Доманович козырнул и ушел. За ним убрался Лютов.
Я стоял у телефона, не решаясь позвонить Шамову. Давно не было у меня такого пакостного состояния. Все вместе навалилось: и тяжесть большой беды, и стыд за негодяя, носившего советский погон, и еще чувство своей вины… Наконец поднял трубку. Шамов слушал, не перебивая, и, когда я кончил, ни в чем меня не упрекнул, только безадресно выругался и стал записывать мое сообщение, предложив повторить его не спеша. На прощанье сказал:
- Жди гостей.
26
Кладбище Содлака выглядело аккуратно распланированным городком с прямыми улицами, точными указателями на перекрестках, скамеечками для отдыха живым и выстроенными по ранжиру, одного размера зелеными холмиками над мертвыми. На многих могилках в остекленных фонариках теплились свечи. На каменных крестах четко были выведены имена, фамилии, даты рождения и смерти. Зелень была подстрижена, выровнена с парикмахерской тщательностью.
Стефан вел меня и Франца по заранее намеченному маршруту. Он пригласил нас посетить кладбище, ничего не объяснив, но дав понять, что дело неотложное. Конспираторский лаконизм, вдруг сменявший митинговую многословность, всегда предвещал какой-то неожиданный поворот в его мыслях.
Мы остановились у могилы, покрытой еще не сросшимся дерном, но такой же прибранной и чистенькой, как все остальные. Стефан прочел надпись на кресте, и нечто похожее на стон вырвалось у него из груди. Он обошел еще несколько соседних холмиков. С каждым шагом лицо его все больше мрачнело.
- Родственники? - сочувственно спросил я, чтобы вывести его из горестного молчания.
Он посмотрел на меня, не понимая, потом сообразил и рассвирепел:
- Будь они прокляты, эти родственники. Фашисты! Читай! Ганс Эрвин Хубе… Знаешь, кто он такой? Группенфюрер СС! Генерал! Один из самых страшных извергов, с какими мне приходилось встречаться.
- Тьфу, дурной, - невольно рассмеялся я. - Что ж ты расстраиваешься? Я думал, близких людей оплакиваешь, а ты над подохшими фашистами стонешь. Радоваться нужно.
- Посмотри на даты смерти, - сказал Стефан, тыча пальцем в надпись на кресте. - На эту… Теперь на эту… И сюда. Вот похоронен хозяин твоего особняка, обер-прокурор Хеттль…
Даты были свеженькими. Здесь сплошь лежали покойники, погребенные за день, за два, за неделю до моего приезда в Содлак. И Хубе похоронили накануне.
- Вовремя умерли, - сказал я, не находя ничего примечательного в этом совпадении дат.
- Слишком вовремя, - заметил Стефан. - Давайте присядем. - Стефан внимательно огляделся, даже заглянул за стенку сросшихся кустов, и мы уселись на скамье. - Когда убили эту немку, я стал просматривать списки покойников, зарегистрированных в полиции за последнее время. И вдруг увидел имя Хубе. Знаешь… Когда в самые тяжелые дни я мечтал о победе и расплате, прежде всего думал о нем. Спроси у Франца, он тоже хорошо помнит эту гадину. Забыть его невозможно.
Спрашивать Франца я не стал, и он только наклоном головы подтвердил, что помнит.
- Считай, что он свое получил. Наверно, был тяжело ранен, - сказал я. - Какая, в конце концов, разница - виселица или пуля?
- Есть разница… Но не в этом дело. Хубе умер в клинике Герзига… И не он один. Я тебе как-то говорил, что партизаны следили за шайкой эсэсовских головорезов. Их след вел в Содлак и здесь пропал. А теперь создается впечатление, что все они умерли у Герзига… И как раз перед твоим приездом… Как будто их по заказу приканчивали.
- Какая-то мистика. Чей заказ? Кому это было нужно? Зачем?
- Вот эти вопросы меня и мучают.
- Спроси у Герзига, - посоветовал я шутя.
- А тебе это не кажется странным? - спросил Стефан.
- Что именно?
- Что они умирали один за другим в одной и той же клинике?
- А что тут странного?
- Похоже на коллективное самоубийство…
Эта мысль показалась мне совсем нелепой. Франц тоже скептически хмыкнул.
- Откуда ты знаешь, что остальные, - я показал на шеренгу могил, - тоже фашисты, вроде Хубе? Тебе их имена знакомы? Ты уверен, что все они из той шайки?
- Нет.
- Может быть, и Хубе не тот, однофамилец? И объясни, пожалуйста, зачем им было кончать самоубийством, когда еще оставалась возможность уйти в горы?
Стефан вдруг взвился, как отпущенная пружина.
- Ты прав, нужно ехать к Герзигу.
- Зачем?
- У него должны остаться документы умерших. Пусть покажет, а там будет видно, о чем с ним разговаривать.
После единственной беседы с профессором у меня не было никакого желания вновь с ним встречаться, но то, что Терезу убили неподалеку от клиники, а ее муж славно вознесся на небеса, вызвало не только у Стефана, но и у меня смутные, неотвязные подозрения. Я согласился.
Снаружи, если судить по длинной, сложенной из красного кирпича ограде, можно было подумать, что клиника раскинулась на огромной территории. Когда же пожилая женщина в монашеском головном уборе распахнула перед нашей машиной железные ворота и мы остановились на пустынном дворе, единственный больничный корпус показался маленьким и невзрачным. Со своими плоскими, некрашеными стенами здание выглядело наспех построенной двухэтажной казармой. Тут же неподалеку разместились два жилых коттеджа, увитых плющом, и гараж на несколько машин. Почти к самым воротам приткнулась маленькая сторожка, придавленная высокой, не по росту крышей. Всю остальную огороженную площадь занимал парк, похожий на запущенный лесной участок.
Герзиг стоял у дверей приемного покоя. Увидев нас, он не выказал ни удивления, ни радости. Кивнул мне, как знакомому, но улыбнуться не потрудился. Неподвижное, сухое лицо и холодные глаза за прямоугольными стеклами неоправленных очков ничего, кроме ожидания, не выражали.
Стефан первым выскочил из машины, что-то сказал ему по-немецки, и Герзиг открыл перед ним дверь.
- Скажи ему, что меня интересует клиника на тот случай, если понадобится разместить наших раненых, - подсказал я Стефану приличный повод для нашего вторжения. Я боялся, что он с ходу приступит к допросу и испортит с таким трудом налаженные мной отношения.
Внутренняя отделка и оборудование клиники после бедного фасада показались неожиданно богатыми. Мы шли широким светлым коридором, покрытым линолеумом и мягкими дорожками. А операционная, куда я вступил с пробудившимся трепетом, поразила меня блеском бесчисленных аппаратов и инструментов.
К этому времени в клинике осталось четверо больных, лежавших по двое в просторных палатах на первом этаже. У всех были черепные или лицевые ранения - головы их, обмотанные многими метрами марли, выглядели футбольными мячами. Только темнели прорези для глаз и рта, из которого тянулись в кюветки тонкие резиновые трубочки.
Я спешил убраться из этих палат, в свое время мне уже пришлось наглядеться на таких же раненых в наших госпиталях. А Стефан не торопился. Он останавливался у каждой койки и внимательно вчитывался в таблички с именами больных.
Герзиг терпеливо ждал, по-прежнему не обнаруживая ни беспокойства, ни особого к нам почтения.
Заглянув в пустые палаты второго этажа, мы спустились в личный кабинет Герзига. Вот тут уж Стефан впился в профессора, как клещ. Он вначале даже не считал нужным переводить мне вопросы и ответы, пока я строго не напомнил ему, что хочу быть в курсе разговора.
Стефан потребовал документы пациентов, умерших в клинике за последнее время, а также тех, кто еще лежал в палатах. Впервые лицо Герзига изменилось, продемонстрировав перед нами крайнее недоумение. Но он послушно открыл стенной шкаф и, отобрав стопку воинских удостоверений, протянул их Стефану.
Я не видел смысла в этой затее, чувствовал себя перед Герзигом неловко, но, чтобы не подрывать авторитета Стефана, заинтересованно поглядывал на разложенные перед ним разного вида и формата документы.
- Прошу, полюбуйся, - с ехидцей сказал Стефан, подвигая ко мне раскрытое удостоверение с фотографией надменного офицера лет сорока. - Ганс Эрвин Хубе. Группенфюрер. Как видишь, я не очень ошибся… Держи еще: оберштурмбанфюрер Хиппке… Штандартенфюрер Байер… Штурмбанфюрер Шмитц… Еще один штурмбанфюрер Бергер… Еще штандартенфюрер Болдт… Генерал и при нем полковники, подполковники, майоры - все, как один, эсэсовцы. Элита!
Я перебирал документы гитлеровцев, передавал для ознакомления Францу и только делал вид, что они вызывают у меня какие-то глубокие мысли. То, что догадка Стефана о высоких званиях похороненных эсэсовцев подтвердилась, заставило меня подивиться его прозорливости, но какое значение имел этот факт, я постичь не мог. Да и у Стефана, по-моему, кроме гнева, вызванного фотографией Хубе, никаких практических соображений не было.
- Объясните нам, господин профессор, как это так получилось, что в вашей клинике собрались отборные нацисты? - спросил Стефан.
- Для врача, - спокойно, даже поучающе сказал Герзиг, - нет ни нацистов, ни коммунистов. Есть больные и здоровые. Мне привезли больных, и я обязан был их лечить.
- Вот это я и хочу знать, почему вам привезли именно больных эсэсовцев?
- Не только эсэс, - поправил Стефана Герзиг. - У меня и сейчас еще лежат служащие вермахта.
- Почему служащие вермахта еще лежат, а все офицеры эсэс похоронены?
Герзиг позволил себе улыбнуться и повернулся ко мне:
- Господин комендант, ваш начальник полиции задает странные вопросы. Хоронят тех, кто умер, кого врачи не могли спасти. Это был последний транспорт отступавших немецких войск. На все машины уже не хватало горючего. Здесь, в Содлаке, произвели отбор. Безнадежных решили оставить мне. Как я мог отказаться?
И объяснение и вопрос были резонными. Так считал и я, но не Стефан.
- И безнадежными оказалась большая группа высших офицеров эсэс, которые никогда и в боях не участвовали! - подхватил Стефан. - Их делом было убивать безоружных. Женщин и детей! Где их могли так тяжело искалечить? Да еще всех вместе? Вам это не кажется удивительным, господин профессор?
- Я врач, - напомнил Герзиг, - и не мое дело входить в оценку деятельности того или другого раненого. Мне только доложили, что эти офицеры попали под жестокую бомбежку, многие погибли, а этих, - Герзиг указал на документы, - пытались спасти. Но они были на пороге смерти. Кстати, среди безнадежных были и рядовые солдаты вермахта. Они тоже похоронены… Может быть, я плохой врач. Прошу еще учесть, что я остался с минимальным штатом, большинство уехало на Запад. Нужных медикаментов у меня тоже нет в достаточном количестве… Не понимаю, - снова улыбнулся Герзиг, - неужели, если бы мне удалось вылечить этих офицеров, господин Доманович был бы мне более благодарен?
Я молчал. Стефан тоже не сразу ответил на каверзный вопрос. Он мрачно смотрел на документы.
- Благодарность вам должно выразить руководство нацистской партии, - сказал он зло. - За то, что вы избавили палачей от суда, от разоблачающих показаний и от законной казни.
- Вы подозреваете, что я их убил? - в голосе Герзига послышались и подавленный гнев, и чувство оскорбления.
- Если бы я мог это доказать, я бы разговаривал С вами иначе…
- Стефан! - оборвал я его. - Знай меру.
- У меня есть еще один вопрос, - сбавив тон, сказал Стефан. - А эти военнослужащие вермахта, которые лежат в палатах, тоже безнадежны?
- Не все… Один умрет, остальные, возможно, выживут… Точно сказать не могу, врачи - плохие пророки.
- Могу предсказать, - уверенно заявил Стефан, - что умрет единственный эсэсовец из четырех - штурмбанфюрер Блей. Не так?
- Да, - согласился Герзиг. - Это вам не трудно предсказать. Вы уже поняли, что офицеров эсэс оставляли только абсолютно безнадежных. У них было больше причин, чем у других, бояться попасть к русским… Может быть, вы хотите судить и Блея?
- Обязательно!
- Забирайте, - насмешливо пригласил Герзиг. - Проникающее ранение черепа, гнойный менингит, температура сорок один. Может быть, ваше лечение будет более удачным.
Он уже явно издевался над нами.
- А куда девался ваш пациент Нойхойзер? - как бы между прочим спросил Франц.
- Я отпустил его по приказу господина коменданта. Его несчастная жена предъявила мне распоряжение, - Герзиг достал из стола папку и показал подписанную мной бумажку. Она уже была аккуратно подшита.
- Но почему он не дождался жены в клинике?
- Это легко понять, когда муж давно не видел свою жену… А задерживать его я не считал себя вправе… Все равно не дождался бы, - добавил Герзиг многозначительно. Губы его сложно изогнулись, изображая глубокую скорбь и отвращение.
- Почему же он ее не встретил, если ушел раньше? Она была совсем недалеко от клиники. Почему потом сбежал? - опять со строгостью следователя вмешался Стефан.
Герзиг снял очки, долго протирал стекла, вернул их на место и проверил, прочно ли улеглись дужки за хрящами ушей. Ответил он, глядя прямо в лицо Стефану:
- Я никогда не служил в полиции и расследованием преступлений не занимался… Может быть, вы сами ответите на эти вопросы, когда найдете убийцу среди ваших русских друзей.
Кулаки Стефана сжались в бессильной ярости. Даже Франц как будто приготовился к прыжку. Я решительно встал.
- Едем!
- Одну минутку, - сказал Стефан и повернулся к Герзигу: - Покажите мне историю болезни Хубе.
Герзиг усмехнулся и неторопливыми движениями стал перебирать карточки большого формата. Одну из них он протянул Стефану. Карточка была с обеих сторон испещрена мудреными медицинскими терминами, и профессор, наверно, с ехидством ожидал, как будет выглядеть полицейский, вникающий в историю болезни.
Но Стефан небрежно сложил карточку пополам и вместе с отобранными удостоверениями личности сунул в карман.
- Я не могу этого допустить, господин комендант, - сердито поднял голос Герзиг. - Медицинские документы должны храниться в архиве лечебного учреждения.
- За исключением тех случаев, когда они нужны следственным органам, - отпарировал Стефан.
- Вам их вернут, как только следствие будет закончено, - успокоил я Герзига, хотя и сам не знал, о каком следствии идет речь. Не знал этого и Стефан. Но прежде чем уйти, он распорядился:
- Ни одного раненого без моего разрешения из клиники не выписывать!
В машине он долго не мог успокоиться, ругал Герзига на разных языках. Опять стал всматриваться в удостоверения захороненных нацистов и спросил Франца:
- Что ты об этом думаешь?
- Очень все странно, - ответил Франц. - Не могу понять, почему он не хоронил их тайком? Зачем заявлял в полицию, когда уже было известно, что через несколько дней сюда придут русские? Ведь этим он сам наводил подозрение на себя…
- А, дьявол его знает, - с досадой сказал Стефан. - Наверно, хотел подчеркнуть свою лояльность и показать, что бояться ему нечего… Или педантичность подвела. А может быть, ни то ни другое… Как бы там ни было, - обратился он ко мне, - прошу тебя, закрой это фашистское гнездо. Отправим раненых в госпиталь, а сам Герзиг пусть убирается.
- Ты хочешь поссорить меня с местной интеллигенцией и лишить Содлак всякой медицинской помощи. Дюриш мне докладывал, что Герзиг принимает больных безотказно. Все довольны.
- Еще бы! Когда ты пригрозил. Он и клизмы будет сам ставить, лишь бы никто посторонний в клинику не заглядывал.
- Важно, что он помогает, делает то, что ему приказано. А закрыть… Это проще всего.
- Но нельзя терпеть этого нацистского лейб-доктора! - с отчаянием воскликнул Стефан.
- Только потому, что у него подохло несколько эсэсовцев?
- А откуда мы знаем, скольких он спас?
- Мы ничего не знаем.
Какое-то время ехали молча. Стефан встряхивал головой, не то отгоняя навязчивые мысли, не то сокрушаясь из-за моего упрямства. Новое его предложение прозвучало совсем уж неожиданно:
- Убери хотя бы из комендатуры Лютова. Подыщем другого переводчика, похуже, но своего, не предателя родины.
- При чем тут Лютов? И никакой он не предатель. Когда-то воевал на стороне белых, четверть века назад. С тех пор ни в чем не провинился. Почему я должен гнать его, если есть от него польза?
- Но живет-то он у Герзига! И зависит от него со всеми потрохами. Он ведь наркоман.
- Кто?
- Лютов. Это всем известно. Говорят, что таким его Герзиг сделал, а может, сам привык, но без морфия он жить не может. А весь морфий у герра профессора. За одну ампулу твой переводчик все на свете продаст. Наверняка шпионом у Герзига служит.
Эта новость многое объяснила мне в поведении и характере Лютова. Но усомниться в его искренности мне что-то мешало. И уж меньше всего он был похож на шпиона. Да и что он мог передавать Герзигу? Даже если этот профессор связан с нацистами, ничего полезного для них он через Лютова получить не мог. В разговорах, которые переводит штабс-капитан, ничего секретного нет, о них и так весь город знает. К служебным бумагам у него доступа нет, и сам он ничем, его не касающимся, не интересуется…
- Такого переводчика ты мне не достанешь. Пришлет Шамов другого, этого уволю. А пока нет у меня оснований.
Вспомнил я еще Любины слова "жалко же старика", но приводить их не стал. Стефан обиженно замолчал.