Не тратя времени на осмотр, я толкаю дверь в соседнее помещение. Это лаборатория. Лаборатория Вощажникова.
Не задерживаясь, я сразу прохожу в следующую комнату. Это спальня с одной кроватью, со стопой толстых фолиантов, заменяющей тумбочку. Дальше хода нет. Я перевожу дыхание. Вощажников исчез. Пусто.
Что я теперь скажу Смолякову? Видел Вощажникова, но не задержал. Не успел.
Бегло знакомясь с лабораторией, я уже собираюсь уходить. Мысленно складывается в уме рапорт капитану. В лаборатории обнаружен набор реактивов. На полу разбитая пробирка с серебристо-серым порошком. Неприятный, горький запах. Вощажников уронил её или бросил, когда погас свет.
А это что? Поднимаю с пола два листка бумаги. Почерк профессора. Чернила свежие. Листки заполнены формулами. Я читаю их с яростью. Формулы ядов. Сильнейших ядов.
Нет ли ещё бумаг? На подоконнике - маленькая записная книжка. И в ней формулы, набросанные угловатым вощажниковским почерком. Но это старые записи. А вот свежие, карандашом. Он, видите ли, каждый день мерил себе температуру и снабжал примечаниями: "Дело швах", "Шалит сердце", "Сегодня надо встать, а ноги, как из сырой глины". Мелькает немецкая фамилия Корн. "Нет Корна". "Спросить Клиха - не видел ли Корна". И ещё: "Проклятье! Если бы тут был Корн".
Кто такой Корн? Небось, один из шайки. Я прячу записную книжку в карман - отдам капитану. Ещё раз провожу лучом по подоконнику. Жёлтый конверт. Адресован Вощажникову на Васильевский остров, где постоянная его квартира. Извлекаю сложенный вдвое листок.
"Дорогой профессор!
Довольно вам прозябать в своей скворечнице. Перебирайтесь ко мне на Боровую. Есть дровишки и ещё кое-что для организма. Смею надеяться, что мы друг другу пригодимся. Жду непременно. Ваш Клих".
И письмо я оставил у себя. "Да, они пригодились друг другу", - подумал я. На письме дата - третье декабря. Сегодня восьмое. Значит Вощажников недавно перебрался сюда.
Все эти мысли промелькнули в моём сознании, когда я засовывал в карман письмо. В ящике лабораторного стола я нашёл ещё открытку от дочери профессора Лизы - жены Клиха. Она писала из Омска. И, наконец, я выяснил, как освещается лаборатория. В углу стоял большой аккумулятор с круглой лампочкой на крышке. Концы проводов были разъединены.
Теперь - к Смолякову.
Но тут снова случай вмешался в мои намерения. В парадную дверь постучали.
- Кто там? - крикнул я.
В свете фонаря жирно блеснула тяжёлая задвижка. Я положил на неё руку. Секундная пауза. Затем:
- Вам посылка.
Голос глуховатый, слова произнесены торопливо и с лёгким акцентом. Я спросил:
- Для кого посылка?
- Для Шараповых.
Я отодвинул засов, быстро отошёл в сторону и погасил фонарь. Когда стучавший переступил порог, я запер дверь. Потом, сообразив, что прикрытие темноты мне не нужно, включил фонарь. Очертилась спина невысокого, коренастого человека, одетого в шинель.
- Идите прямо, - сказал я.
Не оглядываясь, он пошёл по коридору. Когда я поровнялся с входом в комнату Клиха, я крикнул посетителю, чтобы он вошёл туда. Затем проводил его в лабораторию, предложил сесть и включил свет от аккумулятора. С минуту я смотрел на него, а он на меня. У него было плоское лицо с жиденькими усиками. Красный, припухший от мороза нос. Я первый нарушил молчание:
- Где посылка?
- Я вас не знаю, - проговорил он.
- Это неважно.
- Я не доверю посылку случайному человеку. Это очень большая ценность сейчас.
- Продукты?
- Да. Продукты.
Боится. Врёт. Ну хорошо же. Повинуясь внезапному решению, я сказал:
- Но Клиха нет.
Он помолчал и спросил:
- Где Клих?
Верхняя губа его поднялась и дрогнула. Он растерялся. Я понял - почему: условленная встреча с Клихом не состоялась. А у меня план действий созрел окончательно. Я смотрел на вздрагивающую губу и гадал - выйдет ли? Попробую.
- Клих ушёл по срочному делу, оставил здесь меня.
- Да?
То, что я назвал имя Клиха мимоходом, непринуждённо, видимо, успокоило негодяя. И тут я, совсем осмелев, выложил последний козырь.
- Можете быть спокойны. Я тоже участвую в операции по уничтожению хлеба.
- Ах, так?
- Вообще, странно - чего вы опасаетесь? - продолжал я, подавляя ярость. - Что вам может угрожать? Судьба города решена. В нём ещё нет немецких войск, но он, по существу, уже взят. Вам говорили это? Город умирает с голода. Город не может сопротивляться. Говорили?
Он заёрзал. Моя резкость подействовала на него. Он выдавил смущённо:
- Натурально… Говорили.
- До сих пор был жалкий кусок хлеба, - продолжал я, тая желание ударить его. - Теперь не будет.
- Конечно.
- Очень скоро, - сказал я.
Он ещё улыбается! Ему весело! Вот бы двинуть его сейчас. Нет, сперва надо узнать. Он должен что-нибудь раскрыть. Должен. Он раскроет, чтобы парировать мой иронический тон, блеснуть своей осведомлённостью. Я не ошибся. Но я получил меньше, чем ожидал. Он сказал:
- Завтра утром.
Где они нанесут удар? Где они собираются рассыпать яд? Я тщательно обдумал фразу, прежде чем начал:
- Утром. С таким порошком операция пройдёт быстро. Раз - и нет склада.
- Разве и на складе?
- Да, и на складе, - должен был согласиться я.
- Ну и прекрасно, - заявил он, разбивая мои ожидания. - Надо поесть. Вы кушали?
- Кушал.
К счастью, он и не угощал меня. Один раз он протянул мне на острие складного ножа кусок колбасы, но я отвернулся и сказал, что сыт. Странное дело - он сидел и чавкал против меня, сидел и чавкал, отрезая толстые, жирные куски, а во мне ни разу не проснулся голод. Кажется, никакая сила не заставила бы меня проглотить кусок из его банки, с его ножа.
Доканчивая банку, он сообщил, что родом из Сарепты, двенадцати лет был увезён в Германию. Потом он долго тёр лезвие ножа полой шинели, вложил нож в кожаный футляр.
Чёрт! Рука моя сама сжалась в кулак. Долго ли мне ещё возиться с ним? Время за полночь, стрелка идёт к двум.
- Скоро утро, - сказал я.
- Значит, и складу - капут! - вдруг выпалил он. - Я думал, что только на хлебном заводе № 10.
Десятый хлебозавод! Самый крупный в Ленинграде! У меня перехватило дух. Я долго ждал, что он скажет, мучительно ждал - и вот он сказал. Я могу оставить эту игру, сейчас же оставить и вести его к Смолякову. Но я не тороплюсь. Я не двигаюсь с места. Может быть, можно узнать ещё что-нибудь! Наверно, можно. Минуту, две я думаю. И вдруг за окном раздаётся гулкий удар, окно жалобно звенит, что-то где-то рушится. Гитлеровец вскакивает с кресла.
- Стойте! - кричу я.
- Наша артиллерия, - кричит он. - Надо идти вниз. Это наша артиллерия.
- Стойте, стойте!
Он бледнеет и, пригнувшись, бежит к двери. Ещё миг - и он исчезнет в коридоре. Там нет света. Молнией мелькнула мысль: что, если я разоблачил себя сейчас этим окриком, и он прячется не только от обстрела, но и от меня, исчезнет в темноте, я не смогу его поймать и он уйдёт? Машинально я выхватил пистолет, а он обернулся на пороге и увидел. И всё быстро кончилось, потому что я спустил курок. Моя пуля настигла его на самом пороге. Он рухнул в коридор, и только ноги его в больших, подбитых железками башмаках высунулись из темноты.
Обыскав диверсанта, я нашёл свёрток, предназначавшийся Клиху. В свёртке была банка с серебристо-серым порошком. Сунув её к себе в мешок вместе с бумагами гитлеровца, я поспешил к капитану Смолякову.
Обстрел продолжался…
Смолякова я не застал.
Часы показывали три. Оставив на имя Смолякова краткое донесение, я помчался на хлебозавод. Оттуда, решил я, снова позвоню капитану, а если его не будет на месте, подниму на заводе тревогу. Страшное открытие, сделанное мной, целиком захватило меня. Мне пришло в голову, что, может, капитан уже знает и что он уже на заводе. Когда я, запыхавшись, вбежал в проходную, кто-то схватил меня за рукав и остановил
Это был Смоляков.
- Товарищ капитан, - начал я. - Разрешите объяснить…
Смоляков кивнул и обратился к вахтеру:
- Отоприте ворота. Проведут арестованных.
Потом он обнял меня и подвёл к окошечку проходной. Показался боец с автоматом. За ним - трое арестованных. В последнем из них я узнал Клиха. А замыкал шествие второй военный с наганом в руке. И этого человека я узнал. Зелёные петлицы военфельдшера, лохматые брови.
- Он! - крикнул я.
- Кто? - спросил, обернувшись, Смоляков.
- Военфельдшер… Товарищ капитан, это тот самый, который тогда у шлагбаума…
Капитан тихо засмеялся,
- Да, да, Селезнёв. Тише…
После этого решительного "тише", до крайности озадачившего меня, я не проронил ни звука и покорно последовал за Смоляковым к нему в отдел.
Выслушав меня, он снял куртку, шапку, достал из ящика стола трубку - словом, всем своим видом показал, что больше спешить ему некуда.
- Вы убили Рольфа. Он должен был явиться к Клиху и получить диверсионное задание. Мерзавцы не сомневались, что хлеб испортить удастся, и запланировали ещё ряд диверсий - на сегодня и завтра. Но вы, очевидно, спугнули Клиха. Он узнал вас по голосу, решил, что и вы его опознали, и оставил свою конспиративную квартиру на Боровой. Он ведь жил под русской фамилией, с чужими документами. Накануне вылазки на хлебозавод бандиты проявили двойную осторожность. Нам приходилось успокаивать их, усиленно подбрасывать им посылочки. Да, Селезнёв, посылочки… Ну-с, с Боровой Клих ушёл, но от нашего глаза не скрылся - с ним был товарищ, которого вы называете военфельдшером, хотя он по специальности химик - хороший химик! - и превосходный разведчик. По нашему заданию он вошёл в доверие к диверсантам, и сам, не на Боровой, конечно, а в другом месте, обезвреживал отравляющее вещество, поступавшее на Боровую. На хлебозавод тамошним двум немецким агентам переправлялся порошок, который не отравит и мухи. Только и есть у него общего с ядом, что цвет. Попутно выяснилось, кто соучастники Клиха. Ну-с, - тут глаза Смолякова заблестели, - сегодня бандиты усердно высыпали весь запас порошка на стеллажи с печёным хлебом. Их здорово огорошило, когда мы прервали это занятие…
Секретарь внёс пачку донесений. Смоляков прочёл их и помрачнел.
- Печально, - сказал он. - Вощажников умер.
- Где?
- Его нашли на Загородном. Он шёл из Технологического института и упал. Перед смертью он бормотал что-то бессвязное и часто упоминал нерусскую фамилию…
- Корн?
- Да. Корн.
- Товарищ капитан, - сказал я, - не всех поймали. Есть ещё этот Корн. Вощажников с ними был.
- Не знаю, - задумчиво проговорил капитан. - Вощажников был очень болен, когда переехал на Боровую. Он не подымался с постели. И что-то важное заставило его встать, войти в лабораторию, а потоп отправиться в институт. Видимо, Клиху захотелось завербовать профессора, чтобы иметь возможность проверять содержимое посылок, - ведь Клих не химик по специальности. Он и лабораторию устроил для Вощажникова. Ну-с, товарищ Селезнёв, задерживать вас надобности больше нет. Желаю вам снайперских успехов.
Пять лет прошло с тех пор. Только теперь я разгадал тайну профессора Вощажникова - теперь, когда я демобилизовался и вернулся в Ленинград.
Вы спросите: неужели я не забыл всю эту историю за пять лет? Нет, не забыл. Я хотел узнать, с кем был мой учитель. Чью руку я пожимал - врага или друга? Вот почему я сразу по приезде позвонил Смолякову. Мне сказали, что он работает в другом городе. Как быть? Наведаться в знакомую квартиру на Боровой? Что я смогу выяснить там? Всё-таки я решился.
Я снова поднялся на четвёртый этаж, дёрнул медную птичью лапу. Мне открыли. В передней горела люстра - чудесная яркая люстра! Я ничего не узнал. От Клиха не осталось ни бумаг, ни лабораторной посуды, ничего - как будто и не было его никогда. Но я не оставил надежды.
И вот сегодня я разговаривал со старшим библиотекарем Химико-технологического института. Он не выезжал из города во время войны, хорошо знал Вощажникова и, оказывается, видел профессора в последний день его жизни.
Вощажников пришёл в библиотеку поздно вечером. Он был очень возбуждён. Он ругал Клиха и грозил, что выведет его на чистую воду. Кроме того, профессор ругал меня. Да, библиотекарь положительно помнит это. Очевидно, Вощажников слышал мой голос, когда я беседовал с Клихом. Профессор провёл в библиотеке около часа. Он читал справочник.
По моей просьбе библиотекарь принёс мне эту книгу. Я рассмеялся от неожиданного облегчения, как только прочёл фамилию автора - Корн. Вот какого Корна искал профессор!
Я спросил библиотекаря:
- Это тот самый экземпляр?
- Да. Профессор делал пометки. Он, видимо, забыл, что находится в институте…
Я раскрыл книгу. Пометки профессора Вощажникова не спутаешь ни с какими другими. Он делал их всегда в углу страницы, мелкими каракулями, и не подчёркивал нужное место в тексте, а чётко замыкал в скобки.
Книга рассказала мне всё. Вощажникову нужен был раздел ядов… Он отыскал формулу того серебристо-серого порошка, которым Клих и его банда собирались отравить хлеб. На последней странице Вощажников сделал несколько выкладок. Они заканчивались формулой. Всё стало ясно. Старый учёный, независимо от нашего "военфельдшера", нашёл способ обезвредить яд. Вощажников знал, какого рода посылки поступали в лабораторию. Знал и готовился разоблачить преступников.
Жаль, что не встретился я с ним тогда, на Боровой. В его глазах я остался предателем. Жаль. Ведь хочется быть чистым и перед собой и перед друзьями, даже если они и погибли…
СЛЕД ЗАУР-БЕКА
Странный посетитель сидел у майора Лухманова, когда я вошёл.
Он был широк в кости, крупен и нескладен, - так нескладен, что я, разглядывая его, вдруг подумал, как же сумеет он подняться с кресла, как соберёт себя эта грузная фигура, вытянувшая вперёд одну ногу в огромном сером валенке, разбросавшая в стороны длинные, жилистые руки. Тонкая шея вылезала из мехового воротника пальто. В ней было что-то птичье, и мне припомнился гриф с голой шеей, перехваченной ожерельем из перьев, - гриф из учебника зоологии. Однако в лице незнакомца не было решительно ничего, напоминавшего хищную птицу, - тонкий, с горбинкой нос, глубокие глаза и под ними синеватые тени - как у всех ленинградцев в ту блокадную зиму. В ту минуту, когда я вошёл, майор возвращал посетителю его документы - целую пачку, перетянутую резинкой.
- В порядке, - сказал Лухманов.
Я улыбнулся и посмотрел на майора, уверенный, что в моём взгляде читается недоверие и сарказм. - Документы-то, может быть, в порядке, - давал я понять Лухманову, - но это немного стоит. Мы-то знаем это. Можно раздобыть любые бумаги, особенно теперь. Я был тогда новичком и силился продемонстрировать то, что успел усвоить.
Из разговора я понял, что фамилия посетителя Астахов, что один наш сотрудник встретил его в доме на Стремянной, где нащупал гнездо спекулянтов, и Астахов вызвался нам помочь.
- Товарищ Астахов, - сказал майор, поймав мой иронический взгляд, - хочет рассказать нам что-то интересное.
Лухманов потёр глаза и откинулся. А посетитель повернулся в кресле, причём левая рука его выбросилась на лухмановский стол, и заговорил.
- Я служил на Афганской границе. Ошкар слыхали? Есть такой городок. Да нет, какой к чёрту городок, - деревня. Представляете? Так вот, в этом самом Ошкаре ловили мы одного басмача - Заур-бека. Фамилии у него были разные, умирал он и воскресал неоднократно и с великим искусством. Работку он нам дал - ай-ай-ай. Песок, скалы, жарища, - представляете? Ну, как мы его ловили, рассказывать не стану, это к делу не идёт, а главное огорчение вот в чём - ушёл он. Был в Ошкаре два дня, рядом с нами, даже зашёл на главную улицу и купил у чеканщика мундштук. Заметьте - мундштук. Пропал Заур-бек. Это был первой марки пройдоха и нахал. Я, так сказать, по горячему следу явился, к чеканщику. Был, говорит, такой. По всем приметам - он, Заур-бек. Что купил? Какой мундштук? Показывает. Всего-то я сделал таких четыре, говорит, с новым узором. Я стою, молчу, злость во мне, представляете, ужасная. Ушёл, гадюка! И вдруг мысль - авось мундштук-то пригодится как примета. Надо только, чтобы никто из посторонних - вы понимаете меня - не взял из этой партии, а значит, нам надо их забрать. Хорошо, говорю, беру все три себе и товарищам. И никому про это - понятно? Вскоре чеканщик, между прочим, умер. Узнал или нет Заур-бек про нашу покупку, я не знаю. Только он мундштук оставил всё-таки себе. Это уж так, если… Если я не ошибаюсь, конечно. А как иначе? Те двое, которым достались мундштуки, - ребята хорошие. Один из Горького, другой, кажется, из-под Житомира или Винницы, или… Ведь четырнадцать лет прошло. Ну-с, и вот прихожу я сегодня в свою комнату. Всё вот так, - он сделал руками вращательные движения, - ящики - вон, бельё из сундука - вон. Вы можете убедиться. И на полу я нашёл это.
Он порылся в кармане и достал небольшой серебряный мундштук, покрытый тонким черноватым узором. Лухманов снова потёр глаза, взял предмет и проговорил:
- Занятно. А ваш…
- Точная копия, - кивнул Астахов и извлёк из кармана второй мундштук, такой же. - Это мой. Сравните. Представляете?
Где-то недалеко, должно быть у Московского вокзала, рвались немецкие снаряды. Вздрагивали стёкла, внизу затянутые льдом. А на столе майора Лухманова лежали два мундштука, покрытые зубчатым восточным орнаментом, и подкрепляли историю, диковиннее которой мне ничего не приходилось слышать.
- Заур-бек? - спросил Лухманов, ни к кому не обращаясь. - Заур-бек…
- Кто же? Конечно, не на сто процентов, но… Я не досказал. Простите. Перебил вас?
- Нет, пожалуйста, - сказал Лухманов. - Что же он искал у вас, этот бек или просто грабитель?
- Я как раз и собирался… Видите, мне уже несколько раз предлагали продать кое-какие вещи. Вещи, доставшиеся от бабушки. Она была артистка балета, я бы сказал даже прима-балерина, - так, кажется, говорили прежде. Моя жизнь сложилась невероятно - я мальчишкой оставил родителей.
- Дорогие вещи?
- Не ахти что - камешки разные, пара брильянтов. Предлагали масло, килограмм за всё. Представляете? Но я ещё не дошёл до такой степени. С маслом набивалась одна тётка из нашего дома. Идёт слух, - Астахов обвёл нас глазами, - что какие-то субъекты скупают в Ленинграде драгоценности и переправляют куда-то. Представляете?