Все это подсмотрел Молоков, когда прикуривал сигарету, и пожалел охотников: "Жены, поди, не отпускали их, корили тем, что одни себе природой наслаждаются, а они эвон как маются. То-то отдохнешь вповалку на земле! В избушку приглашал - не согласились, опять же Харитон где-то в кустах остался. Обогреть хоть их, а то скрючились, бедняги".
Алексей сдул золу и на кострище запомигивали-ожили багровые угольки. Он нащупал в кармане телогрейки берестечко, запасенное на всякий случай, и, пока оно коробилось и скручивалось в трубку на углях, наломал от сушин тонких веток. А когда вскинулось пламя и костер обдал сухим жаром, проснулись и охотники. Унимая зевоту и дрожь, они грели руки и благодарно поглядывали на пастуха.
Но вот все насторожились и разом повернулись к черемуховому кусту, откуда послышалась страшная возня. Молодой парень быстро схватил ружье, прислоненное еще с вечера к талине, и прошептал:
- Хищник…
- Брось ты, хищник! Где им нынче взяться, - поморщился охотник в очках.
В кусту кто-то чихнул, а вскоре и появился сам: на свет костра полз человек, и в нем все признаки исчезнувшего Харитона.
- Фу ты, пропащая душа!. - ахнул облегченно очкастый, а парень стыдливо пихнул ружье к талине.
- Роб-бят-та, можно пог-гг-реться, - засипел Харитон.
- Еще чего-то острит! Давай скорей к огоньку, а то подхватишь воспаление легких или радикулит! - оживились охотники и отодвинулись от костра.
Харитон вяло подполз к огню, встал на коленки и сунул руки чуть ли не в самое пламя. Он не обращал внимания на заботу приятелей и не отвечал на расспросы.
- Поднять подняли, а разбудить не догадались, - расстроился молодой парень. - Да ты, Харитон, опять, что ли, пил?
Харитон помотал чубатой головой, раскрыл глаза и, пристально оглядев товарищей, промямлил:
- Робята, а я где-то вас видел…
- Во дает! - свистнул молодой. - С пеленок знаем друг друга, а он: "Робята, а я вас где-то видел"…
- Ладно, мужики, готовьтесь к зорьке. Мне телят посмотреть надо и вздремну в избушке. Зря вы поморговали, а то бы как добро ночевали на нарах, - поднялся Алексей и заотшагивал к избушке.
Чуть-чуть сосветлело, а где-то далеко по наволоку раскатились тяжелым вздохом ружейные выстрелы. Если бы весна, то издали можно было принять и за голос большой выпи. "И не велика скрытная птица, а, надо же, как вопит громко!" - вспомнил Алексей родное село Еловку и Большое озеро, где на лавде каждую весну ревела, будто колхозный бык-производитель Мячик, прилетевшая выпь.
Увидать ему ее пришлось всего один раз. Погнали они как-то утром с Тюнькой Рябчонком пасти коров на поскотину, а у озера рыболов Василий Тимофеевич машет рукой и зовет:
- Поди-ко, робята, чо я вам покажу!
Подбежали, а в витиле у него лежит длинноносая серая птица, немигающе сверлит их желтыми глазами.
- Что за хищник, дядя Василий?
- Не угадали! - засмеялся он. - Фып ето, то есть выпь. Ну, гудит-то которая веснами. Развесил я сушить на лавде витиль, она сдуру и залезла. Клюется, чуча, здорово. Чуть не вынесла мне глаз, ладно, в переносье саданула. Как молния действует! Вы ето осторожно, близко не вертитесь, а то запросто окривит…
Уток Алексей не видел, а пальба катилась по всему наволоку. Одна за другой пропадали звезды на небе, словно их сшибали фантастические зенитки. С жалобным криком "пивик" в загон к бычкам залетел чибис, над Ильмень-озером с испуганным карком набирали высоту серые вороны, а сороки не трещали, как бывало, на кустах и деревьях - молчком шмыгали низом по тальникам и черемушникам.
- Ну что тебе война началась! - ужаснулся Алексей, облокотившись на заворы загона. - Погожу я вас выпускать, а то как бы и нас с вами не перехлопали. Из каждого куста стволы мечут смертушку. Пигалке и той места не нашлось, кроме загона. Ей-богу, отходить от избушки боязно! Стрелков развелось, как комарья.
- Чайки, чайки-то в чем провинились, аспиды! - не вытерпел Молоков, когда одна из них летевшая с реки неловко споткнулась в воздухе, сломала сверкнувшие на солнце острые крылья и, обмякнув, свалилась в кусты. - Неужто и дедушко Осип Егорович заодно с этой бандой?
Начавшийся день был испорчен у Алексея, хотя вскоре перестали хлопать выстрелы и наступила тишина. Казалось, все в природе затаилось и сжалось, опасаясь новой вспышки огня и свинца. Он помедлил немного и выгнал гурты на пастбище. Не морить же скот из-за охотников, не посмеют же они, поди, при дневном свете палить в домашнюю живность…
Пайвин по Гнедку отыскал Молокова и не дал ему отдремать за ночь. Пустил в лицо дым табачный и сердито подергал за бороду:
- А ну, вставай! Совсем без меня засоней стал.
- Ты, што ли, Александр? - встрепенулся Молоков, протирая глаза.
- А то кто же! Поднимайся и в Максимовку съездим. Осип Егорович привел мне Серка, а сам с ружьишком снова подался куда-то. Говорит, нету денег. Врет, старый хрен! У Марфы полон чулок денег. Мне-то не даст, а тебе займет. Поехали!
- Да неудобно, Александр, совестно как-то! - заотговаривался Алексей.
- Чего совестно! Не тебе отдавать, а мне. Поехали! Лавочка давно торгует, нечего время терять.
Осип Егорович сидел с охотниками на релке и видел, как пастухи прогнали галопом в деревню. Забеспокоился старик: как бы Шуро Пайвин не затравил на пьянку Молокова? Денег старуха беспременно даст, и не в том дело. Запируют оба - скот страдать будет…
С Морошного пришел разрисованный наколками охотник и обрадовался Осипу Егоровичу.
- Здорово, дед! Жив, однако.
- Здорово, Миша! Некого стало стрелять и срамота в бойне участвовать. Правда, не одымил я нынче стволы и зарок даю - полно. Рыбешку бы ловить, так сетешки егеря далматовские посымали. Заделья в бригаде тоже никакого. Ни ободья для тележных колес, ни вилы, ни грабли не нужны нонче. Луга косилками выкашивают, машинами гребут и мечут сено. Скоро и лошадей по зоопаркам устроят.
Михаил дослушал Осипа Егоровича и нахмурился:
- Чего же ты дал егерям сети забрать? Небось не велика твоя пенсия, чтобы на чужого дядю переводить ее. Я вон гонял на реку летом, а там один общественник-отставник законничал. Тихой сапой действовал: плывет на лодке, а сзади кошку тянет, собирает на нее снасти. Затаился я в потемках на берегу и слышу - он крадется. Заложил картечь и ему: "А ну, сунься, сука, к ракам, отправлю!" Замолчал - и он молчком припал на дно и повернул обратно по течению.
- И што, случаем чего и стрелял бы? - прищурился Осип Егорович.
- Врезал бы!
- В человека-то?
- А чего? Ты вон на трех войнах не по уткам же метил, а по людям. Мово батю кто покончил? Волки, скажешь? Фрицы ведь, гады, оставили меня пацаном без отца!
- Ты, Миша, не путай! - сурово, с горечью прервал его Осип Егорович. - Никандра Семеновича на моих глазах срезало, я за друга расквитался с фрицами. Там враги, а здеся ты не путай, Миша, и не морочь мне душу. Здеся ты сам под расстрел или в тюрьму загремишь.
- Там тоже люди, - вяло отмахнулся Михаил. - А ты, Осип Егорович, сам знаешь, за что я туда загремел в свои восемнадцать лет. Теперь за машину зерна раза в три меньше дают. Винца бы, что ли, испить, все равно нечего делать.
- Осенесь испил тут один, - вспомнил Осип Егорович. - Испил и сдуру гагару обогнивил. Она плыть, а он за ней на лодке. Прижал ее к лавде и на ноги встал, а на воде, сами знаете, жидко. Ахнул по гагаре и кувырк вместе с лодкой. Ладно, сидел я близко в скрадке и успел его вытащить. А то бы преть ему в няше Ильмень-озера.
- Слышь, поет кто-то? - повернулся Михаил к перешейку между Старицей и озером. - Видишь, испили охотнички-то!
Осип Егорович тоже прислушался и хлопнул ладонью по загнутому голенищу болотного сапога:
- Дала-таки старуха прохиндею денег, дала!
- Какому прохиндею?
- Пастуху тутошнему.
- Он же непьющий, вчера подавали - отказался, - не поверил Михаил.
- Не тот, не Алеша, а Пайвин, второй пастух. Три дня где-то гарцевал и бабешку свою бросил в городе. Говорит: "Ну ее, алкоголичку! Послал за бутылкой, а она, как сука, насобирала мужиков и на всю зарплату набрала вина. Пришлось пить, свои ведь деньги". Бросить-то он ее бросил, однако питье не кончил. И моя старая дура не отказала в деньгах. Намедни строго-настрого наказывал ей не давать!
Пение приближалось, и, наконец, на дороге появились пастухи. Заводил песню Пайвин, а Молоков не в тон ему подтягивал. Оба качались в седлах и чудом удерживались на конях.
- Ах, прохиндей, ах, прохиндей! - загорячился Осип Егорович. - Совратил-таки Алешу! Все лето мужик дюжил, пить-то ему нельзя, оперированный. А тут затравился с Шуром.
Пайвин, с бутылками вина по карманам пиджака и брюк, проехал к избушке, а Молоков свернул на луговину, где паслись его бычки. Подле кустов он мешком свалился с Гнедка и с мычанием пополз по траве. У кустов пастух приподнялся, и охотники, кроме старика, дружно захохотали: и лицо, и бороду Молоков густо зазеленил телячьим пометом.
К Молокову подошли два бычка и растерянно глядели на своего пастуха.
- М-мил-лые, пр-ростите меня, пр-ростите.
Молоков стоял на коленях, обнимал поочередно бычков и каялся перед ними в тяжелом грехе своем.
- Не гогочите-ко, робята! Тащите воды из озера да обмоем Алешу. Ну, глотнул он, не сдержался, так не мешать же его с назьмом, - распорядился Осип Егорович.
Чисто умытого Алексея охотники уложили на дождевик Осипа Егоровича и оставили их вдвоем со стариком.
- Обожду, пока он проспится. Вдруг неладно станет с ним - и помочь некому. Шуро свое горло заливает, не до товарища ему.
- Бывай, Осип Егорович! - пожал ему руку Михаил. - Бабушке привет передавай, пущай не хворает. В гости, што ли, бы хоть приехали. Моя Нюрша заказывала вас с бабушкой. Бывай! Ежели мои компаньены не накопытятся домой - завернем вечерком к вам.
Алексей и во сне шевелил бледными губами, изредка постанывал и морщился, видно, от боли. Осип Егорович отогнал назойливую муху и расслышал, как Молоков прошептал: "Дуняша… Пррости меня…"
XII
В сентябре Молоков перегнал свой гурт к Старице и сам переселился в избушку. И не потому, что ночи пришли длинные и холодные, и не потому, что омута по Боровлянке глубоко осели за лето и зеленая тина мшисто загустела дном, а речка словно не знала, куда девать последние пригоршни воды. Поить бычков стало просто опасно, и они сами понимали, шарахались в сторону, когда провальными ямами начинали зиять некогда полные воды омутины.
Позвал к себе Алексея сам Пайвин. Александр нароком приехал к нему на Серке, отыскал его с гуртом на дальней релке и, угостив сигаретой, с необычной вежливостью попросил:
- Слушай, Алеша, перевози-ка свое имущество в избушку. Тоскливо мне одному, сколько ночей глаз не сомкнул. Все что-то кажется, чьи-то голоса чудятся. Давай сегодня же и гони телят. Я ждать буду, картошки чищеной сварю. Ладно?
Молоков смотрел и не узнавал напарника: вон какой он весной и летом был занозистый, независимый и гордый. И слово доброе редко услышишь - все мать-перемать, падла да сука. Ну в рот нечего взять! Сейчас сгорбился, и так не велик ростом, а тут пацан пацаном. Лицо-то сморщилось, обросло жидкой с проседью бородкой, нос и тот, как у дятла, заострился…
Глядел Алексей, и до того жалко Пайвина - аж глаза заело, будто чистил он молодые белые луковицы. "Эх, Шуро, Шуро! - думал Молоков. - Жизнь-то у тебя еще тяжельше моей, пусть и бобылем я векую, а ты обзавелся второй женой. Я хоть одиножды и согрешил выпивкой, а ты эвон как веселился с отпускником, соловьем заливался - отсюда слыхал. Эх, Шуро, Шуро… Не бережем мы себя, нисколько не бережем…"
- Ладно, ладно, Александр, буду сегодня в избушке. Оно и верно - вдвоем веселее, надежнее. А мало ли что может случиться, не в деревне, в лесу живем! - прибодрил напарника Молоков, не скрывая от него, как он растроган приглашением Пайвина.
Впрочем, вовремя оставил Алексей свой шалаш под березами-тройнями. Как бы извиняясь за летнюю сушь, подкралось обложное ненастье, и вот уже третьи сутки из туманного морока частил и частил мелкий въедливый дождик. Приходилось на дню раза по четыре подворачивать к избушке и сушиться у подтопка. Они-то с Пайвиным обсыхали и отогревались, а бычкам одно спасение под соснами. Ночами им полежать негде - в загонах выше колен навозная жижа. Крышу бы маломальскую, но из чего ее сделать? Ни соломы, ни толя, а уж о тесе и шифере нечего мечтать.
Давненько не приезжала и Анна Ивановна. Она все понимает и болеет душой, но столько "дыр" обнаружилось на животноводстве, что нынче нет ни сил, ни средств на оборудование загонов для молодняка. Ну и уборка хлебов началась, и единственный "газик" нужен председателю ежечасно. Пожалуй, и на нем не добраться сюда по грязи - расплылся земляной "асфальт".
Пайвин превратился в молчуна, да и Молоков все реже ободрял его и себя; все реже он оживлялся, когда после ужина садились оба на нары и затягивались махоркой. А, может, виной тому был не только дождь, а предчувствие подступающих заморозков, близкий конец ихнему житью у Старицы? После первой слякиши угонят они гурты в Понькино, и обезлюдеет избушка на полные семь месяцев. И неизвестно, придется ли им, или кому-то из них вернуться сюда на будущий год…
Той ночью они еще не уснули - не протопился подтопок, и, хотя Алексей сам напросился закрыть вьюшку, Пайвин тоже не спал у себя в углу. Ворочался, кашлял и с хрипом вздыхал. Оба не слыхали, что кто-то подошел к избушке, и потому вздрогнули от стука в дверь.
- Есть ли живой-то кто? - устало крикнул сильным голосом незнакомый мужчина, и Молоков первым вскочил с нар, засветил керосиновую лампу. Видать, охотник или рыбак пожаловал, а то и заблудился кто-нибудь с поезда…
Алексей откинул крючок и запустил в избушку вымокшего и грязного человека.
- Здорово, мужики! - просипел он и сразу стал раздеваться. Повесил на гвоздь у трубы мазутную телогрейку и старую, тоже измазанную мазутом шапку с кожаным верхом, еле-еле стянул с ног сапоги. Был он невысок, худощав и белобрыс, не моложе пастухов, но ярко-синие глаза заметно молодили его лицо.
Пайвин курил и молча наблюдал за гостем, а Молоков, спохватившись, снял с гвоздя над изголовьем свою сухую одежду:
- На-ко, паря! Разболокайся вплоть до трусов, а то загриппуешь. Счас я дровишек подкину и чайку покрепче заварю. Супишко остался - не поморгуешь, разогрею.
- Да чего вы, ребята! - отшатнулся к плите мужчина. - Обсохну и так. А от чая и еды не откажусь.
- Стесняться здесь некого, - оживился Пайвин. - Раз подает одежу Алеша - бери. На самом деле ты синехонек. Здоровье после ни за какие деньги не купишь. Тракторист?
- Ага, механизатор! - отозвался гость, скидывая свою сырую одежду. - Меня на прорыв послали. Зябь в бригаде тутошней худо пашется. Ну, пахал я сутки, пока горючее не кончилось. Заглох трактор, а тут и вторая ночь. Пошел в деревню и заблудился, как-то еще на вас выбрался. Спасибо, мужики!
Молоков оставил себе кошму-потник, а матрац постелил для Осяги Грачева, как назвался тракторист. Пайвин предложил ватное одеяло и подушку.
- Давно на тракторе? - поинтересовался Пайвин, когда Осяга отужинал и накурился махорки у подтопка, и, охнув блаженно, забрался под одеяло.
- Подходяще, - откликнулся тракторист. - В сорок четвертом на прицепе начал, штурвальным осенями робил. Прицепные комбайны тогда были.
- Знаем знаем, самим приходилось! - обрадовался Алексей, словно не Осяга, а он сам рассказывал о своей юности.
- А потом ФЗО, потом… - тракторист чего-то замешкался. - По дурости удрал домой и отсидел за побег. Отработал то есть три месяца. Брюхо распорол, потому и раньше отпустили. Листовое железо как-то разгружали, не поберегся, и прилетело железо на меня… С пятидесятого года и сел на трактор самостоятельно. Самоуком вначале, а после курсы при МТС кончал. На коляснике до армии робил. Как отслужил - посадили на "Натик". Если бы не сманили в плотницкую бригаду, я бы механизаторский стаж давно выробил. Да позарился на топор, на легкую работу. Хотя какая она и легкая! Поднимали бревна на верх коровника - чуть с пупу не сорвал. Вообще-то глянулось плотничать, - вздохнул Осяга.
- Чего же опять к железу? - осудил его Пайвин.
- А куда деваться? Совхоз как организовали, механизаторы, кто получше, на производство подались, молодежи тоже неохота пачкаться у трактора. Вот и попросила меня дирекция совхоза вернуться. Я уж и отказывался: отвык от техники и правов на дизеля нет. Да робить-то надо кому-то, земля-то, она не виноватая. Ничего, три годика доскриплю. Руки, правда, шибко болеть начали, голова шумит тоже.
- Потом что, опять плотничать? - спросил Алексей.
- Зачем?! - удивился Осяга. - Не-е-ет, уволюсь тогда из штата.
- Как уволишься? А жить-то на что?! - приподнялся на постели Пайвин.
- А так, уволюсь - и все, - спокойно ответил тракторист. - Стаж механизаторский выроблю и отдыхать стану до пенсии.
- А жить будешь на что? - повторил Александр.
- Дайте-ко закурить, мужики, - попросил Осяга и, свертывая цигарку, пояснил: - На свои кровные жить станем. Баба моя год как уволилась. Когда народу не хватает, то без оформления помогает совхозу. Ну и я тоже в стороне тогда не останусь. Когда завелись сберкнижки у нас, мечтал мотоцикл с люлькой купить. Потом раздумал: отсоветовала жена. "Изробишься, - говорит, - и на кой лешой тогда тебе мотоцикл. Лучше накопим денег и до пенсии отдыхать будем. Доживем до пенсионного возраста - оформимся на пенсию, а пока деньги давай копить!"
- И много накопили? - Пайвин скинул байковое одеяло и тоже закурил.
- У бабы моей, пожалуй, тысяч семь на книжке, у меня чуть поболе будет.
- Небось в рюмочку не заглядываешь, - позавидовал Пайвин, хотя не очень верил, если тракторист возьмет и скажет "нет".
- Да я чо, не человек, што ли! - рассмеялся Осяга. - Праздники-то для всех бывают, а то и гости заглянут. А зря, конешно, не пирую. Работы, мужики, много, и, если бы пировал, как другие, не жилец бы я на этом свете. Вся земля в бригаде на мне с весны до весны. А мало ли другой еще работы…
- Уйдешь вот ты через три года, а кто на трактор сядет? Земля-то никуда ведь не денется.
Цигарка вспыхнула белым огнем, видать, тракторист бумаги толсто накрутил, и осветила впалощекое лицо Осяги.
- Какое мое дело! - почему-то рассердился Осяга. - Я свое честно отработал даже за двоих. И пошто я должен ноги на полосе протянуть из-за тех, что пьянствуют и лодырничают?
- Так если не хотят они робить сутками, как ты, - вставил Алексей.
- А пошто я должен до шестидесяти лет ишачить на тракторе? - уже зло заупрямился Осяга. - Молчите? То-то и оно! Те, ежели не зальются, как пить дать доживут и года два перед пенсией шутя поработают, и… с почетом их на заслуженный отдых. А меня куда, думаете? На вечный покой отвезут.
Нет, шиш, брат! Пусть-ко их заставят теперь вкалывать с мое! А я хочу белый свет повидать, хочу выспаться досыта, по лесам, как в детстве походить, с удочкой посидеть на реке, садик развести. Чем я хуже других-то?
- А что, одобряю тебя, Осяга, здорово придумали вы с женой! - хлопнул по колену Пайвин. - Здорово, брат! Молодцы!