- Что вам угодно? - зло спросила она. - Зачем вы здесь? Искалечили жизнь моему ребенку и теперь удираете на фронт? Как это подло! Уходите. Моя дочь никогда не захочет вас видеть. - И с треском захлопнула дверь.
Не воспользовавшись трамваем, Лагутин бежал на вокзал пешком. Сталкиваясь с прохожими, бормотал извинения и снова бежал. Люди шарахались от него. Как во сне вошел в вагон и бездумно сел у окна. На перроне прощались и целовались. Кто-то кому-то желал вернуться с победой, какая-то женщина плакала навзрыд на плече мужа или брата. Слышать и видеть все это для Лагутина было мучительно, и он отошел от окна в темный угол.
Поезд тронулся и, набирая скорость, вышел за пределы городской черты. Только тогда Лагутин открыл окно и подставил голову прохладному весеннему ветру.
3
После разрыва с мужем Клавочка целый день проходила по городу, стремясь как-то отвлечься от несчастья, так неожиданно свалившегося на ее голову. Быть дома не хотелось: было стыдно перед матерью, хотя та ни в чем ее и не винила. Даже наоборот, жалела и оправдывала.
Слухи о скором отъезде Лагутина сразу же дошли до нее, но она почему-то не верила в это и ждала, что Николай не выдержит и придет за ней. Но он не шел. Было тяжело, обидно и стыдно. Хотелось с кем-нибудь поделиться своими горестями, но она никого не нашла. Фаина была на службе, многих бывших школьных подруг совсем не было в городе: одни уехали на фронт, другие - на посевную. Тем немногим, кого она застала, не было дела до ее неприятностей. Все, словно сговорившись, вели разговор о войне, о судьбах тех, кто был на фронте, а семейных дел для них будто не существовало. Ходили в стеганых фуфайках, ели картошку и даже не сетовали на все это. "Война портит людей", - думала Клавочка.
Но вот она встретила одну приятельницу, которая, работая в отделе культуры горсовета, была косвенно связана с летной школой, знала Дятлова и когда-то интересовалась через него Лагутиным, как мужем своей знакомой.
- Так ты разошлась с ним? И так равнодушна? Ведь он человек мужественной профессии! Я как только представлю человека в полете, так готова преклоняться перед ним. А ты… Причина?
- Да, понимаешь, - начала Клавочка, краснея и путаясь. - Я с одним курсантом… Мы встретились. Просто так. Ничего решительно не было. Он только раз меня поцеловал, а Коля увидел. Ну чего там такого?
- Пошлая дура! - в ярости воскликнула подруга и, ничего не сказав больше, ушла.
"Какой ужас! - подумала Клавочка. - До чего я дожила! Мне говорят такие вещи, и я не имею права даже обидеться…"
И чем больше думала она над словами своей бывшей подруги, тем ясней понимала справедливость ее ужасных слов. Теперь Николай представлялся ей героем. "Человек мужественной профессии", "человек в полете…" Нет! Она не хочет, не может потерять его! Клавочка решила сейчас же все объяснить матери, чтобы та ругала не Николая, а ее, чтобы помогла ей быстрее помириться с мужем. Домой она шла с глазами, полными слез, ничего не видя и не слыша вокруг. И вдруг до ее сознания дошли чьи-то причитания:
- Вот она, война-то проклятущая! Поглядите на эту касатку: молоденькая, красивенькая, а уж вдова, глядите, как убивается!
Причитала старушка, показывавшая пальцем на Клавочку…
Ей стало почему-то ужасно совестно, и она ускорила шаг, а потом побежала от этих причитаний, А как только вошла в квартиру, мать ее огорошила:
- Приходил твой изверг. Так его выставила, что за мое почтение! По всему видно, собрался уезжать. Сдержал ведь, подлец, свое обещание, покинул тебя окончательно и удирает на фронт…
Клавочка не стала больше слушать. Стремительно выскочила на улицу и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежала к трамвайной остановке. Там толпилось много людей.
- В чем дело?
- Авария, барышня, трамвай с рельсов сошел. Теперь жди…
Клавочка взглянула на часы. Ждать нельзя. Побежала. Бежать на каблуках трудно. Она сбросила туфли и в одних чулках припустилась вдоль тротуара. У выхода на перрон сунула ноги в рваных чулках в туфли и выбежала к поезду как раз в тот момент, когда дали два звонка. Но напрасно бегала она вдоль вагонов, всматриваясь в каждого военного, Николая не увидела.
Поезд ушел.
До темноты просидела Клавочка в привокзальном сквере. Выплакалась, почувствовала некоторое облегчение, и мысли изменили свой ход. Горечь и обида сменились озлобленным раздражением. "Зачем он приходил? Может быть, еще раз хотел отругать? То все разрешал, куда угодно отпускал, а тут раз увидел с парнем и выставил за дверь!" Клавочка достала маленькое зеркальце, посмотрелась. "Я еще красивая и молодая. Подумаешь, летчик! Я себе еще моряка какого-нибудь найду". Сунув зеркальце в карман и приняв беспечный вид, она, не торопясь, пошла в город. По пути неожиданно встретилась с Фаиной. Та пригласила:
- Пойдем ко мне, Клавусь…
Какой-то внутренний голос подсказывал Клавочке: "Откажись, не ходи!" Но она решила, что теперь ей все равно и ответила:
- Идем, я хочу забыться. Хочу петь, гулять, танцевать! Понимаешь, Фая, все как взбесились, хотят от меня чего-то сверхъестественного, а я простая смертная.
- Правильно, Клава, все равно война, спеши жить!
В доме Янковских опять были гости. Некий Иван Сергеевич Зудин, галантный мужчина с дьявольской улыбочкой, два сильно захмелевших военнослужащих и невесть откуда взявшаяся визгливая девчонка.
- О, Клавочка! - запел Антон Фомич. - Как хорошо! Штрафную ей, немедленно штрафную!
Водка обожгла горло. Закусив, выпила еще. В голове зашумело. Схватив гитару, перебрала струны, сдвинула брови, сощурила глаза и с цыганским надрывом запела:
Перебиты, поломаны крылья,
Дикой злобой всю душу свело…
Кокаином - серебряной пылью -
Все дороги мои замело…
- Скажи, пожалуйста! - удивился Иван Сергеевич. - Да ты настоящая "урка"!
- Люблю блатную жизнь, - подхватил Антон Фомич. - Но воровать боюсь, посадят!
- Брось, дядя, - засмеялась Фаина, - так уж и боишься!
Иван Сергеевич пробежал пальцами по клавишам рояля и подпел Клавочке:
Тихо струны гитары играют
Моим думам угрюмым в ответ.
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей тысячу лет…
- Клавусь, закурим? - услыхала она словно сквозь сон.
- Конечно! Что за выпивка, если не покурить?
В папиросу были забиты крошки "анаши". К опьянению прибавилось действие сладкого дурмана. Потом пили на брудершафт, танцевали, играли в какую-то глупую игру. Как в тумане, качалось где-то в воздухе лицо толстого Антона Фомича. Его слащавый голосок под теньканье струн выводил:
Жил-был богатый Сема,
Имел четыре дома,
Но отобрали у него эти дома…
Сбоку подпрыгивала нога в шелковом чулке, в туфле с высоким каблуком. Это глупая девка с кем-то обнималась и целовалась. "Откуда ее только черти принесли?" - думала пьяная Клава. Девка повизгивала, а Антон Фомич продолжал:
А директор из главбанка
Изображать стал танка,
И все столы, да, он перевернул!
В таком обществе, заглушив тревожные чувства, провела Клавочка эту ночь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
За период осенних и зимних полетов была допущена к самостоятельной тренировке незначительная часть курсантов. Это были главным образом те, кто самостоятельно летал прежде в аэроклубах или отличился особенными успехами в учебе. К таким, например, относился Всеволод Зубров. Основная же масса курсантов еще только готовилась к самостоятельным полетам. После возобновления летной работы прошло меньше недели, и инструкторы начали осаждать командиров, представляя им на поверку своих учеников. Вот к Журавлеву подступили сразу трое. Среди них Васюткин. Он мал ростом, и его оттесняют.
- Товарищ командир, - заступается за Вовочку Нина, - не давайте в обиду маленьких!
- Не подначивай, - рассердился Васюткин. - Тоже мне, "большая"!
Нина улыбнулась и сказала весело:
- Ну, тогда посторонись. - И, повернувшись к Журавлеву, щелкнула каблуками, отчеканила: - Товарищ лейтенант, в экипаже Соколовой поверены командиром звена и готовы к полету с вами три курсанта.
- Видали, как надо докладывать? - спросил Журавлев Васюткина. - Идем, Соколова, к твоим летунам.
Курсанты Нины стояли кружком у своего самолета. Студент, жестикулируя длинными руками, объяснял что-то. Он не был в числе трех счастливцев, которые должны были сейчас лететь, но в их успехе заинтересован по ряду причин. Во-первых, он был патриотом своего экипажа, во-вторых, хотя он и летал уже самостоятельно, но мало. Нина главное свое внимание уделяла тем, которые прежде не летали, и очередь Студента на полет зависела от того, успешно ли справятся с полетом нынешние кандидаты.
При виде командира Валико построил курсантов б одну шеренгу и подал команду "смирно". Журавлев с удовольствием осмотрел представленных на поверку. Это были уже не те легкомысленные юнцы, что прибыли летом прошлого года. Их темные от постоянного пребывания на воздухе лица были мужественными, взгляд - смелый, фигуры - сильные и крепкие. Механик Бережко доложил об исправности самолета. Журавлев подтвердил назначенную Ниной очередность поверки и надел парашют.
Валентин должен был поверяться последним. После него еще оставался Капустин, но в этот день он не был готов к поверке. Полет по кругу, где командир главным образом проверял труднейшие элементы полета - взлет и посадку, - длится пять-шесть минут. С Валико и Сергеем он делал по два полета; значит, со всякими рулежками и пересадками он тратил на них немногим больше получаса. Для Валентина эти полчаса казались вечностью. Он перебирал в памяти все нужные цифры, представлял, как будет делать движения рычагами управления. Закрыв глаза, он шептал: "Скорость в наборе высоты такая-то, обороты такие-то. На развороте плавно даю ногу и ручку, шарик в центре…"
- Вы что, "молитесь"? - спросила его Нина. - Смотрите лучше, как ваш друг "притирает". Видите: на три точки. Молодец! Ваш черед, Высоков. Будьте внимательны. На планирование скорость не гоните. Чувствуете, что коснулись земли, - придержите ручку, а то "козлить" начнете. Короче: делайте все так, как делали со мной в последних полетах.
Валентин опустился в кабину. Перед ним широкая спина командира. Командир оглянулся и, подмигнув, крикнул:
- Проверю, как ты меня любишь! Хорошо покатаешь, значит, любишь!
Веселость его тона несколько успокоила курсанта. "Не напряженно ли я сижу в кабине?" - проверил себя Валентин. Напряженность, скованность - враги летчика. Он перестает "чувствовать" поведение самолета; рефлексы запаздывают, внимание притупляется. Валентин даже встряхнулся, расслабил мышцы, поерзал по сиденью, приняв наиболее удобную и спокойную позу. Согласно требованиям осмотрительности помахал рукой в направлении самолетов, какие летели или рулили, и, проявив курсантскую "хитрость", на всякий случай потыкал пальцем в небо, где никого не было. Журавлева, конечно, обмануть было нельзя, и он улыбнулся, но ничего не сказал, а только подумал: "Вот ведь как старается!"
- Разрешите взлететь? - официальным тоном спросил Валентин.
- Взлетай.
Валентин чувствовал, что командир не держится за управление. Самолет послушно реагировал на каждое его движение рулями. Весь полет по кругу - от взлета и до посадки - Валентин выполнил со всей тщательностью и вниманием, к чему его так настойчиво приучала Соколова. Когда зарулил для повторного полета, командир сказал:
- После взлета управление возьму я.
Как и в первый раз, Валентин взлетел отлично. И тотчас почувствовал, как сильные руки Журавлева легли на управление.
- Сейчас подразню твоего инструктора, - услыхал в телефон Валентин.
Командир заставил самолет стлаться над самой землей так низко, что молодая весенняя травка приглаживалась струей от винта. Потом одним упругим движением поднял машину ввысь, как легкую былинку поднимает порыв ветра, и вновь опустил до бреющего, набрав высоту только при подходе к посадочным знакам. Подойдя к ним близко, Журавлев неожиданно "свалил" самолет в крутое пикирование. Моментально наросла скорость. Убрав газ, лейтенант крикнул:
- Высоков, сади машину!
Валентин одним движением ручки на себя выровнял машину, но набежавшая скорость принудила его долго нестись над землей. Валентин собрал все свое внимание. Глаза, казалось, стали больше очков. Самолет начал терять скорость и "приседать" к земле. Теперь ручку надо все время плавно подбирать, чтобы самолет опустил хвост, и в тот момент, когда хвост "просядет", чтобы коснулись земли колеса. Это и есть "трехточечная" посадка, самая красивая и самая безопасная.
Но командир опять вмешался в управление. Он заставил самолет ткнуться колесами о землю, потом поддернул рули "на себя", и самолет резво, как молодой козел, подскочил кверху. Этот скачок так и называется, даже в самых официальных разговорах и документах, "козлом". "Козел" обычно ошибка летчика. При обучении искусству полета инструкторы и командиры преднамеренно заставляют самолет "козлить", чтобы научить курсанта исправлять эту ошибку.
Валентин мужественно справился и с этим испытанием. И это было его большой заслугой, так как, по рассказам Саньки Шумова, "козел" на этот раз был "с четырехэтажный дом".
- Сам видел, - клялся впоследствии Санька. - Я же стоял финишером и ближе всех был к месту этой веселой посадки.
Когда зарулили на заправочную линию и, выключив мотор, вылезли из кабин, к ним подбежала Нина. Вид у нее был смущенный. Она ревниво следила с земли за каждым полетом своих питомцев. Хотя она почти не сомневалась, что в последнем полете все "чудеса" творил Журавлев, но все-таки беспокоилась за исход поверки.
- Что же это, Соколова, - с деланной строгостью заговорил лейтенант, - хулиганов даешь на поверку? Бреющим ходит, а садиться не умеет. Такого "козла" оторвал, что я чуть не умер от разрыва сердца!
- Товарищ командир, он ведь со мной отлично летал. И с командиром звена тоже…
- А вот с командиром отряда номера откалывает. На свою ответственность пустила бы его в самостоятельный полет?
- Не задумываясь, - подтвердила Нина.
- Ну, тогда и на мою. Пусть летит! - Журавлев засмеялся. - Молодец, Высоков! Разрешаю вам самостоятельную тренировку. И вам и вашим друзьям, Берелидзе и Козлову. А когда же товарищ Капустин помчится?
- Готов хоть сейчас! - с отчаянной поспешностью отчеканил Борис.
- Не сейчас, - придержала его Нина. - Через пару летных деньков.
В конце летного дня Валико, Сергей и Валентин выполнили первые самостоятельные полеты. Возбужденные и счастливые, они не успевали получать поздравления от своих товарищей. Борис хотя и завидовал, но поздравлял их от всей души. Отвечая на его рукопожатие, Валентин подбодрил его:
- Теперь, Боря, и твой вылет не за горами. Ты у нас один, не летавший, и Нина отдаст тебе все свое внимание.
Присутствовавший при полетах бригадный комиссар Дятлов издали наблюдал за весельем курсантов, выполнивших первые самостоятельные упражнения в воздухе. Ему было понятно их состояние, ведь он и сам только недавно закончил "вывозную" тренировку и приступил к самостоятельным полетам.
2
Наступивший вечер омрачил радость счастливого дня. Было объявлено, что состоится товарищеский суд над курсантом Шумовым. Хотя он и не пользовался авторитетом серьезного человека, сейчас, когда должна была решиться его судьба, у всех зашевелилось чувство жалости к нему, и досада на самих себя, что не предотвратили многих его промахов. Зачем было смеяться вместе с ним над его двусмысленными шутками и над его жаргоном? Зачем было умалчивать о том, что он при каждом посещении города пьянствовал в доме неизвестных людей? Почему не пресекли в самом начале его легкомысленный флирт с женой инструктора? Теперь все эти факты собраны вместе и ставятся Саньке в вину.
Борису, как другу Саньки, было все это особенно неприятно. Он чувствовал себя виновным в том, что
сам сумел отречься от подобных грехов, а друга не огородил от всего этого.
Товарищеский суд имел большие права. Он мог ходатайствовать перед командованием о наложении на виновного строгого взыскания и даже мог просить передать дело в трибунал или просить об отчислении Шумова, как недостойного, из летной школы с переводом в наземные войска. Трибунала, быть может, Санька и не заслуживал, но отчислить его могли, и это было для Саньки самым страшным. Уж чего-чего, а летать ему хотелось. К тому же все происходило накануне его самостоятельного вылета. Лагутин еще в период зимних полетов сказал, что Шумов готов к поверке.
Суд собрался в курсантском общежитии. Санька обвел взглядом своды просторной землянки, потом нары, на которых сидели его товарищи. Совсем недавно он вместе с ними, как равный, копал вот этот котлован, таскал и укладывал бревна, кирпичи, доски. Вон в том углу обычно восседал Студент с баяном, вот здесь художник Женя вывешивал очередной номер "Крылатого крокодила"… Сейчас все сидят насупившись. Тихо… Председатель громко читает его биографические данные, потом - его вины. Все знают! Общее заключение: "Курсант Шумов своим поведением порочит высокое звание советского курсанта, будущего летчика. Под внешней подтянутостью он скрывал свою внутреннюю недисциплинированность, жил самыми низменными интересами; его свободное времяпрепровождение всегда связано с выпивкой, с компанией людей, сохранивших явно выраженные пережитки проклятого прошлого. И, наконец, своими действиями он разбил семью другого человека, что противоречит понятиям советской морали…"
Перед началом "прений сторон" к Высокову наклонился комиссар Дятлов.
- Товарищ Высоков, каков ваш общий вывод по делу Шумова? - шепотом спросил он.
Валентин сказал. Дятлов удовлетворенно кивнул головой.
- Это и моя точка зрения. Вы, конечно, выступите?
Начались прения. Санька слышал их как сквозь тяжелый сон. Никто ни одним словом не оправдывал его.
Встал Высоков. "Ну, ты теперь выскажешься, - подумал Санька. - Моралист известный…"
- Товарищи! - начал Валентин. - Я не хочу перечислять еще раз все проступки Шумова и не хочу еще раз высказывать осуждение их. Обращу ваше внимание на другую сторону. Где, я вас хочу спросить, жил Шумов все это время? В отдельном особняке? На даче? Или хоть бы в отдельной от нас комнате? Нет. Он жил с нами, в нашей семье. Может быть, он бывал в городе один из всех курсантов? Нет. В большинстве случаев он уходил в город с группой своих товарищей. И многие знали, где он бывает; знали людей, с какими он встречался, знали, что они по своему укладу не совсем подходящие люди. В такое трудное для страны время эти люди живут под девизом: "Бери от жизни все, что можно, - все равно война!"