- Давайте шевелить извилинами, - почему-то вдруг повеселел Шамов. - Предположим, не врет. Подослали гитлеровские агенты к нему бабу, поймали на крючок, одурманили. Сняли гимнастерку. Терезу эту в котором часу убили?
- Нашли ее в двенадцатом. Врач, который вскрыл, говорит, что умерла она часа за три до этого. Выходит, в девятом. И вышла она из дома в это же время.
- А если верить этому парню, - заключил Шамов, - все произошло в восьмом. Значит, тот, кто снял гимнастерку, побежал встречать эту Терезу, задушил ее, сунул ей в руку погон и сбежал. Так?
- Возможно, и так.
- Но Терезу-то встречал ее муж. Которого она из клиники, а фактически из плена вызволила, от которого у нее двое детей. Что же он, ради провокации будет родную жену убивать? В такую глупость и куры не поверят.
Мы опять задумались.
- А зачем Буланову нужно было с себя гимнастерку снимать? - спросил Стефан. - Сорванный погон он легко мог другим заменить. А без гимнастерки идти - сразу себя с головой выдать.
- А им она для какой нужды? - подбросил вопрос и я.
- Ну, им пригодиться может, - сказал Шамов. - Гимнастерка с медалями, документами - это вещь, на дороге не валяется… Я так думаю: Буланов, когда опомнился или когда его спугнул кто, побежал, потом увидел, что один погон у убитой остался, сразу понял, что это улика страшная. А если всю гимнастерку потерять по пьяной лавочке - простое чепе, можно отвертеться. Хитрый, бродяга.
- Куда он ее мог деть? - спросил Савельев.
- Закопал. А медали и документы припрятал. Нужно бы его вещички перетряхнуть.
- Убить мог и не муж, - заметил я, думая о другом.
- А он куда девался? - задал Шамов вопрос, который досаждал нам с первой минуты. - Он-то и должен был первый на ее труп наткнуться. Навстречу ведь шел. Он бы и тревогу поднял. Чего ему было бежать, если с твоего разрешения из клиники выписался?
На это никто ничего ответить не мог.
- Провокация, - словно сам с собой спорил Шамов. - Хорошо бы… А как докажешь? Никто из местного населения не поверит. Скажут, что своего злодея под защиту взяли. А мне нужно, чтобы они нам верили. Чтобы твердо знали: за каждое преступление против них мы караем без пощады. Понимаешь ты это, товарищ полиция? - повернулся он к Стефану.
- Так точно, товарищ майор. Виноват, что сразу по этому следу не пошел и много времени потерял, сам поверил, что какой-то сержант виноват. Разрешите мне идти, я весь Содлак переверну, а провокаторов найду.
- Не беги поперед батьки. - Шамов уже разговаривал с ним, как со своим. - Пока у нас реальная синица, а провокация - это еще журавль в небе.
- Во всяком случае, от этой версии отказываться нельзя, - сказал Савельев.
- Была бы провокация, они бы ее задолго готовили. А откуда они могли знать, что этот дурак окажется на шоссейке как раз в тот день и час, когда Тереза пойдет в клинику? А подошла бы пораньше попутная машина, и вся провокация накрылась бы. Отпадает!
- Но вы сами посудите, - отстаивал свою позицию Стефан, - кому от этого выгода, что убили немку? Зачем ее было убивать Буланову, когда кругом полно женщин, которым только мигни? А для провокации ничего лучшего не придумаешь.
- Товарищ майор, - сказал Савельев, уже собравший свои бумаги, - пока мы можем только гадать. Я предложил бы поехать на место, где Буланов, по его словам, встретился с немкой, и осмотреть. Пусть покажет бугор, кусты - станет виднее.
Шамов сразу же согласился. На двух машинах мы спустились к тому повороту на шоссе, который указал Буланов. Вылезли. Бугорок нашелся. Пошли к кустам. Впереди Буланов, резко изменившийся за этот час - появилась в его движениях неуверенность, в глазах плескался страх.
- Вот здесь, - сказал он, показывая на зеленый пятачок, со всех сторон окаймленный кустами.
Савельев дотошно осмотрел примятую траву, обошел кусты. Заставил Буланова лечь так же, как он лежал вчера утром. Видно было, что сержанту очень стыдно проделывать эту процедуру, и не столько перед нами, сколько перед автоматчиками. Побагровев, он опустился на траву, приладился и лег на бок, даже на локоть оперся, в точности восстанавливая положение.
- Вот так и лежал, - сказал он. - А здесь, - он положил руку рядом, - она.
Савельев зашел за кусты, чтобы оказаться позади Буланова, и показал нам несколько веток со свежими надломами. Очень было похоже, что здесь прятался человек. Шамов тоже посмотрел, но зашагал к другим кустам и пригласил нас убедиться, что ветки поломаны всюду. Ясно было, что на этом месте пристраивалась не одна парочка.
Савельев что-то записывал, даже зарисовывал, но мнения своего не высказывал.
- Встаньте, - сказал он Буланову. - Пройдите, как шли к шоссе, и покажите, где вас увидел заправщик.
Буланов послушно зашагал и остановился у белого дорожного столбика.
- Нужно попытаться найти эту машину и допросить шофера, - сказал Савельев, когда мы отошли в сторону. - Заправщиков БАО не так много… И еще - съездить в этот населенный пункт, где он отстал, проверить, много ли выпил, когда ушел…
- Это мы сделаем, - пообещал за меня Стефан. - Но главное…
- Занимайся чем хочешь, - не дослушав, рассердился Шамов. - Главное, найти убийцу!
Уже покидая комендатуру, Шамов остановился в дверях и громко, как будто отдавал распоряжение, которое чуть было не забыл, сказал:
- Да! Аппарат своей комендатуры ты все-таки почисть… Гони к чертям этого старого белогвардейца. Воздух чище будет.
Это было одно из тех распоряжений, которые отдаются для очистки совести. Не мог он уехать, не приняв никаких мер. Хотя эта мера никакого отношения к расследованию убийства не имела, но все же выглядела как своевременное вмешательство начальства в неразумную деятельность подчиненного.
Вести неприятный разговор с Лютовым мне не пришлось. Он в это время был в приемной, слышал каждое слово и ушел сам, не попрощавшись.
28
Разные люди по-разному выражали свое отношение к убийству Терезы. Первым прибежал Дюриш, потный, тяжело дыша. Оплывшее лицо его выражало скорбное сочувствие и горячее желание меня успокоить.
- Не сомневайся, Сергей. Народ не стал плохо думать о Красной Армии. Только очень глупые люди могут так думать. Для нас Красная Армия - это ты. А все знают, что ты несчастную Терезу пожалел, разрешил ей мужа увезти. Разве немецкий комендант мог так с женой пленного поступить? Да ее к нему и на порог не пустили бы, а могла и сама в лагерь попасть. Это все понимают. Я уверен, что тот, кто убил ее, не русский, не славянин. Мало ли на вашей большой земле всяких народов. Я так и людям объясняю.
- Плохо объясняешь, - сказал я ему. - На нашей земле все народы советские и все друг за друга отвечают. И не утешай меня как маленького. Во-первых, еще не доказано, что убил действительно наш сержант. Есть некоторые основания думать, что его погон подсунули убитой женщине с целью провокации. Фашисты на все способны, чтобы вызвать недовольство нашей армией…
- Да, да! - обрадованно схватил меня за обе руки Дюриш. - Они на все способны. Очень возможно, что провокация. Очень! Определенно - провокация! Какой сержант убьет и еще напоказ свой погон оставит?! Как это мне в голову не пришло? Дурная голова, совсем дурная! - Дюриш даже постучал по своей лысине пухлым кулаком. С каждой минутой все больше укрепляясь в соблазнительной версии, он уже готов был бежать, чтобы всем ее внушить.
- Не торопись, Яромир. До конца следствия еще далеко. Может оказаться, что виноват все-таки служащий нашей армии. Но от Содлака мы этого не скроем. Убийцу будут судить и расстреляют… Если уж будешь разговаривать с людьми, объясняй главное: для гитлеровской армии убийцы и грабители - уважаемые персоны, а для нашей - отщепенцы, уроды, которых мы строго наказываем.
- Нет! Нет! - отрицательно мотал головой Дюриш. - Провокация, только провокация!
А в кабинет постепенно сходились участники наших вечерних бесед, все встревоженные, с омраченными лицами. Дюриш не уставал вновь и вновь доказывать, что убийство - провокация нацистов. И хотя, по-моему, не каждый ему поверил, но все охотно подхватили это предположение. Они были готовы даже на притворство, лишь бы смыть пятно подозрения, упавшего на неизвестного им советского воина. Только седоусый Лангер брезгливо заметил:
- Не понимаю, из-за чего шум? Весь город перепуган. Я знаю дома, где прячут девушек, уже боятся выпускать их на улицу. Уже пошел слух, что не одну Терезу, а десяток женщин убили в соседних селах, что советское командование разрешило мстить мирным жителям.
- Где это вы слышали? - спросил я.
- Моя соседка вернулась из лавки вся в слезах, говорит, что об этом только и шепчутся.
- Не нужно преувеличивать, Лангер, - одернул его Дюриш. - Какой-то глупец сболтнул…
- Нет, не глупец. Очень даже умный! - настаивал Лангер. - Учел обстановку, которую мы сами же и создали, подняли на ноги всю полицию, ходим с похоронными лицами. Когда каждый день гитлеровцы хватали ни в чем не повинных людей, расстреливали, в лагерях душили - все только помалкивали, делали вид, что ничего страшного нет. А тут… с одной несчастье случилось - и траур на весь мир.
- Ты забываешь, что тогда гестапо… - начал было разъяснять ему Гловашко, но Лангер оборвал его:
- Я ничего не забываю. Все помню. А кое-кто уже забывает. Чуть что не так - косятся на Красную Армию. А что Красная Армия сама миллионы людей потеряла, а другие миллионы спасла, об этом уже не помнят.
- Да что ты, Рудольф, говоришь! - возмутился Гловашко. - Как это не помнят! Всю жизнь будут помнить. Но когда убивают…
- Ну, убил, - опять не дал ему продолжать Лангер. - Пусть даже нашелся такой. Наверно, наши же и напоили его до одури, вот он и полез. А она еще драться начала, за погон схватила. Мог и придушить в гневе, ничего удивительного.
Пришлось мне вмешаться и снова разжевать уже не раз разжеванные истины. Лангер угрюмо раскуривал трубку, отвернувшись от меня и давая понять, что он остается при своем мнении. Зато Гловашко просиял:
- Святая правда, комендант! Красная Армия - справедливая армия. Яромир прав, это провокация. Но им никого не обмануть. Нет в Содлаке таких людей, которые стали бы хуже относиться к русским.
- Есть такие люди, - тихо, но четко сказал только что вошедший Алеш. - Есть, Петр. - Он достал из портфеля какие-то книжки и разложил их на моем столе. - Вот, господин комендант, какими учебниками пользуются сегодня в школе. Полюбуйтесь.
Алеш раскрыл одну, вторую, и в каждой я увидел портреты Гитлера. Алеш переводил стишки, в которых восхвалялся тысячелетний рейх и превозносились подвиги его генералов и храбрых солдат, завоевывающих мир.
- Откуда это? - спросил я.
- Принес отец одного из учеников, немец, очень возмущался, что такое позволяют.
Несколько дней назад Дюриш доложил мне, что в Содлаке начались занятия в школе, и я принял это к сведению, как еще одно доказательство того благополучия, которое возвращалось в город под моим руководством. А теперь на меня со страниц школьных учебников смотрела наглая морда главного виновника всех ужасов, пережитых Европой, и словно насмехалась над моим простодушием.
- Янек, - сказал я, - позови своего шефа. А тебя, Яромир, прошу объяснить, что это за школа, которой ты так гордишься.
Книжки ходили по рукам. Одну из них, горестно охая, перелистывал Дюриш.
- У нас единственное хорошее здание для школы, - стал он оправдываться, - в нем раньше учили только на немецком. Другие - негодные, по одной маленькой комнате, в каждой занимались несколько классов одновременно. Я распорядился открыть школу для всех, чтобы каждый учился на родном языке. Сам осмотрел помещение, посылал рабочих привести в порядок… А учебники… - Дюриш виновато и беспомощно развел руками.
Я знал, что у Дюриша забот хватает, и требовать с него ответа за то, как и чему учат, несправедливо. Если уж кто был виноват, так я сам - с открытием школы торопил, а о самом важном не подумал.
- Это не все, - опять заговорил Алеш. - Сегодня на проводы убитой Терезы старшеклассники явились в полном составе во главе со своим учителем.
- И все почтенные люди явились, - добавил Лангер. - Никогда раньше на похороны простой крестьянки они бы не потрудились прийти, а тут - все. Каждый хотел показать, как он возмущен преступлением русского солдата. Уж такая у них нежная душа, так болезненно каждую смерть переживают. Это когда другие убивают. Своим можно, пусть хоть целый народ уничтожат - не жалко.
Лангер долго еще высмеивал чувствительность почтенных горожан, а я сидел, подавленный новостями, не зная, что предпринять. Когда родственники Терезы попросили у меня разрешения увезти покойную в их деревню для погребения, я сразу же согласился, а Шамов прислал полуторку. И никак я не ожидал, что этим кто-то воспользуется для молчаливой, но по существу враждебной демонстрации.
- Я еще не кончил, - продолжал Алеш. - Когда ученики пришли в школу, учитель весь урок рассказывал им, как озверевший русский коммунист убил молодую женщину только потому, что она немка.
Вернулся Янек, а с ним Стефан. Я показал ему учебники и кратко изложил сообщение Алеша Он не выразил ни возмущения, ни растерянности. Спокойно признался:
- Да, с этим мы запоздали. Янек! Возьми ребят, отправляйтесь в школу и выгребите оттуда все гитлеровское печатное дерьмо. Всё! А тебя, Сергей, прошу выпустить приказ, чтобы граждане Содлака немедленно сдали в комендатуру книжки, написанные фашистами о фашистах. И журналы. И все плакаты, и портреты фюрера.
Деловитость Стефана передалась каждому. Как будто до всех дошло ощущение общей для них опасности, требовавшей не слов, а неотложной деятельности.
- По-моему, школу открыли рано. Пока не появятся новые учителя и учебники, детям там делать нечего, - добавил Стефан.
- Правильно, - одобрил Лангер.
- Нет, неправильно, - возразил Алеш. - Детей нужно учить, не теряя ни одного дня. Столько лет им внушали злобу, развращали их души лживыми фактами. Пора учить их добру, любви ко всем народам, всем людям.
- Не любви, а ненависти нужно учить, - поправил Лангер. - Ненависти к нацистам нужно учить, пан Алеш.
- Во всяком случае, немецкие классы придется закрыть, - предложил Дюриш.
- А почему нужно закрывать классы? - спросил я. - Учителя отстранить немедля, а классы… Ребят нужно учить не любви или ненависти, а правде. Почему бы не прийти к ним тому же Францу? Пусть расскажет о себе, о лагерях, пусть покажет Томашека. Неужели среди антифашистов не найдется никого, кто смог бы и без учебников правильно осветить историю, географию?
- Святая правда! - воскликнул Гловашко. - Найдутся люди, найдутся!
Я попросил Алеша взять на себя заботу о школе и программе занятий, а остальных - опровергать клеветнические слухи, убеждать людей, что им ничто не грозит, что порядок в городе будет обеспечен. На этом все разошлись. Остался один Стефан.
- Теперь ты убедился, что я был прав? - спросил он.
- В чем?
- В том, что враги только затаились и ждали первого повода для выступления.
- На что они рассчитывают?
- Очень далеко рассчитывают Пока - посеять страх и неприязнь к армии коммунистической России. А потом, когда твоя армия уйдет, собрать урожай - перенести страх и неприязнь на местных коммунистов, отбросить их на выборах, не дать им прийти к власти.
Возразить ему мне было нечего. Вместо тихого, благонамеренного, лояльного городка Содлак вдруг обернулся неожиданно враждебным, готовым жалить и кусаться. Кончалась война, которая, как мне казалось, должна была всех умиротворить, а здесь еще при мне начали бурлить силы, которых ничто примирить не могло.
- Трудно будет тебе, Стефан.
Я, кажется, ни разу не говорил ему сочувственных слов, и эта невольно вырвавшаяся фраза заставила его улыбнуться. Пока мы с ним спорили, иногда по пустякам, я не замечал, как крепла во мне привязанность к этому искреннему, бескорыстному, всегда пламеневшему человеку. По-новому смотрел я сейчас на его нервное, угловатое лицо, на втянутые щеки - они всегда оставались черно-синими, как бы тщательно он ни брился. Вспомнилось: Люба как-то рассказывала, что у Стефана была невеста, которая после его ареста вышла замуж, и что он до сих пор не может утешиться.
Улыбка задержалась на его лице.
- Не трудней, чем в лагерях, Сергей… Нацисты нас хорошо подготовили. Знали бы они, как закаляют своих будущих могильщиков, ни одного арестованного в живых не оставили бы.
- Никогда не думал, что враги так скоро зубы покажут, - признался я.
- Это еще что! Буржуазия у нас старая, хитрющая, - социализма боится больше, чем фашистов, больше чумы. И так и сяк будет приспосабливаться, а цель останется все та же… Декретом можно капитала лишить, а душу не переделаешь. Сам ты мне как-то говорил, что для этого десятилетия нужны… - Он задумался, как будто вглядываясь в эти будущие десятилетия. Но не в его характере было надолго отрываться от дел, ожидающих немедленного решения. Круто свернул на другую тему: - Сейчас первейшая задача - выбить у них этот подлый козырь, найти настоящего убийцу.
- Ты уверен, что не Буланов?
- Убежден! Не только потому, что поверил этому парню. Пока шел допрос, я понял, что иначе и быть не могло, не могли они сидеть сложа руки. Удивляюсь, как не сообразил сразу, когда увидел погон в руке Терезы! Ведь сам давно ждал от нацистов какой-нибудь провокации.
- Но следов-то никаких!
- Билла хочу поймать. Он с подпольем связан, без него дело не обошлось. Он не только не пленный, но и не американец, а переодетый нацист.
Это мне в голову не приходило. Но связь между происшествием в лаборатории и убийством Терезы сама собой напрашивалась. Если этого проходимца можно было за деньги нанять, чтобы похитить документы, то почему бы за бо́льшую сумму ему не пойти на убийство? Вполне мог оказаться переодетым под американца диверсантом.
- А где ты его ищешь?
- Везде. Приметы даны всем постам и патрулям не только в Содлаке. Теперь ни одна мышь в горы не проскочит. Все тайники, пещеры, все проверяем.