уж напоследок в доме покурим, пускай жилой дух подольше останется". И они, не зажигая огня, курили на нарах, молчали, и каждый думал о своем.
Алексей дивился, как быстро пролетело лето и пять месяцев его жизни прошли здесь на берегу Старицы. Хотелось к людям, но… как он станет привыкать к обществу? И пуще всего волновался от приближения его поездки в родную Еловку. Какое нетерпение порой охватывало - хоть все бросай и ночью шпарь на Гнедке в Еловку, а сейчас боязно. Боязно, ибо близка, неминуемо близка его встреча с Дуняшкой. Сбудется ли все то, о чем думалось ему наедине с лесом?
"Сбудется или нет, а с бобыльством надо кончать. Кончать надо с прежней жизнью", - шептал Молоков, лежа на спине.
Пайвин раньше завидовал напарнику, и не раз у него срывалось с языка: "Тебе, Олеха, легко дурака валять, ты вольный казак. А у меня первая семья камнем на сердце, и Симка, будь проклята, петлю на шее затянула. Запутался я в жизни, завязли у меня не только ноги, а и душа…"
Теперь они оба равны: нет у Александра ни семьи, ни собутыльников. Нет ни "Урала", нет ни заработка, ни работы! Выгонят его из колхоза, выгонят по собственному желанию - сейчас чуть не всех лодырей и пьяниц, жалеючи русской душой, увольняют таким манером. Да только легче ли ему, Пайвину, если в трудовой книжке появится еще одна запись "по собственному желанию"?
Нет, не желал он нарочно для себя ухода из колхоза ни по статье, ни по доброй воле! А получилось, что по своей же воле он выгнал себя из Понькино, где крепко хотел начать новую жизнь. Люди вон в города едут, рвутся туда, как и он рвался в свое время. А сейчас ненавидит он город, вернее - себя городским жителем. Снова по чужим углам, на самой бросовой работе, в кругу тех, кто после первого же аванса забывает все на свете; кого никакой вытрезвитель не отрезвит сроду, если есть хоть крохотная возможность выпить еще и еще…
Паси он скот добром, как Молоков, заслужил бы какое-то уважение в колхозе и у самого себя. Пусть и не купил "Урал", зато имелись бы деньги. Честные, трудовые! И на зиму доверили бы чего-нибудь путное. Симку не жалко, ее уже ничем не вытащишь из пьяного болота. А вот заживи Пайвин, как все люди, могла бы вернуться к нему Мария с ребятами. Любила ведь она его, дурака, любила… Какого жениха - офицера! - променяла на Пайвина… Генка Юрин сватал когда ее, всего-то лейтенантиком приезжал, а теперь, сказывали, уже полковник, две академии закончил.
Скрипит зубами Александр и злится, злится не на кого-то, а на себя: "Неужто ты, Пайвин, сквозная пьянчуга? Так не был же ты им, не родился пьяницей! С малолетства лиха хватанул и робить начал с двенадцати лет, мешки с зерном ворочал тяжелее, чем сам весил тогда. Нынче иные уже по вытрезвителям валяются с пеленок, а я вина не пробовал до двадцати трех лет. Неужто нет пути избавиться от себя второго, чужого первому…
Мария могла бы вернуться, могла бы… Пить пил, а ни разу не обидел ее словом грязным или рукоприкладством. Самое последнее дело - бить жену. Мать-покойница наказывала не поднимать руку на жену: "Ежели, Шуро, раз хлестнешь бабу, опосля супротив воли бить начнешь. Смотри, сынок, жалей Маню…"
Конечно, с Марией всего и осталась одна Люба, девятый класс заканчивает, а старшая дочь и сын давно на своих ногах, свои семьи, свои дети. Вроде бы, не нуждаются в родителях. А так ли на самом-то деле? Родители детям всю жизнь нужны, всю жизнь… Будь бы живы отец с матерью…"
"Эх, да пропади все пропадом!" - ворочался у окна Пайвин, а Молоков окончательно решил: согласится Дуня за него замуж - первым гостем будет на свадьбе Александр Сергеевич. Какое же веселье без друга, да еще такого песельника?!
…Луговыми дорогами дошли Молоков и Пайвин с гуртами до города, окраиной прогнали скот до старого деревянного моста через Исеть и стряхнули напряжение с души, когда очутились за поселком Осеево. Не столько боялись гурты смешать, сколько опасались движения машин. Туго, туго стало от транспорта на улицах Шадринска! И автобусы, и грузовики, и махины-самосвалы, и легковые всех марок, и мотоциклы, и мопеды-трещотки… Не угляди - стопчут вместе со скотом…