С этим я согласился. Янека с Францем послали за Герзигом, а Гохарда пока увели в столовую. Мы остались вдвоем. Говорить не хотелось. Молча выпили по чашке кофе. Наверно, и Стефану нужно было какое-то время, чтобы утряслось то, что мы услышали. Он разглядывал кончики своих ботинок, даже забыв о сигарете, медленно сгоравшей в его руке.
Когда Янек привез Герзига, я, не зная, с чего начать трудный разговор, предложил профессору кофе. Он отказался и гневно посмотрел на Стефана. Во встречном взгляде он смог прочесть нескрываемую ненависть.
- Мы вас пригласили сюда, господин профессор, чтобы узнать, когда умер ваш бывший больной, солдат Нойхойзер? - без всякой подготовки начал Стефан.
Герзиг так брезгливо скривился, как будто услышал нечто нелепое до отвращения.
- Мы требуем ответа точного и полного, - с угрозой в голосе повторил Стефан. - Когда умер Нойхойзер?
Герзиг совсем отвернулся от Стефана и, предоставив ему только роль переводчика, обратился ко мне:
- Господин комендант, вам хорошо известно, что солдат вермахта Нойхойзер был отпущен из клиники по вашему распоряжению. Если он потом где-то умер, то я об этом ничего знать не могу. И вопрос, заданный мне, звучит по меньшей мере странно.
- Почему вы отказывали жене Нойхойзера в свидании с мужем? - спросил я.
- Этот вопрос мне уже задавал господин полицеймейстер. Могу повторить: мне известны законы военного времени и статут военнопленных, находящихся на излечении.
- Значит, вы утверждаете, - уточнил я, - что Нойхойзер ушел из клиники здоровым?
- Не совсем здоровым, точнее - выздоравливающим.
- Янек! Приведи инженера, он, наверно, уже поел.
Очные ставки мне проводить не доводилось, но когда вошел Гохард, я догадался, что посадить его нужно так, чтобы оба хорошо видели друг друга. Инженер вежливо поклонился Герзигу и занял указанное мною кресло. Герзиг коротко кивнул.
- Вы знаете этого господина? - спросил у него Стефан, указывая на Гохарда.
- Конечно.
- Повторите, господин Гохард, то, что вы нам говорили о Нойхойзере.
Инженер, державшийся после посещения столовой более уверенно, снова рассказал, как видел Нойхойзера сначала здоровым, а затем умирающим.
У Герзига не дрогнул ни один мускул. Он ждал продолжения.
- Что скажете вы, господин профессор? - с язвительной усмешкой спросил Стефан.
- Вы рассказали господам, с каким заболеванием лежали в моей клинике? - обратился Герзиг к инженеру.
- Да, - сказал Гохард, - они знают, что я был ранен и контужен.
- Это все? - спросил Герзиг.
Не понимая, чего мы добиваемся, Гохард испуганно взглянул на меня:
- Я ничего не скрыл, господин комендант, поверьте мне. Я не знаю, что хочет от меня господин профессор.
- Он хочет увести разговор в сторону, - успокоил его Стефан. - Нас, профессор, интересует здоровье не Гохарда, а Нойхойзера, и прошу не отвлекаться.
- Я вынужден отвлечься, - резко оборвал его Герзиг. - Господин Гохард после контузии был в таком состоянии, что он мог перепутать кого угодно с кем угодно. Если вы познакомитесь с его историей болезни, то сможете убедиться, что его способность узнавать лица и отличать одно от другого была весьма ограничена. Я не знаю, кого он имеет в виду, говоря о Нойхойзере, но к мужу несчастной убитой женщины тот человек никакого отношения не имеет.
Гохард слушал профессора, не скрывая изумления. Он даже придвинулся поближе со своим креслом, чтобы не пропустить ни слова.
- Как вы можете так говорить? - взмолился он, протягивая руки к Герзигу. - Я плохо говорил первые дни, это верно. И у меня очень болела голова. Но я всех узнавал, никого ни с кем не путал. Разве я был ненормальным? Вспомните, господин профессор!
- Не волнуйтесь, господин Гохард, - снисходительно улыбаясь, сказал Герзиг. - Вам это вредно. Вас никто ни в чем не обвинит. Больной не может отвечать за те галлюцинации и другие искажения действительности, которые возникают при нарушениях мозговой деятельности. Вы искренне говорите то, что считаете правдой, но беда в том, что у таких больных, как вы, правда совсем другая. Вы действительно видели здорового Нойхойзера, а потом у вас представления сместились и с этим именем начало ассоциироваться совсем другое лицо. Я уверен, что господин комендант не станет преследовать вас за вашу невольную ошибку.
Гохард подавленно молчал. И я не знал, что возразить. С медициной спорить трудно. А Герзиг еще добавил:
- Если бы я знал, что вас, господин комендант, интересует история болезни солдата Нойхойзера, я захватил бы ее с собой. Вы смогли бы лично удостовериться. И увидели бы расписку самого Нойхойзера, оставленную им в день ухода из клиники.
- Что скажете вы, Гохард?
Инженер виновато приподнял плечи и развел руками.
- Может быть, я забыл… Но мне так хорошо помнятся все дни, проведенные в больнице… Все… Я ведь и пришел сам… И ни разу не терял сознания… И каждого узнавал… Каждого…
Герзиг встал.
- Меня ждут больные, господин комендант.
- У тебя будут еще вопросы, Стефан?
- Я хочу его арестовать.
- У нас пока нет оснований.
- Будут основания.
- Тогда и арестуешь. Скажи ему, что он может идти. Сергей!
- Стефан!
Спорить в присутствии чужих Стефан не стал и перевел мои слова, процедив их сквозь сжатые губы. Герзиг раскланялся и вышел.
31
Стефан ворвался, когда я еще спал. Возбужденный более обычного, он с порога закричал:
- Вставай! Поймали волка!
- Билла?
Я даже во сне видел этого пройдоху, который обвел нас вокруг пальца, прикинувшись американским летчиком. Предположение Стефана, что именно Билл причастен к убийству Терезы, все еще казалось мне разумным.
- Нет, - сожалея, что вынужден меня разочаровать, сказал Стефан. - Но через него, может быть, выйдем и на Билла.
- Кто он?
- Солдат. - Стефан хитро улыбнулся. - Очень интересный солдат. - Пока я одевался, он рассказывал подробности. - Шел в горы. Но не вслепую. Его поджидала группа проводников. Понимаешь? Целая группа! Это бывает очень редко. Контрабандисты, которые перебрасывают нацистов из военной зоны, действуют в одиночку, по два. А тут целая группа! Не зря, как ты думаешь?
- Выкладывай без деталей.
- Тут каждая деталь важна. Когда их группа встретилась с партизанским патрулем, она не отступила, даже бой приняла, чтобы вывести этого рядового солдата. Такого тоже Давно не было. Пришлось стрелять. Двоих они потеряли убитыми, а разбежались, только когда ранили этого… Легко ранили и взяли живым.
- Кем он оказался?
- На первом допросе заявил, что лечился у Герзига и сбежал оттуда.
- Нойхойзер? - обрадовался я.
- Нет… По солдатской книжке Бауэр, а настоящей фамилии не говорит. Но он, Сергей, никакой не солдат. Майор СС. Один из самых жестоких палачей. Его, пока везли, опознали люди, сидевшие в лагерях.
- Где он?
- Внизу. Я подумал, что тебе будет интересно… Опять клиника.
- Веди в кабинет, я сейчас.
Задержанный и по внешнему виду не был похож на рядового солдата. Хотя он и старался выглядеть таким же тупым и забитым, как все пленные в первые дни, но в его глазах мерцала та властность, от которой трудно избавиться людям, привыкшим командовать и распоряжаться судьбами подчиненных. Потрепанную гражданскую одежду распирали вздутые мышцы спортсмена-тяжеловеса. Длинный свежий шрам огибал подбородок, поднимался к правой скуле и там расщеплялся на розовые лепестки, расходившиеся в разные стороны. Чуть набок, будто принюхиваясь к неприятному, был свернут и тонкий с горбинкой нос. Видимо, Герзигу пришлось немало потрудиться, чтобы склеить эту сильно пораненную физиономию.
- Фамилия? - спросил я.
- Пауль Бауэр, - ответил он, - ефрейтор.
Стефан перевел, но добавил:
- Врет. Штурмбанфюрер. - И что-то зло сказал пленному по-немецки.
Тот очень спокойно и твердо возражал. Чем больше разъярялся Стефан, тем уверенней становился Бауэр. Мне надоело слушать их непонятный разговор.
- Спроси его, куда он собирался бежать.
Бауэр назвал какую-то деревушку в Баварии и сказал:
- Дом. Семья. Гитлер капут, война капут.
- С чего ты взял, что он эсэсовец? - спросил я у Стефана.
- Одну минутку.
Он выскочил в приемную и ввел тощего, все еще не набравшего мало-мальски приличного веса Томашека. Остановившись в дверях, Томашек долго смотрел в спину Бауэра, потом вытянул костлявый палец и решительно сказал:
- Он!
- Подойдите, Томашек, - пригласил я его. - О ком вы говорите?
Томашек мелкими, шаркающими шагами подошел к столу и сбоку заглянул в лицо пленного. Потом отступил назад, опять посмотрел в спину и затылок Бауэра, снова вгляделся в лицо. Видно было, что он растерялся. Плоские, прилипшие к деснам губы дрожали, вытянутый палец то неуверенно вытягивался, то прятался в сухом кулачке.
- Смотри, Томашек!, Смотри! - просил его Стефан. - Хорошенько смотри! Он или не он?
В кабинете стало так тихо, что слышалось частое, всхлипывающее дыхание Томашека. Он боролся с собой, со своими сомнениями. Он боялся обвинить ни в чем не повинного человека в самом страшном, что видел в своей жизни. Выпученными глазами смотрел он на пленного, что-то узнавая и отвергая. Проходила минута за минутой. Бауэр недоуменно озирался, переводя глаза то на Томашека, то на меня, как бы прося объяснить, что происходит. Наконец Томашек, страдальчески улыбнувшись, сказал Домановичу:
- Не знаю, Стефан… Спина его, плечи, шея его… А лицо… Не знаю, другое лицо.
- Ну конечно другое, - поддержал Стефан. - Ему Герзиг другое сделал. Выкроил! Ты что, швов не видишь?
Я вертел в руках солдатскую книжку Бауэра и спросил, сам еще не зная для чего:
- Бауэр! Кем вы служили в армии?
Стефан перевел.
- Сапером, господин комендант.
- Сапером?! Пусть покажет руки.
Бауэр как будто не понял моего вопроса и не спешил показывать свои руки.
- Руки на стол! - громче, чем хотелось, приказал я. Теперь я знал, что не ошибусь.
Он медленно поднял и положил на край стола две большие белые кисти с длинными холеными пальцами.
- Поверните другой стороной.
Он показал ладони - розоватые, красивые ладони без единого мозольного бугра.
- Врете, Бауэр, никогда вы сапером не были. Уж я-то знаю, какие руки у саперов.
Бауэр начал что-то лопотать, но на его руки, как коршун, налетел Томашек. Он приподнимал их, ощупывал, как будто это были руки трупа, и вдруг, отбросив с гадливым ужасом, закричал:
- Он! Он, Стефан! Хаммерман! Человек-молоток! Мы не знали его фамилии, его все звали только так - Хаммерман. Потрогайте здесь. Потрогайте. Господин комендант, вот здесь…
Чтобы успокоить его, я ткнул пальцем в ребро ладони и ощутил твердость хорошего дерева. Только длительной и специальной тренировкой можно было добиться такой плотности мышц.
- Что вы этим хотите сказать, Томашек? Я и так вижу, что он служил кем угодно, но только не сапером.
- О! Что он делал этой рукой, господин комендант! Он приезжал к нам в лагерь и учил убивать. Не думайте, что они не умели убивать. Они все умели: стрелять, вешать, сжигать, душить газом. Хорошо умели. Но они не умели убивать дешево и быстро, не умели экономить горючее и пули. А он умел. Он один. Без пуль, без всего. Только рука. Вот эта рука. К нему подводили человека, и он убивал. Одним ударом. Ребром ладони по горлу. Вот так, - стал неловко взмахивать тощей рукой Томашек, - вот так. Один удар, и человек падает, хрипит и умирает. Один за другим, один за другим. Шесть человек в минуту. Точно по часам. Проверяли другие офицеры, смотрели на часы, потом аплодировали. Они тоже пробовали, но у них не получалось. Человек еще долго дышал, его тошнило кровью. Приходилось пристреливать. А он - нет! Ты помнишь, - подскочил к Бауэру Томашек, - мальчика, которого к тебе подвели? Помнишь, Хаммерман, маленького мальчика? Чистенький такой был мальчик, ничего не понимал. Сколько ему было лет, палач? Семь? Восемь? Он смотрел в землю. Ты погладил его по голове, и тогда он ее поднял. Его никто еще не гладил по голове в этом лагере. Ты первый. Он обрадовался и улыбнулся тебе. Ты помнишь? Ты тоже улыбнулся и одним ударом, вот так, нет, не ребром ладони, всего двумя пальцами. Вот этими пальцами. Смотри, палач. Вот так ты ударил его по тонкому горлу. Он упал на твои сапоги. Ты перекинул его сапогом на спину, чтобы все могли видеть, как мальчик умирает. Помнишь, палач? Не может быть, чтобы ты забыл этого мальчика, Хаммерман!
Томашек задыхался. Его хилое тело трясла и расшатывала буря переживаний. Он снова видел все и ревел страшным голосом истязаемого человека. Стефан подхватил его и потащил к дивану. Томашек продолжал вопить и вырывался из рук. Я приказал вывести его из кабинета и дать ему каких-нибудь капель.
Мы остались с Бауэром вдвоем. Он убрал со стола руки и что-то говорил, забыв, что я его не понимаю, - наверно, уверял, что произошло досадное недоразумение и никакой он не эсэсовец, а солдат вермахта. А я не мог на него смотреть. В ушах у меня еще бился вопль Томашека. Я видел мальчика, которого Бауэр переворачивает носком сапога. И еще одного мальчика, лежащего в луже крови на перекрестке ленинградских улиц.
Боль неутоленной ненависти, которая гнала меня из госпиталя, а потом стала стихать в Содлаке, поднялась из глубины и вытеснила все другие чувства. Я давно бросил думать над тем, как могут люди становиться вот такими бауэрами. "Нацистская пропаганда", "фашистский дурман". Эти слова мне ничего не объясняли. Я не мог понять и не хотел понимать. Я только твердо знал, что таких нужно истреблять, всех до одного, и их воспитателей, и их покровителей.
Вернулся Стефан, торжествующий и деловитый.
- Когда будем вешать? - спросил он.
Я не сразу сообразил, о чем он говорит.
- Кого вешать?
- Как кого? - удивился Стефан. И через плечо указал большим пальцем в сторону Бауэра. - Сверхчеловека. Весь Содлак ждет. Все уже знают.
Только теперь я услышал гул толпы, собравшейся под окнами комендатуры.
- Успокойся, Стефан. Никого мы здесь вешать не будем. У нас в армии есть специальные органы, которые занимаются и такими, как этот. Мы передадим его в надежные руки, там разберутся. Он может дать ценные показания о других, о лагерях. А повесить его всегда успеют. Будет суд, будет приговор. Объясни народу, пусть расходятся.
Доманович, начавший было закипать, сдержался. Он не мог не согласиться, со мной, что Бауэр будет полезен следствию, но против отсрочки казни бунтовала бушевавшая в нем жажда мести, мечта о расплате, которую он лелеял в самые горестные часы своей лагерной жизни. Он досадливо поморщился.
- Спроси у него, кто такой Билл и давно ли они расстались, - напомнил я Стефану, что о главном мы еще его не допросили.
Бауэр в полном недоумении пожал плечами: никогда такого человека не видел и ничего о нем не слышал.
Мы бились еще добрых полчаса, задавая одни и те же вопросы об американце, о лаборатории, но Бауэр ни разу не изменился в лице и убеждал нас, что ни до ранения, ни в клинике Герзига никого, похожего на Билла, ему встречать не приходилось.
Еще одна попытка выйти на след убийцы Терезы кончилась ничем. Я даже не мог радоваться разоблачению гитлеровского палача. Когда я сам стал напоминать себе попугая, бессмысленно повторяющего одни и те же вопросы, мы допрос прекратили.
Дня за два до поимки Бауэра Шамов сообщил мне по телефону:
- Нашли шофера из БАО. Все подтвердил, что говорил Буланов. И час совпадает, и место. Не мог он быть в лесу, где убили Терезу. Полное алиби. Слышал такое слово?
- Слышал. Значит, полный порядок, - сказал я с щетинным облегчением.
- Какой же порядок видит капитан Таранов? - гневно спросил Шамов.
- А тот, - в свою очередь рассердился я, - что не расстреляли невинного человека, как предлагали некоторые товарищи, чересчур скорые на руку.
Шамов не ожидал такого отпора с моей стороны, тем более что я еще ни разу не посмел ему перечить. Он заинтересованно переспросил:
- Кто ж этот скорый? Уж не я ли?
- Нет, я, конечно.
- Люблю, когда признаешь ошибки. На первый раз прощаю. А порядка и взаправду нет, - заключил он с необычной для него озабоченностью. - Население-то не поверит. Скажут, что отвели удар от своего, за убитую немку только испугом отделался. Получится, будто мы с тобой комедию в Содлаке разыгрывали, когда следователя привозили. Красиво, по-твоему?
Я согласился, что красивого мало, но как исправлять положение - не знал, в чем честно признался.
- Вот что, - другим, самым серьезным своим тоном сказал Шамов. - Твой полицейский прав. Раз не Буланов, значит, кто-то из местных. Пусть бросит все силы. Он что делает? Или только натрепался тогда?
Стефан никогда столько не работал, как в эти дни. Сутками из своего кабинета в комендатуре не вылезал, совсем почернел. Поэтому я уверенно доложил:
- Ночей не спит, только этим и занимается.
- И ты не спи. Я бы мог следователя в помощь прислать, но, честно говоря, боюсь, что вы со Стефаном за его спину спрячетесь и сами ручки сложите. А в этом деле главная сила - местные жители. Без их помощи толку не будет. Мобилизуйте всех, объясните задачу и добейтесь успеха. Ты меня слышишь?
- Так точно.
- На сегодняшний день это твоя первейшая забота. За нее отвечаешь головой. Все!
И до этого разговора проклятая "задача" не вылезала у меня из головы. Как всегда, когда поселится в башке трудный вопрос, живет он там безвылазно днем и ночью, зудит, как комар, чем бы ты ни занимался, и начинают вокруг него клубиться смутные предположения, этакие туманности без формы и содержания.
Кутерьма, поднятая Стефаном вокруг Бауэра, раздражала меня, отвлекала от главного - от раскрытия убийства Терезы. Я собирался тотчас же отправить эсэсовца в СМЕРШ, пусть там разбираются, кто он есть. Но пришел Стефан и сказал, что Бауэр во всем признался.
- В чем именно?
- В том, что он не рядовой, а штурмбанфюрер, что действительно ездил по лагерям и учил убивать.
- С чего это он вдруг признался?
- Поговорили по душам, убедил, что деваться ему некуда, только хуже будет, если станет запираться… Он и признался.
К сообщению Стефана я отнесся с недоверием и приказал привести Бауэра.
Теперь он сидел на том же месте, где вчера, и подробно рассказывал, кем и где служил, в каких лагерях и когда бывал. Как положено, старался приуменьшить свои злодеяния, ссылался на то, что действовал по приказу и убил лишь нескольких человек, все равно обреченных на смерть.
Он уже не прятал своих рук, прикрывал ими глаза, как бы в сильном волнении и сожалея о содеянном, нервно теребил рыжеватую шевелюру.
Я даже не слышал, что мне переводил Стефан, все смотрел на руки Бауэра, и туманность вокруг убийства Терезы вдруг рассеялась, вернее наоборот, уплотнилась, приобрела различимые очертания верной догадки.