29
Пришло долгожданное письмо. На конверте, выкроенном из клочка старых обоев и склеенном хлебным мякишем, помимо адреса, было обозначено: "В руки Пожариной Любови Пантелеевне". А я и не знал, что она Пантелеевна. По обратному адресу понял, что это весточка от ее родных, и стало муторно, почуял недоброе.
Уж поплакала она над этим письмом всласть - и от радости и с горя. Младшая сестренка сообщала, что семья вернулась из эвакуации в свою деревню. Живут в землянке. Мать совсем слаба, и все они ждут не дождутся ее, Любку, которую не чаяли увидеть.
В тот же день стала собираться. Даже согласия моего не спросила. Весь вечер и потом с утра пораньше бегала прощаться со своими друзьями, коим числа не было. Не успевала вытереть слез после одного расставания, как набухали новые.
Я давно готовился к этой неизбежности, а оказался неготовым. Никак не мог подчинить чувства разумным мыслям. Злился на себя за глупую слабость, убеждал правильными словами, что нет причин сокрушаться, что ее отъезд - к лучшему, само собой все решится как должно. Пока убеждал - успокаивался, но ненадолго. Может быть, только в эти часы и постиг я, как она нужна мне и как тяжко будет жить без нее. Внешне старался виду не показывать, как обычно занимался своими делами, но по глазам Стефана и других нетрудно было догадаться, что видят они меня насквозь и сочувствуют.
Договорился я с Шамовым, чтобы отправили Любу сразу, без волокиты, и терпеливо ждал прощального разговора. Слоняясь по кабинету, старался думать о ней похуже, допускал даже, что она может и вовсе не зайти, лишь в последнюю минуту вспомнит обо мне, помашет рукой и скроется из глаз моих навсегда.
Она зашла. Оробевшая, виноватая, остановилась поодаль.
- Уезжаю, Сергей Иваныч.
Хотел я шутя пугануть ее, потребовать объяснений, как от секретаря комендатуры, самовольно покидающего свой пост, но не повернулся язык.
- Счастливо доехать, Любаша.
Она с открытой пытливостью смотрела на меня, - наверно, ждала, что я еще скажу. А я сам не знал, как с ней разговаривать, чтобы не выдать тоски, подступившей к сердцу, и не соврать.
- Сергей Иваныч… Помните вы, чего говорили?
- Много я чего говорил, всего не упомнишь.
- Про то… Что любите меня, говорили.
- Говорил.
- Вы не забывайте меня.
- Не забуду.
- Я вас буду ждать, Сергей Иваныч… Очень ждать буду… Приезжайте к нам на Ильмень.
- Приеду.
- Верно?
На ее лице мгновенно отражались столкновения разных чувств. Ничего она никогда скрыть не умела, да и не пыталась. Вот и сейчас все, что переживала, отпечаталось в жалостливой складке сомнения на губах и в радостно заискрившихся глазах. Я даже рассмеялся, глядя на нее.
- Честное пионерское.
- Смеетесь все.
- Над собой смеюсь, Любаша. Обязательно разыщу тебя. Ты вот только обо мне не забудь.
Теперь уж ничего другого, кроме укоризны, на ее лице прочесть нельзя было. Сказала с непривычной строгостью:
- Я вас до смерти не забуду.
Слова как слова, а дышать мне стало полегче. Усадил ее в кресло, поинтересовался, как собралась, не нужно ли чего.
Она воспользовалась случаем, чтобы засыпать меня разного рода просьбами о помощи ее подопечным, и я на все соглашался. Напоследок приберегла самое неожиданное:
- Сергей Иваныч… Вы Андрей Андреичу помогите.
- Чем я ему могу помочь?
- Скажите на кухне, чтобы ему продукты посылали.
- Вот еще… Он теперь на старом месте, пусть его там кормят.
- Никто его там не кормит.
- А ты откуда знаешь?
- Была я у него… Поесть приносила, комнату убрала.
- Он что, и убрать за собой не может?
- Плох он, Сергей Иваныч, совсем плох, не встает. Дерганый весь. Раз даже заплакал, ей-богу, не вру. Взял вот так мою руку, бородой приложился и заплакал. Болит у него все внутри, а лекарства Герзиг не дает.
- Какое лекарство?
- Есть, говорит, одно лекарство. Очень Андрей Андреичу помогало. А Герзиг не дает. Я и сама к нему ходила.
- К кому?
- К Герзигу этому, будь он неладен. Что вы, говорю, над человеком измываетесь, лекарства не даете? А он только рукой махнул - не твоего ума, мол, дело. Так и ушла ни с чем… Навестили бы вы Андрей Андреича, сказали бы чего по-доброму.
- Лечить его не обещаю. И навещать времени не будет. А Герзигу прикажу, чтобы кормил. - Я услышал шум машины, которую подогнал Франц, и сказал: - Пора тебе, Любаша.
Она встала, протянула лопаточкой руку и чуть слышно попрощалась:
- До свидания, Сергей Иваныч.
Я обнял ее. Она зажала рот платочком и выбежала.
30
К счастью, времени на то, чтобы скучать, у меня не оставалось, все оно было заполнено поисками действительного убийцы Терезы. Уверенность Стефана в невиновности Буланова овладела и мной. Найти и разоблачить преступника, восстановить у содлакцев веру в доброе имя советского солдата, избавить Буланова от грозившего ему трибунала - только об этом я и мог думать в те дни.
Мысль о возможной провокации пришлась по душе многим, и добровольных помощников набралось у меня больше, чем нужно было. Полицейских мне приходилось сдерживать и одергивать. Подогретые страстными речами своего начальника, они готовы были разворошить весь город и видели убийцу в каждом человеке, хоть чем-то вызвавшем их подозрение. То и дело приводили они нового "провокатора", который при первой же проверке оказывался ни в чем не повинным человеком.
Чем глубже мы вникали в подробности происшествия, тем больше возникало трудных вопросов.
Стефан побывал у родственников Терезы, просидел с ними целый вечер и вернулся оттуда полный новых сомнений.
- Прежде всего, - докладывал он мне, - о письме мужа. Нашли его, как ты помнишь, в сумочке Терезы. Из него ясно, что оно было последним, но не единственным. Муж пишет, что послал уже несколько писем, и удивляется, почему не получает ответа. Тереза рассказывала родственникам, что никаких других писем она не получала и это, последнее, пришло с большим опозданием. Пришло не по почте. Привез его крестьянин, который возил в клинику молоко. Письмо ему вручил сам Нойхойзер и попросил доставить семье.
- Нашел крестьянина?
- Нашел. Подтверждает, что видел Нойхойзера, что солдат выглядел здоровым и с большой любовью говорил о жене, о детях.
- Он не спрашивал, почему Нойхойзер не посылает письмо почтой?
- Это ему сам Нойхойзер объяснил. Сказал, что письма по почте не доходят, потому что там конверты, надписанные по-немецки, выбрасывают. Узнал он это от Герзига.
- Было такое, - вспомнил я одну из первых выслушанных мной жалоб.
- Было-то было, но странно другое. Я справлялся на почте и узнал, что письма из клиники в это время вообще через почту не проходили. Раньше их приносила медицинская сестра, а после того как гитлеровцы удрали, письма от раненых поступать перестали.
- Как же перестали? Нойхойзер-то писал. И не он один, наверно.
- По этому поводу я допрашивал Герзига. Он только сказал, что никогда почтальоном не работал и ничем мне помочь не может.
- А этот, который молоко возил, больше Нойхойзера не видел?
- Нет. Да и не старался увидеть. Письмо у него завалялось в кармане, и он доставил его Терезе только недели через две.
- А какое значение имеет вся эта неразбериха с письмами? - спросил я.
- Хотя бы то, что к этой неразберихе добавляется другая. Тереза, оказывается, жила в Содлаке четыре дня. Каждый день ходила в клинику и упрашивала Герзига отпустить мужа. А он приказал не пускать ее на территорию клиники. Ссылался на запрет русского коменданта.
- Почему она сразу же не пришла ко мне?
- Боялась. И думать об этом не смела. Пока не свели с Любашей. Но не в этом дело. Неразбериха в другом. Все четыре дня она проторчала около клиники и ни разу не видела своего мужа. Ни разу!
Стефан умолк так, как умел молчать только он, глядя кричащими глазами и требуя отклику от собеседника.
- Как ты это объясняешь?
- Никак… Не могу объяснить. Герзиг мне сказал, что именно так он понимает свой долг перед победителями: с их приходом раненые стали военнопленными и ни выпускать их, ни разрешать контакты с посторонними он не имеет права.
Это было похоже на того педантичного чиновника, каким мне представился профессор уже при первом знакомстве.
- Он на такое способен, - догадался о моих мыслях Стефан. - Но разве не странно, что сам Нойхойзер не сделал ни одного шага, чтобы повидаться с приехавшей женой? За две недели до этого молочник видел его расхаживавшим по двору. К приезду Терезы он должен был совсем поправиться и при желании мог бы выпрыгнуть из окна. О том, что жена приехала, он не мог не знать. Клиника посетителями не избалована, людей там можно по пальцам пересчитать. Четыре дня женщина трясет юбками у ворот, даже к Герзигу пробилась. А ее муженек, с таким нетерпением ее ожидавший, глух, нем и невидим!.. Родственники вспоминают, что бедная Тереза плакала, рассказывая об этом.
Даже приблизительного объяснения поведению Нойхойзера я придумать не мог. Оставалось ждать, пока Стефан, загадав головоломку, подскажет решение. Такое с ним бывало. Но на этот раз и его фантазия забуксовала. Он мог только к одной загадке пристегивать другую:
- Теперь сопоставь последний факт с письмами. Получается определенная линия поведения Герзига. Сначала он не допускает, чтобы Нойхойзер связался с женой по почте. А когда она все-таки появляется в клинике, он делает все, чтобы спрятать от нее мужа.
- С какой целью?
- Погоди, это не все. Когда Тереза добивается разрешения коменданта и свидание с мужем становится неизбежным, ее убивают!
Стефан опять уставился на меня, как будто сам пораженный непостижимым ходом событий.
- Уж не Герзиг ли убил ее? - насмешливо спросил я, уверенный, что Стефан окончательно запутался в своих выкладках.
- Знаешь… Меня даже не это интересует - Герзиг или кто другой. Я хочу понять, почему прятали Нойхойзера? Для чего он был нужен? Кому или чему могло помешать его свидание с женой? Ведь не шуточная должна быть причина, если пошли на убийство!
- Причина убийства давно установлена - провокация. И зря ты пытаешься связывать разные вещи. Это нас только уведет в сторону.
- Помнишь, майор Шамов сказал: "Хорошо бы - провокация…" Теперь и я…
- Ты, Стефан, умеешь сочинять задачки. А ответ у тебя есть?
- Нет, Сергей, чего нет, того нет. Я думал, как-нибудь вдвоем сообразим.
Я стал приводить старые доводы, которыми сам он обосновывал вероятность провокации. Мы снова и снова проверяли логичность своих выводов и, чтобы снова обрести прежнюю уверенность, отбрасывали как случайное все, что нарушало стройность уже сложившейся версии. Так бывает: ищешь то, на что уже нацелился. Иногда найдешь совсем другое, но долго еще принимаешь найденное за искомое.
Грохот нескольких пар сапог донесся к нам сквозь обитую дверь. После формального, предупредительного стука, не дожидаясь ответа, в кабинет ввалился Янек. Выглядел он запаренным и торжествующим. Несмотря на все старания сохранить серьезность, он не мог скрыть радостной ухмылки.
- Привели убийцу! - отрапортовал он.
Возглавлявший по заданию Стефана всю оперативную работу, Янек уже не раз приводил подозрительных типов, которых он в глубине души считал убийцами. Но такой уверенности в голосе у него еще не было.
- Присядь, Янек, и расскажи толком, кого ты привел.
То, что мы услышали, подтверждало, что Янек не зря торжествовал.
Доморощенные сыщики Стефана вышли за пределы города и стали прочесывать окрестности. Вот здесь они и получили сообщение от одного старожила, что утром в день убийства Терезы откуда-то прибежал хозяин соседней пустовавшей дачи. Он долго отсутствовал, а в тот день появился, но на люди не показывается, выходит тайком - короче говоря, скрывается. Янек обыскал дачу и нашел спрятавшегося на чердаке человека. Сначала он отрицал, что таится здесь со дня убийства, но потом признался.
- Вводи! - приказал взбодрившийся Стефан.
Задержанного с обеих сторон держали за руки самые рослые и сильные парни из дружины Стефана. Они даже на мгновенье боялись отпустить его - так втроем и втиснулись в широко раскрытые двери.
Теперь уже нам со Стефаном пришлось удерживаться от смеха. Рядом со своими конвоирами задержанный выглядел особенно тощим, малорослым, насмерть перепуганным старичком. Его хилые, беспомощно свисавшие руки вряд ли были способны удушить котенка. Даже Янек, увидевший со стороны стоявшую перед нами троицу, почувствовал неладное и нахмурился.
- Что вы его держите, как тигра? - рассердился Стефан. - Оставьте и уходите. А ты, Янек, останься.
Конвоиры с опаской разжали руки и вышли. Я хотел тотчас же отправить домой очередного "убийцу", но Стефан попросил разрешения допросить его. Он, так же как и я, был уверен, что задержанного придется отпустить, но, чтобы не ставить свою полицию в смешное положение, решил соблюсти обычный в таких случаях порядок.
Они уселись в сторонке за маленьким столиком, а я занялся своими делами, меньше всего интересуясь, о чем у них идет речь. Как вдруг Стефан окликнул меня:
- Сергей! Послушай, пожалуйста, господина Гохарда.
Уже по его голосу я понял, что начавшийся допрос открыл нечто неожиданное. Я подсел к ним.
Худое, обросшее седой щетинкой лицо Гохарда, кроме непроходящего испуга, выражало еще готовность рассказывать все, что интересует господина коменданта и начальника полиции. Он вскидывал глаза то на меня, то на Стефана, как бы желая предвосхитить наши вопросы.
- Господин Гохард, - медленно, с многозначительными паузами заговорил Стефан, - инженер… химик… Работал в лаборатории… Да, в той самой… Он сидел в том автобусе, который пытался удрать от советских танков… После прямого попадания четверо были убиты, двое тяжело ранены и вскоре умерли. А Гохард был ранен легко, но сильно контужен… Он добрался до Герзига. У него и лечился… Интересно?
- Он знает, чем занималась лаборатория? - спросил я.
- Сейчас узнаем. Я думаю, мы еще многое от него узнаем.
Гохард на каждый вопрос отвечал многословно, стараясь убедить нас в своей искренности.
- Знает и готов все подробно написать. А бегло да еще неспециалистам ему рассказать трудно.
- А что он знает о тайнике?
- Ничего. Первый раз слышит. Он не был доверенным лицом у руководства. Рядовой инженер.
- А с Биллом он знаком?
- Уверяет, что даже не слышал такого имени.
- Не врет?
- Не похоже. Да и появился Билл много позже, этот уже лежал у Герзига.
- Еще нужно проверить.
- Проверим… А пока приступим к главному. Спросим, почему он прятался?
Этот вопрос не был для Гохарда неожиданным, но очень его взволновал.
- Когда я ушел из клиники, - переводил Стефан, - я хотел сразу же явиться к господину коменданту и предложить ему свои услуги. Я знал, что могу быть полезным. Но все получилось так ужасно… - Гохард закрыл лицо руками и содрогнулся. - Я шел из клиники по лесной дороге и увидел быстро убегающего человека. Он бежал через кусты, как будто испугался меня. Я не придал этому никакого значения. Мне было не до него. И вдруг я споткнулся об эту женщину… Ничего более страшного я в своей жизни не видел. Я совсем потерял голову и тоже побежал…
- А от чего побежал?
- Я думал… Нет, тогда я ни о чем не думал. Я очень испугался… Просто испугался. Мне так стало страшно… Я хотел поскорей покинуть это место и побежал…
- Вслед за тем человеком?
- Нет! Совсем в другую сторону. К себе. Я не привык бегать, и мне было очень трудно. Я падал, опять бежал…
- А почему все же вы спрятались, когда прибежали домой?
- Я стал соображать… Меня мог тоже кто-нибудь увидеть, как я увидел того… И тоже мог подумать на меня… Что это я… Я не знал, как относятся в русской комендатуре к немцам, мне могли не поверить, тем более что я был в том автобусе, по которому стреляли. И я решил переждать… Это, наверно, было глупо, но я был очень испуган.
- До каких пор вы собирались скрываться?
- Пока поймают того… Потом я бы вышел, и никто на меня ничего не подумал бы…
- Расскажите, как выглядел убегавший мужчина.
- Я его плохо разглядел. Я видел только его спину. И светлые волосы, он был без шапки, много волос. Он только один раз оглянулся, но сквозь листья его лицо было очень плохо видно.
- Вспомните, какого он роста, во что был одет, все вспоминайте.
- Он бежал пригнувшись, но и так было видно, что он на голову выше меня… Спина очень широкая, в чем-то сером, в пиджаке или в чем другом, я не заметил.
Гохард добросовестно вспоминал, растирая ладонью морщинистый лоб, но ничего более существенного добавить не смог. Мы надолго замолчали. Показавшийся в начале допроса просвет снова затянулся туманом. В невиновности этого инженера можно было не сомневаться. Пригодиться он еще мог бы в качестве свидетеля, если бы мы нашли "того"… Отрадно было только то, что мы получили первое реальное подтверждение непричастности Буланова к убийству: не был он ни высокого роста, ни пышноволосым.
Мы уже собирались кончать с допросом, когда Гохард произнес несколько слов, от которых Стефан даже подпрыгнул. Прежде чем перевести их мне, он несколько раз переспросил.
- Он говорит, что муж Терезы умер задолго до того, как она появилась в Содлаке. Так и сказал: "Бедная женщина. Если бы она знала, что муж ее умер, она бы не приехала и осталась жива".
- Откуда он узнал имя убитой и что ее муж умер?
- Его на даче навещала старая приятельница, она и рассказала о Терезе. А с мужем Терезы он лежал в клинике.
- И он видел его?
- Даже разговаривал с ним.
- Когда?
Гохард сообразил, что его новое сообщение имеет для нас важное значение, и стал живо рассказывать о пребывании в клинике.
- Он говорит, что видел Нойхойзера в первые дни, когда только попал к Герзигу. Это был веселый солдат, по виду вполне здоровый. Он не лежал, а ходил по другим палатам, и познакомился с Гохардом. Рассказывал ему о жене.
- А почему он решил, что Нойхойзер умер?
- Дня через два солдат слег. У него случилось какое-то осложнение, что-то с головой. Гохард навестил его в палате, но тот уже никого не узнавал.
- А кто же ему сказал, что тот умер?
- Медицинская сестра.
- Какой-то бред. Почему же Герзиг скрыл это от его жены? Чего было проще сказать ей, что муж умер, и нечего было посылать ее ко мне за разрешением…
- Он скрыл не только от жены, но и от полиции, - вставил Стефан. - Ведь в списке похороненных Нойхойзера нет!
Я, кажется, впервые понял, как "ум заходит за разум" - не мог поймать конца одной мысли и начала другой. Мелькали какие-то обрывки без всякой логической связи и распирали голову до острой боли. Стефан еще чего-то допытывался у Гохарда, а у меня было только одно желание - отдохнуть.
- Давай, Стефан, сделаем перерыв. Пусть инженера отведут в столовую и покормят, вид у него такой, будто он неделю не ел.
- Нельзя делать перерыв, - категорически заявил Стефан. - Нужно немедленно вызвать Герзига и устроить между ними очную ставку.