Но Хубе плеткой подогнал молодого чеха к отцу и показал, куда и как нужно положить руку, чтобы голова старика не могла вырваться из воды. Юноша, у которого один глаз уже был выбит и все лицо в крови, опустил ладонь на шею отца. Хубе захватил его кисть и надавил. Рукой сына он топил отца в котле с водой.
Томашек не помнит, сколько времени рука сына лежала на шее отца. Когда Хубе решил, что дело сделано, он отшвырнул сына в сторону. Захлебнувшийся старик упал на пол. Он был мертв. Вот тогда его сын схватил огромный половник и бросился на Хубе. Адъютант убил его выстрелом в живот. Обоих поволокли к рву, где тогда сжигали трупы.
А вот как допрашивали Томашека по этому эпизоду. Сначала уже знакомые тебе вопросы о том, когда, какого числа, в каком часу это происходило. Затем - на каком расстоянии стоял свидетель? Убежден ли он, что молодой адъютант и господин Хубе одно и то же лицо?
Томашек за это время оправился от голода и болезней, стал более походить на нормального человека, чем тогда, когда ты с ним познакомился, но ужас, в свое время пронизавший все клетки его мозга, живет в нем до сих пор. Он долго отказывался ехать в ФРГ, пока его не убедили, что Гитлера и гитлеровцев здесь давно нет и бояться ему нечего. И вдруг он увидел рядом с собой не только страшного Хубе, развалившегося в кресле, но и людей в судейских нарядах, смотревших на него теми же гитлеровскими глазами.
А д в о к а т. На каком языке говорил адъютант с теми заключенными, о которых идет речь в обвинительном акте?
Т о м а ш е к. На немецком.
А д в о к а т. Как же вы понимали смысл их разговора, если и сейчас объясняетесь с судом с помощью переводчика? Может быть, вы тогда отлично знали немецкий язык, а за это время забыли?
Т о м а ш е к. Я знал много слов. И сейчас знаю много, но не все. Мне без переводчика нельзя.
А д в о к а т. Но тогда у вас переводчика не было. Значит, вы не могли понять каждое слово, которое произносил адъютант. Я правильно вас понимаю?
Т о м а ш е к. Каждое я не понимал, но…
А д в о к а т. Подождите. Господин председатель, прошу запомнить: свидетель признался в том, что не мог понять, о чем разговаривали адъютант и заключенные во время рассматриваемого инцидента. Свидетель! На каком же основании вы утверждаете, что адъютант приказывал одному заключенному топить другого?
Т о м а ш е к. Это можно было понять без слов. Он бил по лицу и показывал руками, как нужно делать.
А д в о к а т. Господин Хубе! Чем вызвал ваш гнев заключенный, работавший на кухне?
Х у б е. Я уличил его в попытке утаить часть продуктов, предназначенных для кормления заключенных, и возможно, что, не сдержавшись, я ударил его.
А д в о к а т. Благодарю вас, господин Хубе. Свидетель! Вам перевели ответ подсудимого? Теперь вы понимаете, как превратно истолковали разговор адъютанта с заключенными?
Т о м а ш е к. Он бил его, чтобы тот утопил отца. Продуктов еще в котле не было. Вода только начала нагреваться.
А д в о к а т. Это не имеет значения, какова была вода. Важно другое: вы ничего не поняли из того, что видели. Кто же, в конце концов, держал голову заключенного, посмевшего окунуть свое грязное лицо в воду, предназначенную для изготовления пищи?
Т о м а ш е к. Он держал, Хубе.
А д в о к а т. Я вас спрашиваю, чья рука была на шее заключенного, окунувшего свою голову в воду?
Т о м а ш е к. Рука была сына, но…
А д в о к а т. Достаточно! Рука сына! Вы подтверждаете, что этот озверевший заключенный своей рукой держал голову отца под водой, пока тот не захлебнулся.
Т о м а ш е к. Но его руку прижимал Хубе. Если бы не Хубе…
А д в о к а т. Как вы могли видеть, прижимал ли адъютант руку изверга или, наоборот, пытался оторвать ее от шеи отца? Господин Хубе! Разве вы не пытались спасти несчастного старика?
Х у б е. Конечно! Но этот преступник был в таком состоянии, как вы правильно выразились, озверения, что я ничего не мог с ним сделать. Поэтому он потом и бросился на меня.
А д в о к а т. Благодарю вас, господин Хубе. Картина ясна. После убийства отца заключенный пытался убить вас, и вы были вынуждены применить оружие.
Факт убийства молодого чеха на кухне был зафиксирован в одном из документов, найденных нами в архиве. Только поэтому Хубе не мог его отрицать. Адвокату пришлось найти версию, чудовищную по нелепости, но вполне устроившую судей.
Т о м а ш е к. Это неправда! Хубе утопил! Хубе убил! И вы! Вы вместе с ним. Вы такой же, как он! Фашист!
Томашек кричал во все горло. На его губах выступила пена. Он потрясал кулаками в бессильной ярости и кричал, кричал, пока председатель суда не приказал вывести его из зала.
Процесс продолжался восемь дней. Хотя многие пункты обвинения остались неопровергнутыми, Хубе оправдали "ввиду отсутствия у подсудимого субъективного сознания вины в момент совершения преступления". Приговор был встречен воплями энтузиазма. Дамы плакали от умиления и тянулись к Хубе, как к мученику, избежавшему тернового венца…
27
Шамов приехал с целой свитой. Привез с собой следователя и двух автоматчиков, которые сопровождали невысокого, плечистого парня в гимнастерке без погон и ремня. Арестованного отвели в одну из пустующих комнат для прислуги, автоматчикам наказали не спускать с него глаз, а Шамов со следователем прошли ко мне в кабинет, не дав дежурному доложить об их приезде.
Я с помощью Лютова разбирался в кляузном заявлении приехавшего издалека крестьянина. У него еще месяц назад, когда через эти места проходили наши войска, какой-то старшина уволок теленка. Чтобы успокоить хозяина, а заодно и свою совесть, он оставил расписку. Аккуратный крестьянин расписку сохранил и теперь требовал возмещения убытка.
Подпись под распиской была закорючена до полной неясности, но если бы мне и удалось прочесть фамилию, найти нахального старшину легче не стало бы. Я ломал голову над трудной задачей, когда вошел Шамов. Грозный, без улыбки, он пожал руку, представил следователя Савельева, с минуту послушал, что переводит Лютов, и сказал:
- Кончай прием, есть дела поважней. - Повернулся к потерпевшему и спросил: - Сколько стоит ваш теленок?
Лютов перевел вопрос и ответ. Шамов вынул из кармана несколько купюр и сказал:
- Пусть распишется на обороте, что получил сполна.
Немец расписался, сердечно поблагодарил и вышел. Лютов вопросительно посмотрел на меня.
- Вы тоже свободны, - сказал ему Шамов.
Когда Лютов вышел, Шамов кивнул в сторону закрывшейся двери:
- Это и есть твой переводчик?
- Лучшего нет.
- Хорошенький штат подобрал комендант Содлака, переводчик - и тот белогвардеец.
Он ходил по кабинету легким, молодцеватым шагом кадрового строевика и неодобрительно поглядывал на богатую обстановку моего кабинета, как будто я сам подбирал все эти ковры и гобелены. Он был зол, ему хотелось кого-нибудь обругать, наверно ждал от меня подходящей для этого реплики, но я молчал.
- Нашли мы убийцу, - сказал Шамов. - Сейчас допросим и передадим в трибунал. Приговор объявим народу. Погон у тебя?
Я достал из ящика сержантский погон и протянул Шамову.
- Положи на стол и прикрой газетой. Прикажи, пусть приведут. И начальника полиции зови.
Автоматчиков, которые привели арестованного, Шамов отпустил. Пришел Доманович, официально представился Шамову и скромно отошел в сторону.
Я с омерзением смотрел на круглое, небритое лицо сержанта, притворявшегося недоуменно-встревоженным, будто он даже не подозревает, почему его схватили и привезли сюда под надежной охраной. Короткие, выцветшие волосы на голове стояли щеткой, воротник грязной гимнастерки не сходился на здоровенной шее. Серые пронырливые глаза так и шныряли по сторонам.
- Приступайте, - сказал Шамов следователю.
Савельев уточнил все, что положено. Биография получалась благополучная. Из колхозников, комсомолец, воевал с осени сорок второго года. Трижды ранен. Дважды награжден медалями "За отвагу". Командир отделения автоматчиков. Отвечал он на вопросы громко, четко, не задумываясь. Я верил, что он не врет, и неприязнь к нему становилась все острей. Честно провоевать всю войну и вдруг обернуться преступником!
- Расскажите, Буланов, как вы очутились в Содлаке и как провели вчерашний день.
- Ехали мы из этого… из батальона выздоравливающих. Группой ехали, восемь человек.
- Называйте точно места, откуда и куда ехали. И время.
- Ехали, значит, из Винкельштубе в Грю… Грюцлау, что ли… Я ихние названия путаю, товарищ капитан.
Я ожидал, что Савельев или Шамов запретят ему называть следователя "товарищем", но они пропустили это мимо ушей.
- Время! Когда выехали? Где и когда останавливались?
- В четырнадцать тридцать выехали. Это точно.
- Где и когда вы отстали от группы?
Буланов жарко покраснел, даже кожа на голове под стоячими волосами порозовела.
- Виноват, товарищ капитан. Признаюсь, поскольку виноват.
- В чем признаетесь?
- Отстал… Еще через бабу гимнастерку потерял…
Признание было неожиданным. Я думал, что он начнет врать, выкручиваться.
- Рассказывайте, - подтолкнул его Савельев. - Где, когда отстали?
- Неподалеку отсюда деревушка не деревушка, населенный пункт, как говорится. Прозвания не помню. Там мы на обед стали. Подзаправились плотно, машину залили. А шофер ночь перед тем не спавши, издаля вернулся. "Я, говорит, часок покемарю, а то за баранкой усну". Лег. Ну и мы кто куда. А за лесом, на отшибе, я двор приметил. Схожу, думаю, погляжу, как живут. Только сунулся во двор, а навстречу уже бегут мужики, бабы. Все со смехом, что-то по-своему толкуют. Понять не понял, но догадался, что принимают, как гостя. Взяли меня под руки, повели в дом. А там - праздник. Стол накрыт, шумно… Сами знаете, как нашего брата встречают, что сербы, что словаки… Усадили за стол и сразу кружку на пол-литра с гаком придвинули. "По какому случаю?" - спрашиваю. Оказалось, что у хозяйки младенец народился, первый после освобождения на всю округу. Вот на радостях и собрались… Поднесли мне мальчонку, на руки положили, весу в нем никакого, а держать страшно…
Буланов вспоминал с явным удовольствием и рассказывал так, будто не на допросе находился, а среди друзей - смотрел прямо, глаз не отводил, даже улыбался широко. Мы с Шамовым переглянулись, не знали, что думать: психический ли больной перед нами, или артист, каких не видывали.
- Что вы нам всякие байки рассказываете? - оборвал его Шамов. - Вместо того чтобы коротко и ясно доложить, почему отстали, куда гимнастерку дели, что с женщиной сделали?..
- Чего сделал? - насторожился Буланов.
- Сами знаете чего.
- Я про то, как отстал. А гимнастерка - это уже потом…
- Ладно, - махнул рукой Шамов. - Продолжайте. Только покороче.
- Как было не выпить? - спросил Буланов. - Обидел бы. Верно? - Он подождал поддержки, но мы молчали. - Думал, вино пью, а там вроде нашего самогона, крепко до ужаса. Только дух другой, травкой отдает. Выпил, и пошло все перед глазами кривой каруселью. Давно выпивать не доводилось, ослаб. Закусываю, а что ем, не разберу. Стали спрашивать имя, как зовусь. "Алексей", - говорю. Зашумели, как на базаре. Понял, что и мальца хотят Алешкой назвать, в мою память… По такому делу снова налили. Опрокинул я вторую, и что потом было - начисто не помню. Проснулся уже к вечеру. Голова совсем дурная. Только соображаю, что машина ушла и добираться нужно в одиночку. Но особо не встревожился, дорога тут прямая, на попутке добраться дело нехитрое. Уговаривали меня хозяева ночь переспать, но я им твердо: "Служба!" Отпустили. Бутылку вина в мешок сунули, еще шпику копченого брусок завернули и отпустили…
Может быть, лица, с какими мы его слушали, вызвали у Буланова мрачное предчувствие, но он вдруг сник и как-то робко спросил:
- Про то, как ночевал, нужно? Или прямо о гимнастерке?
- Рассказывайте по порядку, ничего не пропускайте, - ответил Савельев.
- Вышел это я на шоссе, малость подождал попутку, после пошел пеши - остановлю, думаю, на ходу, все ближе будет. Так до этого места и дошел. Гляжу, указатель: "Питательный пункт". А уж совсем стемнело. Принимаю решение: заночевать и с утра пораньше подняться. С утра машин всегда больше. Пришел я в этот дом, только с другого хода. Ну, приняли хорошо, накормили, койку показали, простынки белые, все честь по чести. Переспал, а в седьмом часу я уже на ногах был и завтракать не стал, поскольку торопился. Скорым ходом на шоссейку. Присел на бугорок у поворота, жду машину. Жду, жду. Только одна легковушка с начальством просвистела, и все… Вот тут эта подлая и подвернулась…
Буланов сам, видимо, почувствовал, что подошел в своем рассказе к тому месту, откуда такое гладкое вранье уже не получится. Замолчал. И мы напряглись, ждем, как он себя дальше поведет. А он вдруг так доверчиво у Савельева спрашивает:
- Объясните, товарищ капитан, почему так устроено: одну промашку сделаешь, и пошло на тебя валиться…
- Я тебе объясню! - взорвался Шамов. - Я тебе все объясню! - Он отбросил газету, взял погон и сунул его под нос Буланову. - Узнаешь?
Буланов, когда пугался, не бледнел, как другие, а краснел до самых бровей. Он посмотрел на погон и неуверенно сказал:
- Кажись, мой.
- Кажись! А гимнастерку со вторым погоном куда дел?
- Сняли ее с меня.
- Кто снял?
- Так я про то и начал…
- Ну, давай, давай, - Шамов махнул рукой в сторону Савельева, разрешая ему продолжать допрос.
- Вы, Буланов, не отвлекайтесь и рассказывайте все по порядку, как было, - посоветовал Савельев.
- Так было, - не отрывая глаз от погона, проговорил Буланов. Мешал ли ему погон, или вспоминал, на чем его оборвали, но слова он теперь выдавливал с трудом: - Гляжу, подходит бабенка, вернее девка, аккуратная такая, беленькая… Остановилась, тоже на шоссейку поглядывает, попутную ждет. Я ей в шутку по-немецки: "Гут морген". Она глазенки на меня перевела, зубки показала и мне по-русски: "Карошо…" Тут, признаюсь, глупость допустил. Вскочил со своего бугра, подошел поближе. А машины нет и нет. Стали похаживать туда-сюда. Я ее тихонько от дороги плечом оттираю. Она поддается. После я уже сообразил, что не я ее, а она меня к тому месту подвела.
- К какому месту?
- Да тут же, у дороги, полянка кустами прикрыта.
- Продолжайте.
- Сядем, говорю, чего зря топтаться. Сели. Аккуратно села, юбку расправила. А я рядышком, на локте пристроился… Жую травинку, не получается у нас разговор. Она, окромя "карошо", ни слова, и я подхода не вижу. Вспомнил про вино, стал в мешке ковыряться. А меня сзади будто мокрой тряпкой захлестнули. Рот, нос, все зажали… Я еще до этого, до того как сел, почуял - вроде госпиталем запахло, но внимания не придал. А тут как на операции - дух перехватило. Повалили меня навзничь и тряпку ту все плотнее прижимают - сильная рука давила. Поплыло все. Последнее, что помню, мутно так, сквозь марево - морду, не бабью, красную такую харю. И все… Сколько лежал, не знаю. Очухался, вижу небо, кустики рядом, а где лежу, никак не припомнить. Стало меня мутить, как с перепою. Слабость, руки не поднять. Зябнуть стал. Повернул голову, оглядел себя: рубаха на мне, а гимнастерки нету. Сел. Штаны на мне, сапоги. Мешок рядом. И вино в целости. А гимнастерки нету. И никого кругом, ни девки, никого… Долго сидел, соображал. Встал на ноги, качаюсь, иду к дороге, мешок за собой волоку. А где я, куда иду - никак мыслей не собрать. Тут заправщик БАО затормозил. Шофер дверку откинул, рукой машет. Я к нему. Помог он мне забраться и как с пьяным разговаривает. Я ему про девку и тряпку, а он от смеха на баранку наваливается. Расспросил, куда мне ехать. Довез, в общем. Еще стеганку дал, старая у него, списанная валялась, чтоб мне в одной рубахе перед народом не срамиться. В ней я и заявился-Пришел к начальству, докладываю честно, все как было. Виноват, говорю, поскольку самовольно отстал и гимнастерку с медалями и документами потерял… А к вечеру меня и взяли.
Кончив рассказ, Буланов поднял голову и смотрел на нас, как человек, полностью очистивший свою совесть.
Я никак не мог определить своего отношения к тому, что услышал. Если бы я не видел Терезу живой и не знал, что в ее руке нашли зажатый булановский погон, может быть, сразу же поверил ему. Очень уж он искренне говорил. И лицо его перестало мне казаться тупым и озлобленным, как вначале. И глаза выглядели не пронырливыми, а озорными, быстрыми. Поразительно, как можно одни и те же черты, одно и то же выражение по-разному оценить в зависимости от того, кем человек представляется заранее.
Савельев продолжал методично уточнять детали, переспрашивал, записывал, снова переспрашивал. Шамову скоро это надоело, и он спросил напрямик:
- А задушил ты ее до тряпки или после?
Я еще не видел, чтобы человек мог так краснеть, как краснел Буланов, - казалось, вот-вот брызнет кровь из всех пор.
- Кого задушил? - спросил он севшим голосом.
- Кого, кого. Ту самую, беленькую. Зачем ты, туды твою растуды, жизни ее лишил?
Только теперь кровь у Буланова ушла куда-то вглубь, и стал он серым.
- Да вы что, товарищ майор?!.
- Нет тебе в армии товарищей! - закричал Шамов. - И не смей никого товарищем называть. Хватит врать! Признавайся, что она сопротивлялась, гнала тебя, а ты, пьяная шкура, придушил ее. Вот так будет точно. А то наплел: тряпка, харя… Будешь признаваться?
Буланов обреченно обвел нас глазами и глухо, но твердо сказал:
- Пальцем я ее не тронул.
Шамов открыл дверь в приемную, вызвал автоматчиков, приказал увести арестованного. Когда мы остались одни, долго никто не решался заговорить первым.
- Что будем делать дальше? - спросил наконец Шамов у Савельева. - По-моему, все ясно.
- Как вам сказать, - уклончиво ответил Савельев. - Следствие только началось. Прямых улик пока нет.
- А погона вам мало?
- Мало…
- А как ты думаешь? - спросил Шамов у меня.
- Не знаю, - признался я. - Возможно, что придумал… А вдруг правду говорит?
- Разрешите, товарищ майор, сказать свое мнение, - шагнул вперед все время молчавший Стефан.
Шамов иронически оглядел его, как будто только сейчас заметил его присутствие, и милостиво разрешил:
- Говори, полиция, говори. С тебя, кстати, больше, чем с кого другого, спросить нужно.
- Я так полагаю, - твердо сказал Стефан. - Сержант не убивал. Не мог такой человек убить.
- А кто убил? Дух святой?
- Не святой, а фашистский. Сержант не врет. Это провокация.
Шамов слушал Стефана с интересом, а последним словам даже как будто обрадовался. Он подошел к окну и стал думать вслух:
- Провокация… Сам же признался, что бабник… А к тому же еще и напился до помрачения…
- Напился он накануне, - напомнил я. - Возможно, что утром добавил. Но чтобы задушить…