На табор мы ушли в полной темноте, рассчитывая, что глухари уснули. Глухо, неуютно было у погасшего костра. Когда я поджег приготовленную бересту и сухие веточки, огонь взялся разом. Подвесил над огнем котелок с налитой тоже еще с вечера водой. Со всех сторон хлынул к нам непроглядный мрак, костер вступил с ним в борьбу, и на нашем малом светлом пятне в ночном лесу стало тепло и уютно. Николай Николаевич был возбужден виденным и услышанным, озяб до дрожи, протянул руки к огню. Виктор Николаевич пришел уже к полному костру.
Пили чай. Разговоров, кроме "дайте, пожалуйста", "спасибо", "когда встаем?", не было. Я повторил для Николая Николаевича инструкцию: "Услышу глухаря - поведу за руку, сожму - два шага, сожму - два шага. Освоите, хорошо будете слышать - кивните мне и скачите к глухарю самостоятельно".
Сон не сон. Протрубили полночные журавли. Кружка подогретого чая - и пора на ток.
Виктор Николаевич - ему подальше - ушел первый. На нашем пути была небольшая мшаринка, я с удовольствием отметил, что Николай Николаевич идет за мной так, как я учил: сначала потихоньку поднимает пятку, потом всю ступню - чтобы не чавкало. Мы пришли на место, где сидели на подслухе, рано, в полной темноте, конечно, но она мне показалась особенно темной: на небе ни звездочки - видимо, затучило.
Шквал обрушился на лес разом, застонали, заскрипели, закачались сосны. Ледяная крупа хлестко застучала по не одетой еще земле, а чуть ветер притих, сменилась снегом. Крупнейшие снежины обвально сыпались на головы и плечи. Такие большие снежины мой брат называл "тарелками" и обычно говорил: "Ну, тарелки посыпались - пора уходить".
Уходить не хотелось, уж очень обидно - приехали, шли издалека, мы тут и глухари тут. Я спросил:
- Не холодно? Подождем?
- Конечно.
Мы привалились плотнее к стволу дерева, прижались друг к другу плечами и ждали, не твердо определив, чего ждем. И очень скоро так тоскливо и зябко стало - хуже некуда, и мысли хмурые: черт нас занес в эту глушь, в эту ночь, в эту непогоду; хорошо бы сейчас очутиться дома - тепло, светло, с книжечкой бы полежал, раз уж пришлось бодрствовать, полуночничать. Так ведь не убежишь…
Самое удивительное - хотя весна ведь! - что через какой-нибудь час среди вершин пробились звезды, а чуть позже ветер стих, будто его и не было. Может быть, запоют?
Мы ждали, лес молчал. Холодно было, очень холодно, и… так хорошо, что голосисто и неожиданно протрубили журавли. Я почувствовал через прижатое плечо, что Николай Николаевич даже вздрогнул.
Пискнул пухляк, еще раз протрубили журавли. Щелкнул тот самый, близкий глухарь - значит, не под-шумели, уходя. Щелкал, но в песню не переходил. Я прислушивался напряженно-выжидательно, а чуть отвлекся - услышал, что за ним, близким, поют сразу несколько петухов. Что же делать? Встанешь - сорвется наш глухарь, скиркая, полетит вдоль тока, и тогда прощай охота на все утро. Одна надежда - сам запоет. А он пощелкает и смолкнет, пощелкает и смолкнет - и так раз за разом. Оказались мы в ловушке, выход один - ждать.
Лес гремит: соперничая в звонкости, поют зяблики, поблизости и вдалеке пересвистываются певчие дрозды, барабанит дятел. Ровно гудит где-то не так далеко тетеревиный ток. Один за другим тянут вальдшнепы, а мы… сидим недвижно. Ждем - и холодно нам, и неуютно, и досадно. И вдруг - ничего не предугадаешь в сложном таинстве тока! - наш глухарь спокойно слетел, как нырнул с вершины, и потянул туда, где слышались песни соперников. Мы разом встали, расправляя ноги и борясь с ознобом.
Шагов сто - а может быть, и больше - я вел Николая Николаевича за собой, шагал, не подскакивал, затем взял за руку. Песню выбрал близкую, хорошо слышную и немного в стороне от центра тока, где точение сливалось в сплошной шип и громко хлопали крылья.
Теке-теке-теке… трррыч - тут я нажимаю на руку, и под глухую песню - чи-чи-ши, чи-чи-ши - мы делаем два шага, твердо ставя ноги. Получается! Получается! Я чувствую, что Николай Николаевич взволнован, у него подрагивает рука. Однако понимаю по темпу его движения, что он не слышит песни. Он ее, конечно, слышит, но не может связать с глухарем.
Рассвело, я решил перейти на другой сигнал: поднятие и опускание руки. Тоже получается: опущу руку - делает два-три шага, подниму - останавливается как вкопанный. Хорошо. Певун все ближе, и тут… Как неладно получилось!
Подскакивали по лосиной тропе, залитой водой. Николай Николаевич, когда я поднял руку, на последнем шаге оступился, неловко упал на вытянутые руки, оперся на них, вися грудью над водой. Я услышал очередную песню мошника, опустил руку и, не почувствовав движения за спиной, обернулся, заметил, что Николай Николаевич в неудобном положении дожидается следующей глухой песни. Я протянул руку с открытой ладонью и энергично - как нажал - показательно опустил… Боже мой! он перепутал жест-сигнал и лег грудью в воду, весеннюю, холодную. Мне бы подойти к нему, поднять, - черт с ним, с глухарем, что сразу слетит. Нет, оба мы были молоды, азартны. Счастье, что глухарь яростно точил песню за песней. Я дождался очередной и уже обеими руками показал - подымайтесь! Да он и сам, видимо, уже понял свою ошибку, встал и даже шагнул два шага. Не обращая внимания на случившееся, я придержал Николая Николаевича, под песню спросил:
- Слышите?
- Слышу хорошо.
- Поняли?
- Понял.
- Идите сами.
Я остался на месте. Слушал. Заметно светало. Мошник точил яро. Шагов охотника не было слышно. До сих пор мы скакали по мшаге, сосновому редколесью. Глухарь пел дальше - в вековом ельнике на склоне к болоту. По расчету времени должен быть выстрел. Его нет. Тихонечко поскакал в ту сторону: может быть, помочь надо? Грохнул, как обвал в тишину, гулкий выстрел, за ним, чуть погодя, другой. Довольно далеко - явно Виктор Николаевич. Наш певун только пропустил две песни и продолжал точить.
Скачу - песня близко - приглядываюсь понизу, в коричневом сумраке вижу две черные трубы - сапоги Николая Николаевича. Передвигаются точно под песню. Ясно - глухарь над ним. Подскакиваю ближе - над сапогами-трубами высокая фигура в защитной куртке, ружье приподнято, медленно покачивает головой - разглядывает. Заметил меня, остановился, замер, под песню мне:
- Не вижу! Не вижу! Где-то здесь.
Так я и думал: без привычки не разглядеть. Я прижался к нему вплотную, прицелился своим ружьем, нагнул его голову к планке, чтобы смотрел вдоль нее. Он опять шепчет: "Все равно не вижу, стреляйте, улетит".
Что делать? Ладно, думаю, убью и отдам. Привычно выцелил под песню. Щелкнули две осечки. Проклятый латунный центробой! Наконец выстрел, но чахлый, как плевок. Глухарь с грохотом улетел.
Николай Николаевич дрожащими губами, то ли от волнения, то ли в знобкую зорьку не согрелся еще на подходе, продолжал шептать:
- Черт побери! Досадно! Это я… он совсем улетел… больше не будет?
- Вряд ли. Может, где-нибудь далеко, на окраине тока. Не огорчайтесь, еще ни одному охотнику не удалось убить своего первого глухаря. Давайте послушаем других.
Гремит птичья мелочь: зяблики, певчие дрозды, барабанит дятел, кукушка запела - все мешают слушать. Ток молчит. Видимо, наш подход и выстрелы подшумели.
Солнце поднялось высоко. Деловито бабакая, потянула с тока на вырубку копалуха. За ней ближе к нам петух, черный, бородатый, мимо летит. Николай Николаевич скинул с плеча ружье, я удержал за руку.
- Что вы? Что вы? Нельзя. Летящего на току? Только под песню.
Это было старое правило наших отцов, нашей компании, и я передал его неофиту со всей строгостью, а он, как и все мы, принял - как потом оказалось - на всю жизнь и так учил других.
Медленно, продолжая слушать, пошли к табору. Глухари молчали, только невдалеке от просеки в еловой куртине время от времени подавал голос крёхатень. Николай Николаевич загорелся, хотел подходить. Я сказал, что это безнадежно, раз не поет.
Вдалеке на просеке показался Виктор Николаевич. Ни в руках, ни за плечами не было видно добычи - пустой. Шел медленно, устало, поравнялся с крёхатнем, услышал и пошел скрадывать.
- Вот видите, - упрекнул меня Николай Николаевич, - он сейчас возьмет глухаря.
- Пустой номер - никому никогда не удавалось.
- Подождем?
- Не стоит; пока придет, мы уже чай вскипятим.
Мы подошли к костру, стали собирать головешки, отряхивая с них легкий холодный пепел. Гулкий выстрел - шумное, грузное падение. "Ну вот", - сказал Николай Николаевич и посмотрел на меня весело, не осуждающе. Он, как и я, верил в теорию любого дела, даже если она не подтверждается практикой. Я был сконфужен.
Виктор Николаевич принес небольшого глухаря. Николай Николаевич взвешивал его на руках, рассматривал, приговаривая: "Покажите-покажите, первый раз так близко вижу - красивый - какой большой - клюв, как у орла, - а брови…"
Виктор Николаевич рассказывал:
- Я старался идти как под песню, но он так редко подавал голос, что я шел просто осторожно, там тропинка - мягко. Сидел почти открыто, на сосне, - я из-за елки.
- По кому стреляли раньше?
- По глухарю под песню, два раза. Мне показалось: хорошо вижу - в ветках, в полдерева; а он слетел с вершины после второго выстрела. Жалко.
И ему я повторил, что никому из охотников не удавалось взять своего первого глухаря.
Спать больше не хотелось. Разделись, разулись. Развешивая портянки на вешалах у костра, Николай Николаевич, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал:
- С тех пор, как сели на подслух и до сих пор, я ни разу не вспомнил о городских делах. Знаете, это здорово! Удивительная, какая-то мистическая охота.
Откликнулся Виктор Николаевич:
- И я тоже. Загадочная штука. Если упростить, снизить, - получится: здоровые мужики глухой ночью гоняются, забыв все на свете, взяв стреляющие палки, за курами. Мужики сытые… зачем вы вешаете у костра? Еще свалятся или обгорят. Смотрите какое солнце, если еще ветерок пойдет, - скорее, чем у костра… только это не мистика, а чистейший атавизм, разгулялось что-то от пращуров. Поди и они за глухарем умели…
- Это песня виновата, - возразил я, - русалки песней сманивали с кораблей моряков, глухари зачаровывают лесовиков.
- Удивительная песня, - согласился Виктор, - а чем удивительная? Ведь простая, не звонкая соловьиная, не гремящая косачиная - тихая, шип и пощелкивание, а как услышишь - затрясет, все забудешь.
Я высказал давно обдуманное:
- Дело не в песне - ее почти точно на спичечном коробке изобразить можно, - дело в исполнителе. Подойдите ближе да на свету: он весь дрожит, напрягаясь от страсти, - ну и тебя затрясет, это законно.
Н. Н. Семенов с глухарем.
Поспела картошка, мы набросились на нее, как овцы на первую траву. Еще приятней был умело и щедро заваренный чай. А когда мы кончили с этим делом, надо было бы поспать, но не было никакой возможности - так развернулся и воссиял тот весенний денек, и мы были молодые, здоровые люди.
Солнце, ослепительное солнце - смотреть на него даже секунду нельзя - лилось к нам и играло где только возможно: зайчиками в голубых лужах, искрами на булькающем водоскате ручья, в каплях, нависших на голых дугах веток, превращая их в разноцветное ожерелье. Ночной снег растаял еще до рассвета. На глазах просыпался, оживал лесной ручей, позванивал тонко, ломая прозрачный ночной припай, нес с собой древесный мусор и крупные ледяные следы лосей. Лес, особенно опушка и урема ручья, гремел птичьими голосами и песнями. Хотя утро уже позднее, рябчики из потаенных гущарок со всех сторон пронизывали вырубку стеклянными ниточками призывных свистов. Высоко в синеве проходили крикливые караваны гусей. Голоса приближались, усиливались и удалялись, звали за собой: "К нам, к нам, к нам!" - чуть гнусовато и тоскливо, разрывали покой, будили тревогу. Самому хотелось лететь за ними. Казалось, и прилетные птицы примолкали ненадолго, услышав призыв, - может быть, они зря здесь остановились, может быть, надо дальше лететь?
Стало жарко; раздевшись почти догола, мы босиком бродили по вырубке. Много нового для моих спутников. Я учил их узнавать следы и знаки. Подводил к поющим пичугам совсем вплотную - певец не боялся, продолжал звенеть, раздувая горлышко, я называл его имя: зяблик, весничка, теньковка, дрозд-белобровик.
Николай Николаевич поражался, Виктор Николаевич слушал молча.
Мы остановились рядом с благоухающим, усыпанным розовыми цветами кустом, таким удивительным среди безжизненности голых берез и осин, бурой прошлогодней травы и палых листьев.
- Смотрите! Что это такое, похоже на сирень? А как пахнет! - Николай Николаевич попытался сорвать веточку дафны - волчьего лыка и убедился, что это не так просто.
Я сказал:
- Только ножом, и лучше отложить до завтра, когда пойдем домой; впрочем, и тогда вряд ли довезем в полной красоте.
На вырубку быстро и безоглядно выскочили два зайца и принялись, играя, бегать. Костюмы их были забавные: у одного, почти белого, рыжеватая голова; другой, с облезлой шерстью, весь пегий. Мы невольно рассмеялись.
- Арлекин и Пьеро, - сказал Николай Николаевич.
Над бугром в зыбких струях воздуха порхала траурница, устала, приникла к белоствольной березке, удивляя роскошью развернутых крыльев, наверно гордясь нарядом - удачей светлой оторочки темно-бархатного платья.
Согревалась земля. Вылезли из норок округлые мохнатые шмели, гудя, спешили на гроздья волчьего лыка. Коротко у самых ног шуршали проворные ящерицы. На старом пне кольцом свернулась, радуясь солнцу, гадюка. В те годы доблестью считалось захлестнуть прутом змею. Не тронули ее - невозможно убивать в такое торжественно-светлое утро.
Мы забыли зябкие тоскливые ночные часы и уверились, надолго в душе уверились, что нет ничего лучше охоты на глухарином току.
На теневой опушке сохранился толсто надутый зимой вал снега. Крупитчатый, замусоренный хвоинками и обрывками коры, он доживал, источая вялые струйки воды. И тут, рядом со снегом, мы нашли грибы. Коричневые, причудливо скрученные шапочки во множестве торчали на совершенно открытом месте.
- Сморчки, - сказал Николай Николаевич.
- Строчки, - поправил Виктор, - они ядовитые.
Я всегда путался в этих названиях, но знал уже по большому домашнему опыту, что они вкусные и не ядовитые, если отварить. Собрали их порядочно.
На высоком уже солнце, подстелив куртки и под голову рюкзаки со сменным бельем, мы разом мертво уснули. Нет крепче и покойнее сна, чем на солнце после глухариной ночи у таборного костра. Спали долго, почти до конца дня. Едва успели приготовить обед и поесть.
На второй вечер мы не пошли на подслух. Ток был знаком, разведан, лишняя ходьба - шум - ни к чему. Мы постояли на тяге у ручья, что полноводно и весело змеился вдоль лесной пожни. Тяга отличная, вальдшнепы один за другим появлялись над кромкой старого ельника, шли высоко и, казалось, медленно. Выстрелов было много, результата никакого. Никто не огорчился - всяко бывает. Мне немножко было досадно: не так взять хотелось, как покрасоваться перед спутниками меткостью. Не вышло.
Мы подошли к холодному кострищу уже в сумерках, я шел первым и вздрогнул, когда прямо из-под ног выкатился беловатый ком и быстро исчез из глаз. Что было нужно зайцу на нашем таборе?
- Видели? Заяц.
- Он у нас ничего не съел? - пошутил Виктор.
Удивительное это дело: когда разжигаешь костер, - светом вызываешь тьму. Только что было светло, как разом стеной придвинулась ночь, и, подтверждая это, там, за световым кругом, заухал филин и долго подавал жуткий голос, не отлетая далеко.
Все ужины у глухариного костра роскошны, но этот, право, заслужил такое название. Я зажарил на крышке котелка сморчки, мы ели их с холодной вареной картошкой и - моим любимым с голодного времени - льняным маслом. Виктор привез фляжку спирта-сырца. Мы разбавляли его снегом из найденного сугроба, чтобы он поскорее остывал, закусывали бутербродами с красной икрой, которая в те годы была обыденкой. Лакомством - редкая у нас вобла. Мои волгари лупили ее, взяв за хвост, о камень, обдирали чешую и с наслаждением жевали. После чая блаженно отдыхали на роскошных ложах из елового лапника. Мы с Николаем Николаевичем покуривали, некурящий Виктор, лежа на спине, наблюдал, как быстрые огневые червячки гасли среди звезд, мерцающих сквозь дым.
Ой как трудно писать сейчас о том, что было так давно! Казалось бы, можно: память есть, дневники - вот они, на столе. Все равно трудно. У глухариного костра трое молодых людей, двое совсем без прошлого, один чуть постарше, с небольшим прошлым. Мы хорошо знакомы, и, попроси меня тогда рассказать все, что я знаю о каждом из них, - рассказ был бы короткий.
А теперь… Я сижу за машинкой в кабинете своей тесной квартиры в доме, окруженном столетним парком. Ночь, тихо, не слышно автомашин, легко уйти, перенестись мыслями на шестьдесят лет назад. Переношусь, вижу, слышу совершенно ясно - я там, но… трудно не взять с собой в прошлое, отрешиться от того, что знаю сейчас: один из моих спутников умер, второй предельно стар и очень, очень болен, оба прошли большую достойную жизнь. Николай Николаевич - академик, трижды Герой Социалистического Труда, кавалер девяти орденов Ленина, лауреат многих премий, в том числе Нобелевской, носитель бесчисленного количества почетных зарубежных членств и званий, основатель целого теоретического и прикладного раздела физики. Виктор Николаевич - академик, и хоть не так взыскан наградами и званиями, но и он высоко поднялся и оставил заметный след в советской физике.
…И вот я у костра вместе с ними, молодыми, тогда еще неизвестными учеными. Николай Николаевич снова рассказывает о большой заботливости и невероятной щедрости новой власти по отношению к молодой физической науке… А я теперешний, старый, много видевший, раздумывая, удивляюсь: почему так было? Ведь в те годы никто не мог знать об атомной бомбе - вообще о возможности использования ядерной энергии. Тогда только теоретически определили наличие этой энергии и ее мощь, а даже много позже появились работы, доказывающие невозможность ее использовать практически. Почему же так щедро одаривали физику, обыкновенную физику, а не какую-нибудь другую научную дисциплину? Мне кажется, здесь заслуга Абрама Федоровича Иоффе и его молодой "могучей кучки", страстно пропагандировавших идею технической физики - науки, могущей кардинально решать вопросы промышленности. А ее именно в то время нужно было - совершенно необходимо! - восстанавливать и поднимать. И это был верный путь. Пусть не сразу получалось. Тогда я мог только с уважением и радостью слушать, что в лаборатории Иоффе заканчиваются опыты, которые позволят производить аккумулятор величиной с портсигар, а он сможет питать двигатель обычного автомобиля. Теперь знаю - это не получилось, но знаю и другое - видел, присутствовал при победном шествии молодой науки во всех областях знания и технологии. И это привело к труднообозримым и очень важным для государства результатам.