Я вытащил пищики: покупной медный, с грубоватым и сильным голосом (это для ветреной погоды), и заветный, не раз проверенный - изделие и подарок моего дядюшки Фрейберга, - сделанный из лисьей косточки. Оба висели на сыромятных ремешках за пазухой, чтобы всегда были теплыми.
После некоторого раздумья поднес к губам костяной и подал голос самки. Через немного времени, не торопясь, слушая настойчивого петушка, повторил призыв. Зашумели крылья, и прямо перед нами на голом березовом суку оказался рябчик. Огромный, с глухаря - так всегда кажется в тумане, - он, подняв хохолок и вытянув шею, слушал. Николай Николаевич выстрелил мгновенно, - мне показалось, даже не дотянув приклад до плеча. Рябчик исчез, слышался удаляющийся шорох крыльев.
- Как я мог промазать! Рядом был, в руках!
- Именно потому и промахнулись, что ряд о м; и хорошо - если бы точно выцелили, ничего бы от птицы не осталось.
- Верно! Значит, все хорошо, только досадно.
Медленно расходился туман и, уходя, цеплялся за вершины деревьев, особенно хвойных. Вставало солнце. Далеко-далеко послышался лай собак. На одном месте, звонко, будто льдинки сталкивались. Мы переглянулись. По лаю определил, что собаки посадили глухаря.
Подходили осторожно, с разных сторон. Я беспокоился, что мои спутники не разглядят сквозь хвою петуха, - хоть и большой, а уж так умеет сесть, укрыться. Оказалось, опасения ни к чему и случай безнадежный. Мошник был на вырубке, сидел на верхушке одинокой семенной сосны, как флюгер на шпиле. Он то высоко задирал голову, осторожно озираясь, то, согнув шею, разглядывал собак, изредка скиркая. Хеска и Ошка, задрав морды, напрягая и опуская уши, азартно лаяли и бегали вокруг дерева. Легкий парок вырывался из их пастей, эхо перекатывалось по лиственным опушкам.
Прячась за стволами, неподалеку друг от друга мы любовались на чудесную картину. Подойти по открытому невозможно. Николай Николаевич вопросительно поднял ружье в сторону глухаря. Я покачал рукой, он кивнул: понял. Долго мы так стояли, любовались, вдруг мошник - то ли ему надоело, то ли заметил неладное - сорвался и потянул через выруб.
К вечеру мы, ничего не добыв, вышли к станции. Дождались поезда. Он подошел - пыхтящий, маленький: два товарных, два пассажирских вагона. Подкинув на высокие, крутые ступеньки собак, мы забрались в темный вагон четвертого класса. Перед отправлением поезда появился кондуктор, поставил и зажег свечу - одну на два отсека вагона - и ушел. Тусклый огонек высветил пустые скамейки - мы одни. Поезд загрохотал, рванулся, скрипя и стуча всеми суставами, потащил нас со скоростью двадцати верст в час до станции Спасательная, где предстояла пересадка на ленинградский поезд.
Николай Николаевич на охоте был неразговорчив - очень увлечен, на таборе - спал, а в поезде разговорился…
Мои дневниковые записи весьма подробны, но касаются больше вопросов охотничьих: компании, времени, места, собак, результатов охоты и в меньшей степени любых отвлеченностей. Однако, напрягая память с помощью небольших намеков, зная, чем жил собеседник, его характер и привычки, я могу с той или иной точностью восстановить и темы разговоров.
Николай Николаевич, конечно, начал с того, что хорошо бы ему завести лайку, ходить по глухарям и - страшно интересно (это он с моих слов) за медведем и рысью, не по белке и мелкому пушняку (скажем, кунице или норке), - это уже не спорт, а промысел и постоянное неприятное шкуродерство. Дальше разговор шел о недавно опубликованном известии об экспедиции Обручева. "Удивительная страна! - восхищался и радовался Николай Николаевич. - Это надо же, в наше время обнаружить, найти целый хребет! В длину и ширину больше Кавказа, высоты три тысячи". И тут свое излюбленное: "Знаете, это здорово!"
Дальше все, что он говорил, можно было подвести под рубрику этого восклицания. Он взволнованно рассказывал, как строился и строится Физико-технический институт, как разоренная, по существу нищая, страна невероятно щедро откликается на призыв Абрама Федоровича Иоффе, дает даже валюту.
Николай Николаевич хорошо это знал: он несколько лет, продолжая заниматься наукой, был вроде заместителя директора по хозяйственной части института, с невероятной энергией и весьма удачно доставал откуда только мог приборы, оборудование, всяческие материалы - от электрокабеля до царской мебели из Зимнего дворца.
В те годы отношение ученых к новой власти колебалось от полного приятия до скрытой враждебности среди меньшинства при неопределенной позиции большинства. Последнее я бы назвал настороженным выжиданием.
А Николай Николаевич? Преодолев несколько жизненных барьеров, он еще молодым человеком решительно и бесповоротно перешел на сторону Советской власти, шел по этому пути без колебаний, что вполне логично привело его в партию. Все это несмотря на то, что семья, офицерская среда (во время войны с Германией его как студента мобилизовали в военное училище), казалось, могли бы привести в ряды противоборствующих.
Прекрасные осенние деньки 1927 года. У нас в Ленинграде образовалась большая охотничья компания. Основа - мы с братом Юрием и наши собаки: лайки Хессу и Ошка, русские гончие Доннер и Султан, позже - осен и стый уже арлекин Попка. Ездили из города в разные места, чаще всего доезжали поездом до Лебяжьего, а там пешком четырнадцать километров по очень грязной дороге до Тентелева, маленькой чухонской деревнюшки на самом берегу прозрачного и быстрого Коваша.
Хорошо запомнилась одна охота в середине октября, когда произошел любопытный случай. Шли с поезда Юрий, Николай Николаевич, Щербинский (муж моей двоюродной сестры) и я. На поводках лайки и пара русских гончих, купленных задешево у деревенского охотника далеко от города. Отец мой называл их прогончими. Ирония приставки заключалась в том, что они, подняв зайца, очень скоро теряли его и возвращались назад. С такими собаками нам иногда удавалось добыть прибылого беляка на подъеме или на первом кругу, старые же благополучно отделывались от наших гонцов, уходя напрямую или в крепкие места, русаки и вовсе были несбыточной мечтой.
Уже в сумерках на вырубке из молодого частого осинника выбежала к нам на дорогу гончая собака и приветливо замахала гоном-хвостом. Все попытки прогнать ее ни к чему не привели, даже выломанный на обочине грозный прут. Пес упорно плелся позади, соблюдая безопасную дистанцию. В дом мы его не пустили, надеясь, что ночью уйдет.
Утром, когда мы кормили на крыльце собак, из-под стога, потягиваясь и радостно приветствуя всех, вылез крупный, ладный выжлец: пестрая мраморная рубашка, один глаз карий, другой мутно-голубой - арлекин. В те годы их было немало.
- Дайте ему поесть, - сказал Щербинский, - мы делали все, что полагается: гнали, ругали, били, но голодом морить - свинство. Поди сюда, песик. Как тебя? Арлекин? Арля! Арля.
Хитрость прозрачная - Щербинский трезво оценивал наших собак, ему хотелось попробовать новую: вдруг она лучше?
Охота шла по нешироким полям вдоль Коваша. Гончие рыскали в опушке.
Не подпустив на выстрел, из клочка некоей у камня выскочил русак. Подкидывая куцый зад, он мчался так, будто под лапами у него была не вязкая глина, а твердая дорога. Собаки помкнули по зрячему. Гон пошел кустами вниз по реке.
- Ну и русачище, - сказал брат, - как осел, и ушами поводит. Такого не вернуть.
Собаки сошли со слуха, а через полчаса наши "прогончие" уже вывалили из кустов.
- А где Арлекин?
- Как попал, так и пропал, - рассмеялся брат, - нас не боялся, а гона не перенес.
Мы с Юрием сидели на камне, от которого выскочил русак. Рядом улеглись гончие. Султан недовольно выкусывал присохшую между пальцами грязь. Николай Николаевич пошел к речке, Щербинский покуривал у края кустов.
Доннер резко поднял голову и уши, прислушался.
- Что это? - удивился брат. - Слыхал?
- Слышал, но понять не могу: гон не гон, звон не звон. Будто собака пролаяла далеко и коротко.
Через несколько минут в кустах перед полем раздался короткий гон - обрывок какой-то, прозвучал и сразу смолк.
- Гонит! Арля, - тихо сказал брат и схватился за ружье.
- Сиди, не шевелись! Прямо на нас.
На пашню шаром выкатился русак. Прижав уши, он резво мчался, легко выкидывая длинные ноги. За ним в каких-нибудь ста - полутораста метрах молча гнался Арля!
Стрелять вначале было далековато, и тотчас зайца заслонили наши гончие. Свистнула рядом с нами дробь от дикого, через все поле, выстрела Щербинского. Брат погрозил ему кулаком. Николай Николаевич, перебирая длинными ногами в высоких заколенниках, бежал вверх по реке - видимо, рассчитывая где-нибудь перерезать путь русаку. Гон передвинулся за деревню и опять сошел со слуха. Мы все вместе медленно двигались в ту же сторону.
- Вернет, - сказал брат, - я в него поверил - ей-богу, вернет. Он…
- Тише! Слушайте! - Николай Николаевич остановился и поднял руку.
Мне показалось, что далеко за деревней кто-то пролаял: "Ау-ау-ау!" И все.
Мы прошли почти всю деревню, как вдруг в дальнем конце дружно залаяли дворовые собаки и пронзительный детский голосок заверещал:
- Заяц! Заяц!
Русак бежал нам навстречу по обочине грязной дороги, у колодца вздыбился, покрутил ушами и скинулся в проулок.
Появился Арля, добежал до скидки, выдал знакомую уже нам короткую очередь: "Ау-ау-ау!" - и, не задерживаясь, промчался.
- Дяденька! Вон они, вон они!
Мы бежали вовсю. Далеко у речки, на вытоптанной скотом луговине виднелись фигурки зайца и собаки. Русак бежал быстро, но далеко не так, как в начале гона. И что это? Навстречу из кустов парочка наших гонцов. Видимо, давно отстали и оказались сбоку.
- Порвут! На куски растащат…
Нет, когда я подбежал, то убедился, что заяц останется цел: на нем передними лапами владычно стоял Арля и выразительно скалил молодые белые зубы. На меня он даже не уркнул. Я поднял русака за ноги - он не гнулся, застыл, стал как палка.
- Смотрите, - сказал я подбежавшему Николаю Николаевичу, - окаменел. Еще немного, и он был бы согнан - не пойман, а именно согнан - по всем правилам настоящего гончего искусства.
Через час из-под Арли Николай Николаевич взял еще одного русака, поверив в гончака и удачно выбрав лаз на опушке.
Мы все влюбились в приблудного арлекина. Правда, Щербинский укорял его за редкоскалость, однако брат возражал:
- Пустяки, надо только верить: стой и жди.
- Надо непременно найти хозяина и купить, - возбужденно говорил Николай Николаевич, - для меня, вот деньги, у вас уже есть собаки.
Наши спутники, взяв Султана и Доннера, ушли на поезд. Мы с братом на другой день шли до станции охотой. По дороге взяли двух беляков по той же системе: обрывки гона, бешено мчащийся заяц - сразу за ним Арля.
- Заячья смерть! Не гончая, а заячья смерть! - кричал Юрий, потрясая мокрым после часового гона беляком. - От него ни один не уйдет.
Про эту охоту, изменив только имена, я написал рассказ "Соловей безголосый". В рассказе Арля, когда мы уже подходили к станции, "исчез, как лесной дух, так же неожиданно, как появился". На самом деле Арля исчез, но я все-таки его нашел и купил для Николая Николаевича. Он назвал его Джеком, и эта приятная в общежитии и талантливая собака некоторое время жила у Семеновых в Лесном и на охотах прекрасно, только по-своему, работала. К сожалению, выжлец пропал или был украден. Николаю Николаевичу часто было некогда его выводить, стареньким маме и домработнице трудно - они его просто выпускали. Умный пес сам приходил домой и… в конце концов пропал. И - как говорится у меня в рассказе - так и остался у нас в памяти безумно паратый и верный гонец, "соловей безголосый" Арля.
На майские дни 1928 года мы собрались на глухариные тока. Николай Николаевич давно мечтал об этой охоте. Поехал с нами и Виктор Николаевич Кондратьев.
Со станции шли вечером. Захватили немножко тяги - постояли не очень удачно на Риголовских покосах. Вальдшнепы плохо тянули: погода солнечная, ясная, однако холодноватая. Ночью тяжело было идти по лесной тропке, - хорошо, что нигде, даже на отрогах Сюрьевского болота, дно еще не вышло. Пришли в Гентелево усталые, когда начало светать, и сразу легли спать на полу на соломе, покрытой брезентом.
Тентелево - деревнюшка в глубине прибрежья Финского залива. Места тихие в те годы и особые. Тихие потому, что от железнодорожной ветки и от сыпуче-песчанистого шоссе, идущих вдоль берега залива, вглубь отходили только малопроездные проселки. Среди необозримых нерубленых охотничьих лесов на полях-полянах ютились малые деревеньки, русские и чухонские вперемежку. Породненные тяжким трудом на скупой земле, жили дружно, ограничивая национальную рознь незлобным подшучиванием. Места особые потому, что над ними как бы навис, притаившись в сосновом прибрежном лесу, морской форт с его орудиями-чудовищами и многочисленным гарнизоном. После февральской революции открылись ворота форта и в окружающие леса хлынул поток солдат в серых шинелях, с крестами на папахах из поддельного барашка - гарнизон форта, ратники ополчения. У каждого боевая трехлинейка, брезентовый пояс с кучей патронов и сколько угодно свободного времени. Ими владело острое желание добыть свежатинки, уйти от надоедных казарменных харчей. Они окружали лесные кварталы, шли цепями тысяча на тысячу человек и гнали зверье. За два-три месяца накорень уничтожили лосей и диких коз.
Ко времени моего рассказа в этих лесах стало опять тихо. Форт, как ему и положено, притаился, жизнь в деревеньках шла понемногу, лоси и козы нас не интересовали, а мелкой дичи было предостаточно.
Стоит Тентелево на реке Коваш. Почин его - при слиянии двух речек у деревни Усть-Рудица, где в глухом месте стоял ломоносовский завод цветной смальты, а конец - в море, у деревни Устье. Славная речка, - по осени богато ловится в берестяные бутылочки минога, дружно идет лосось. Первый раз я вышел на крутой берег Коваша много-много лет тому назад и на всю жизнь запомнил, как в совершенно прозрачной воде - кажется, в воздухе - качаются длинные петли водорослей, как рожь на ветру.
На этой речке вблизи берега, на краю деревни, стоял домик лесника чухонца Абрама и его жены Ириши, где мы всегда имели теплый приют. За рекой был глухариный ток, который и привел нас сюда. Нашел я его давно, неожиданно и просто, с помощью Абрама. Он не охотник, ничего не понимает в этом деле, как-то сказал мне:
- Спрашиваете, есть ли глухари? Редко вижу - она осторожный. Прошлый весной шел рано утром, остановился покурить с другим лесником на просеке у столба, она говорит: "Мотри!" Верно, ходит по снегу глухарь, ходит, и хвост вот так, - с этими словами Абрам двумя руками изобразил веер.
Я не стал расспрашивать - дело было ясное, - только небрежно осведомился:
- На столбе какой квартал написан? - Абрам ответил точно, это его обход.
На следующую весну я пришел к этому столбу на подслух и услышал прилеты. Богатый оказался ток - около двадцати глухарей. Для маскировки мы этот ток назвали Киви-Лава (Плоские Камни) - местечко подальше.
Проснулись мы, когда солнце светило в окна, казалось, со всех сторон. На столе самовар, молоко. Ириша сказала: "Наша пошла в Шишкино просить лодку. Близко, полтора верст. Там она будет ждать". "Наша" - это Абрам.
Ой как хорошо, весело было идти по дороге вдоль берега к лодке. Чибисы пищат, кувыркаются, жаворонки не умолкают. Жвякая и сверкая на солнце зеленой грудью, протянул селезень. Склон придорожной канавы вызолочен мать-и-мачехой. Высоко, почти до самой дороги, выброшены половодьем льдины - на черной земле как белые больничные шкафы. Они тают, от каждой глыбы бежит к реке ручеек. Над трубами Шишкина недвижные столбы дымов. По всему простору вперекличку, близко и далеко, разлито страстное воркование тетеревиных песен.
Шишкинский лесник проводил нас к… меньше всего к этой посудине подходило название лодки. Хозяин смастерил из толстых досок это корыто, но пользоваться им до конца весеннего паводка не решался. Отказался перевозить и нас. Вмещались двое: один стоял в высоких резиновых сапогах на коленях на дне лодки, другой в той же позиции гнал - нет, с трудом двигал лодку обломком печной лопаты. Неприятная была переправа. Я перевез Николая Николаевича, вернулся за Виктором Николаевичем, а он - опытный утятник - сплавал за нашими мешками.
И до тока было непросто добраться. Два раза пришлось делать переправы через гремящие глубокие ручьи, осторожничая переходить по древесным стволам с тяжелыми рюкзаками и ружьями.
Мы затаборились на краю светлой вырубки в полукилометре от тока.
Мне кажется, что для Николая Николаевича тогда глухариная охота была чем-то умозрительным, нереальным. Когда мы после переправы шли к току, в его мыслях что-то переменилось и он, как всегда дотошно, на ходу и при каждой остановке заставлял меня рассказывать о технике этой совершенно особой охоты. С охотничьей литературой он был знаком, иногда спорил со мной, младшим, но самоуверенным, воспринявшим эту науку по наследству и с ранних лет.
С табором торопились, солнце клонилось к дальним вершинам. Правда, повезло: у большого камня, где обычно ночевали, совсем рядом ветер свалил большую сухоподстойную сосну - лучше ничего и не надо! - и дрова, и ухоронка есть. Сложили все вещи у камня, укрыли на всякий случай - вдруг дождь - и пошли на подслух. Мы с Николаем Николаевичем (вдвоем и поближе) остановились на краю вырубки, Виктор Николаевич (один и подальше) - по просеке еще метров пятьсот. Мы подстелили на корни вековой хонги - так по-местному называются очень старые сосны с розовой овальной корой - пустые заплечные мешки и сели рядом, вплотную.
Пришли вовремя, без большого запаса. Все равно, когда чего-нибудь ждешь страстно, - время тянется.
Последние красноватые лучи солнца оставались еще на вершинах. Я шепотом - в лесу так всегда лучше - пояснял Николаю Николаевичу непонятные ему, степняку, голоса и шорохи засыпающего леса. Он показывает мне на вершину ели, где, как живая палочка, певец:
- Такая малышка - голос, свист на весь лес. Кто?
- Певчий дрозд. Верно, как флейта. Подальше чуть, слышите, тоже посвист, только щебетанье в конце, смешная короткая трелька, - это белобровик, дрозд-белобровик.
- Кукушка! Слышите, кукушка? У нас в Саратовской есть, только мало, - в лесных колках. Ой! Что это? Как трубы… красиво.
- Журавли на соседнем болоте. Кто-то потревожил.
Ветер чуть шевелил хвою в вершинах, затихал, притих. Воцарилась на нашем сосновом болоте стеклянная, настороженная тишина. Постепенно примолкали и мелкие птахи…
- Леша, слышите? Да, похоже - смех!
- Белая куропатка, петушок токует.
С цвирканьем и хорканьем протянул ранний вальдшнеп. Близко. Мы проводили его глазами, и Николай Николаевич радостно кивнул: дескать, узнал, знаю, понимаю.
Глухарь прилетел со стороны вырубки. Мы его заметили издалека, потеряли в хвойных вершинах и тут же услышали грохот посадки и прилетный голос. Объяснять не надо было, хотя мой спутник слышал прилет первый раз в жизни. Обоим радость: Николаю Николаевичу - новость, открытие, мне - от удачи и мыслей о завтрашней заре.
Прилеты слышались то ближе, то дальше, сначала редкие, потом частые и опять редкие. Последний мошник налетел уже на первой звезде - сел совсем рядом коротко и резко, как удар пустой корзины по сучьям.