- А что я могу! У меня ж нет оружия! Не выдали! - вопит перепуганный паренек в форме и заячьими перебежками пытается скрыться в одном из дворов. На его счастье, толпа преследователей замечает в разбитом ларьке не украденные еще другими мародерами банки пива и забывает про милиционерика.
- Да вы бы хоть стекла до конца повыбивали! - причитает продавщица. - Вас же пополам разрежет!
- Рассия! Рассия! Вперед!
Бегу к Манежной. Хруст под ногами, как скрежет зубов огромного чудовища. Звук, как в детстве, когда, играя в прятки, мы с двоюродным братом раздавили бабушкину вставную челюсть и она так же мерзко хрустнула. Только теперь ощущение, что хруст этот умножают тысячи динамиков. Пустые пивные бутылки и банки, битые стекла, остатки разграбленных витрин хрустят под ногами бегущих. Рядом потерянный кем-то в толпе трехколесный велосипедик. Розовая пластиковая дуделка оторвалась, на нее наступают все, а в ответ она издает низкий унылый звук, отдающийся где-то внизу живота. И где теперь тот, кто приехал кататься по Манежной площади на этом велосипедике? Дай Бог, чтобы мама успела унести его на руках…
- Рассия! О-о-о-ле!
Бегу и понимаю, что мне страшно. Страшно за Арату, который полтора часа назад намеревался пойти сюда, в гущу одуревшей людской субстанции. Страшно за себя, неизвестно что здесь делающую и куда бегущую. Прежде во всех патовых ситуациях спасала профессия. Я начинала снимать и забывала про страх. Теперь понятия не имею, где моя аппаратура. Бегу просто для того, чтобы не остановиться посреди страха. Страшно остаться в этой жизни только наблюдателем.
На площади перед Большим театром развернувшиеся поперек обычного движения синие "Жигули" с распахнутой водительской дверью с места врубают задний ход и на запредельной скорости врываются на тротуар. Люди едва успевают разбежаться в стороны. Зад "Жигуля" врезается в рекламный щит. Кр-р-рах! Странно, что еще никто не упал замертво. В ста метрах отсюда уже несут кого-то на огромном полотнище триколора как на носилках. "Скорой" не подъехать. Подбегаю ближе - не Арата! Японца эти сраные "патриоты" на свой флаг не положили бы. Всматриваюсь - некто на флаге шевелится, жив!
- Рассия! Рассия!
Окончательно сбив дыхание, останавливаюсь. Колет в боку, будто проглотила ежа. Бегать я никогда не умела. На физкультуре кросс добегала последней, хватая воздух ртом, как рыба. Белая больничная униформа на мне стала грязно-горелого цвета.
Пока стою, держась за бок, чувствую, что кто-то замирает рядом. Оборачиваюсь. Два "дизайнера". Если Лешка велел меня охранять, то прозорливая Агата умудрилась послать охрану за мной даже в это пекло.
В руках у одного из "дизайнеров" мой кофр, которому я радуюсь запредельной радостью четвертого или пятого уровня подсознания. Спешно достаю камеру, и теперь, когда руки машинально делают дело, боль из правого бока уходит, "иголки" растворяются в ремесленной привычке. Рас-сия! Рассия, вашу мать!
Оранжевое, черное. Фон хорош, но цвет горящей "Ауди" не слишком гармонирует с залпом огня. Вот если бы подожгли что-то черное. Профессиональная циничность. Ага, вот и черный. "Гелентваген" горит. И номер знакомый - палки единичек и бублики букв "о". Вмятина на бампере и правом боку. Бедный "Связьтраст"! Теперь соседи решат, что и футбольный проигрыш Японии вкупе с погромом организовала я!
Вместе с медленно остывающей толпой кадр за кадром двигаюсь маршрутом этого беспредела за угол на Тверскую, мимо Думы, разукрашенной такой же, как у других зданий, паутиной битых стекол. Двигаюсь по проезжей части - по тротуарам идти опасно, осколки витрин время от времени с грохотом вываливаются на асфальт, то звучно раскалываясь, то складываясь, как огромные листы мятой бумаги. Перепуганные сотрудники ювелирного спешно спасают свои выставочные экземпляры. В соседних витринах спасать уже нечего. Парочка "отболевших" с такими же триколорными харями, разинув пасти, гогочет, прикладывая к своим торсам бордовое кружевное белье из разграбленной витрины бутика.
Напротив мэрии "заболевшие" уже лупят по машинам и стеклам огромными металлическими конструкциями, выдранными из недостроенного помоста около памятника Долгорукому. Про "Рассию", которая "Оле!" и "Вперед!", здесь уже никто не кричит. Бьют молча, но столь же неистово. Все больше по дорогим витринам.
- Вот тебе и День независимости, б..!
Оборачиваюсь на голос. Парень, старше среднего возраста этой крушащей толпы, но явно моложе меня, заметив мое недоумение, поясняет:
- Помост ко Дню независимости России строить начали, через три дня здесь шествие будет. Дошествовались! Уроды, - шепчет он тихо, чтобы не слышали те, кому это определение адресовано.
У парня в руках любительская видеокамера.
- Если "уроды", то снимаешь зачем?
- Так сейчас эти, из новостей, набегут. Сами пропиздят, потом кинутся искать съемку у очевидцев событий. Я - очевидец. В 91-м, жаль, у меня камеры еще не было. А в 93-м летом успел купить "соньку" за немереные тогда деньги 800 долларов, так америкосам свою октябрьскую съемку пристроил сразу за тысячу. А сейчас почище 93-го будет. Я здесь две революции пережил. Ничего подобного не видел!
Кому война, а кому и мать родна…
- А сегодня-то японцы и подавно купят. Только ставки выросли. За штуку какой дурак отдаст! - продолжил предприимчивый очевидец. И резко смолк, кинувшись снимать, как разогнавшаяся "восьмерка" с высунувшимся из окна пьяным водителем подбивает какого-то парня. Несколько раз подпрыгнув на капоте, он отлетает на другую сторону Тверской и падает на асфальт.
С трудом нахожу силы подойти посмотреть - не Арата? А что, если я уже забыла лицо своего японского мальчика? Такое бывает, когда вспоминаешь человека ощущением и вдруг понимаешь, что не можешь вспомнить лицо.
Подбежавшие врачи - благо около мэрии нашлась "скорая" - переворачивают несчастного. Не Арата. Радоваться бы, но у меня опустились руки. А доморощенный камера-мен протискивается поближе - запечатлеть.
- Во, б.., кадр! Эх, заговорился, чуточку бы раньше начать снимать!
Но я уже не слышу и не могу заставить себя посмотреть, жив парень или нет. Меня мутит. Вкус "четвертьшведовых" пилюль, регулярно изрыгаемых в последние дни, осел во рту и теперь вырывается наружу. Скрючившись за недомонтированным к празднику независимости парадным помостом, изрыгаю из себя все "накачки" и все страхи прошедших недель. Мать вашу, что же это за независимость такая, которую приходится исторгать из себя пополам с чужими наркотиками и своим погромом… Мать вашу… Вашу мать…
Рассия! Рассия! Вперед!
Чуть рвота отступила, как один из "дизайнеров", тактично возникший за спиной только в эту минуту и ни на мгновение раньше, протягивает невесть откуда взявшуюся бутылочку воды.
- Пойдем.
Поворачиваем в Столешников, намереваясь окольным путем двинуться в сторону дома. Где же ты, Арата? Одного сына спрятала, чтобы не сходить с ума, так другой нежданно нашелся и пропал.
- Ищут, - не отстающие от меня "дизайнеры" читают мои мысли. Они то и дело почти незаметно переговариваются по невидимым рациям и по мобильным. Докладывают: - На данный момент один пострадавший со смертельным исходом. Не японец. Избиты несколько молодых людей азиатской внешности. Один из них гражданин Японии, приехавший на конкурс Чайковского. Не ваш?
- Чайковского? Наверное, не мой. Хотя кто его знает. Чуть левее.
- Что? - не понимает первый из "дизайнеров".
- Подвиньтесь чуть левее. Вы попадаете в кадр. Пришла в себя. Замечаю, что радуга над лужей дугой
пересекает кадр. Успеваю щелкнуть затвором. Радуга вырастает из струи воды, смывающей с мостовой кровь и грязь. Власти уже успели прислать поливалку, чтобы заметать, точнее, замывать следы.
По Дмитровке снова выходим на Манежную. Нас пытаются не пустить возникшие милиционеры - раньше-то где были, родные?
- Пресса.
Не действует. Не столь вид моих фотопринадлежностей, сколь убедительность моих провожатых срабатывает, нас пропускают.
Толпа редеет. Спешно пригнанный кран переворачивает с головы на ноги и грузит на транспортеры остатки автомобилей.
- Приехали показать ребенку Красную площадь! - приговаривает женщина рядом с еще перевернутым "Жигуленком" с немосковским номером. - Показали!
Возникли автобусы с омоновцами и милицией. Несколько минут назад убегавший от толпы милиционерик теперь лупит зажатого между автобусами пацаненка, по виду более юного, чем остальные погромщики. Пацаненок, как и вся схлынувшая толпа, с одуревшими глазами и с флагом на щеке. Но в ярости маленького мента он не виноват. Милиционерик отыгрывается на отставшем от толпы парнишке за собственный недавний позор.
Медленно бреду в сторону дома. Кроме слоя битого стекла и мусора да набежавших коллег с камерами, здесь почти никого и ничего. Подъезды к Старой площади блокируют автобусы с военными. Съезд на Ильинку уже перекрыт. Это тебе не август 91-го, когда с этого же угла я снимала листки секретных документов, словно в замедленной съемке летящие из цэковских окон. Американцы, на которых стринговала, послали снимать "штурм" ЦК. А штурма и не случилось. Одна видимость. Предприимчивый частный камерамен прав - куда той "революции" до этого спортивного соревнования!
- Расходимся! Расходимся!
На нашем углу останавливаются еще несколько автобусов со спецназовцами. Капитан подозрительно смотрит на мой больничный наряд. И чем ему наряд мой не понравился? Ничем не хуже обмоток из государственного флага, как у того плюющего кровью парня с расцарапанной рожей и с выбитыми зубами.
Сажусь на асфальт. Принюхиваюсь к запаху остывающей июньской жары, смешанной с гарью дотлевающих машин и запахом пыли, прибитой струями стыдливо замывающих тротуары поливалок. На цифровой камере диск полон. Возникший за моей спиной "дизайнер" протягивает новый - вот это уровень у Лешиных ребят. Возвращаю ему отснятый. Где, интересно, они нашли мой кофр и его содержимое?
Во всем плохом всегда можно найти что-то хорошее. Не могу встать, от шока и усталости нет сил, поэтому сейчас сделаю несколько кадров с нижней точки. Гениальные будут кадры. Особенно этот. На фоне рекламного слогана "Ведь я этого достойна!" один из недоболевших ботинком целится мне в кадр. И что, я достойна только этого?! Нажимая на кнопку затвора, я даже не соображаю, что надо бы отодвинуться, иначе ботинок впечатает мою же камеру мне в лоб. Хорошо, Лешкин "дизайнер" начеку, подсекает "модель" в полете.
- Женя-сан! Разве можно сидеть на земле! Затопчут. Аратка! Стоит рядом. С полными сумками продуктов.
Нереально аккуратный среди всего этого безумия.
- Арата! Ты цел!
- Все хорошо. Только честь самурая несколько пострадала. Если бы мой дедушка узнал, что я скрывал, что я японец…
- Твой дедушка был бы счастлив, что ты жив!
- Ты считаешь, жизнь дороже чести? - удивляется чудом уцелевший в этом аду мой японский мальчик.
- Философствовать будем дома, где никому дела нет, японец ты или чукча!
- Не поверишь, Женя-сан! Я так и сказал им, что я чукча.
Все что-то пили, Стасюлик ел за десятерых. По телевизору показывали Димку, который тюбиком своего космического питания выводил на ладони "ЖЖ", и я улыбалась. Некомпьютерная дизайнерша Лика исследовала квартиру, интересуясь подробностями проводки, лепнины и разного уровня потолков в комнатах.
- Странно, что в большой комнате высота потолка меньше, чем в маленькой и в кухне. Это вы так захотели?
- Ничего я не хотела. Так все и досталось. Я и о завещании предыдущего хозяина узнала только после его смерти. Нотариус вместе с документами передал коротенькую записку, какие-то общие слова, что квартира хоть и маленькая, но потолки высокие, и в большой комнате можно сделать второй этаж, расширив ее вверх. Но мне все не до расширений было…
- Подождите-подождите, - сообразила Лика. - А бывший хозяин не так уж неправ. Вы говорили, что у соседки всегда протекает потолок, а у вас нет.
- Единственное мое достижение.
- С улицы крыша не выглядит разновысокой. И если здесь нет ни чердака, ни технического этажа, то должно быть нечто, куда уходит разница высот.
И всем стало интересно. Мои слабые протесты, что сейчас не до этого, не приняли в расчет. Еду с обеденного стола немедленно составили на пол, где ее продолжил уминать Стасюлик. Поверх скатерти водрузили кухонный стол, на него стул, удерживаемый охранником. И Лика полезла на это не внушающее доверия сооружение. Ручкой старой швабры начала тыкать в потолок то в одном месте, то в другом.
- Слышите?
Я не слышала ничего.
- Пустота, - квалифицированно заявил Олень. Опровергая представления о собственном публичном образе, он уже битый час сидел с нами, с наслаждением поедая купленную Аратой докторскую колбасу, магазинные пельмени и прихваченные предусмотрительной Ленкой пирожочки "для Стасюлечки". Вырвать несколько аппетитных пирожочков у прожорливого Ленкиного чада олигарху все-таки удалось.
- А здесь? - Лика постучала в полуметре левее.
- Здесь сплошной звук, а там был пустой.
- В этом месте явно есть какая-то воздушная ниша, которую можно использовать для расширения пространства вверх. И спроектировать квартиру из нескольких ярусов.
- Мне противопоказано, чтобы что-то делалось исключительно для меня, любимой. Неуютно буду себя чувствовать…
Лику мои слова рассердили, и она изо всей силы снова шарахнула шваброй по потолку.
Раздался треск, и на нас с грохотом посыпались куски штукатурки, смешанные с кусками лепнины. А сама Лика, как в замедленной съемке, стала падать на руки охраннику. Вслед за ней летели стул, кухонный стол, куски потолка, подвески от люстры и, наконец, сама люстра… Оседавшая пыль ровным слоем покрывала и колбасу, и олигарха.
Когда все допадало, оказалось, что в потолке не хватает аккуратного прямоугольного фрагмента, точно соответствующего одной из деталей лепнины.
- Пустота! - радостно завопила Лика и, преодолевая сопротивление все еще державшего ее на руках охранника, кинулась составлять столы и тумбочки, дабы снова забраться вверх и исследовать обнаружившуюся нишу. Что ей и удалось.
- Здесь что-то есть…
Лика засунула руку поглубже…
И вытащила небольшую коробочку с портретом той самой азиатской экс-президентши, которую я недавно видела на фото рядом с моим чствертьшведом. И еще какой-то запылившийся узелок из старого батистового платка.
В платке обнаружилось колье.
- Мамочки, свят! Сокровище! - сказала Ленка.
- Ой! Эта тетка на картине точно в таком! - деловито заметил дожевавший Стасюлик. - Фамильная реликвия, наверное. Но у тетки еще и сережки такие с висюльками, и колечко неслабое.
- Почему колье прятали в специальную нишу, понятно. Но зачем туда засовывать коробку конфет, тем более не распечатанную с одна тысяча девятьсот… - Лешка перевернул коробку с экс-президентшей, отыскивая дату изготовления, - …девятьсот восемьдесят четвертого года, - не понимаю.
- Я понимаю, - пришлось отозваться мне. - Бывший хозяин из-за этой дамы сильно пострадал. В начале восьмидесятых он был заместителем министра иностранных дел, где-то с ней случайно пересекся. А дама по уши влюбилась. И, не сопоставив политические системы, явилась с визитом в Москву, причем без супруга. Замминистра упекли в Кремлевку, якобы срочно лечить. Но дама и туда наведалась, с сотней роз и с коробкой конфет. Не исключено, что с этой самой коробкой. Хотя могла бы и что-то посолиднее привезти, даром что с собственным портретом.
- Ну и… - спросила заинтригованная Ленка.
- Что "и"? Из замминистров разжаловали. Когда мы в 91-м познакомились, он в сетке нес батон и кефирчик.
- А конфеты до сих пор съедобные, - деловито заметил Стасюлик, уже успевший распечатать коробку почти двадцатилетней выдержки. - Шоколад только посерел сильно, покрошился кое-где, а так ничего себе!
- Стасюличка! Выплюнь немедленно, отравишься! - завопила Ленка. Но испугалась она не срока давности экс-президентш иных конфет. - Никто не знает, какую отрицательную ци могут нести конфеты, подаренные таким образом!
Но ее сынуля успел вынуть из замысловатой бумажки и отправить в рот уже третье шоколадное изделие, похожее на небольшое яйцо. И в подтверждение Ленкиных слов о негативном ци во рту Стасика что-то хрустнуло. Ребенок завопил.
- Плюнь, плюнь! - кричала Ленка. - Зубик не сломал? Плюнь!
Ребенок плюнул. Шоколадка стукнулась об пол и как маленький мячик допрыгала до ног Араты. Арата поднял, внимательно посмотрел злосчастную конфету на свет, покрутил, вытер салфеткой и… сам попробовал на зуб. Послышался тоненький скрежет.
- Я могу ошибаться, Женя, но мне кажется, я приношу извинения, что это жемчужина.
Жемчужина величиной с перепелиное яйцо!
Вот что влюбленная экс-президентша подарила Григорию Александровичу. Вот что, не доверяя советской системе, замаскировала, заказав целую коробку конфет подобного цвета и формы. А если бы он передарил коробку?! Или диктаторше и на ум прийти не могло, что любовник может отдать кому-то ее дар?
- От своего дедушки я слышал об одной жемчужине столь же огромного размера. Дедушка видел ее, когда воевал в тех краях, где позднее правил муж этой дамы. - Аратка кивнул на портрет с конфетной обложки. - Дедушка слышал рассказы местных жителей о какой-то черной жемчужине необычайной формы и невероятно огромной, которая приносит несчастье. Ее еще называли Жемчужиной Магеллана. Будто ее кто-то подарил Магеллану незадолго до его гибели в тех местах. Если хотите, я прочту вам из дедушкиного письма.
Арата скрылся в маленькой комнате и появился с потертым конвертом. Достал листки, испещренные причудливыми иероглифами, и заложенную в письмо фотографию - молодой мужчина, японец по виду, рядом с женщиной, чем-то похожей на звезд старого советского кино. Оба стоят по колено в море на фоне Медведь-горы. И надпись: Аю-даг. Гурзуф. Июль 1936. Что-то в этой женщине было неуловимо знакомое.
Фото Арата положил на стол, а в письме нашел нужный фрагмент и стал читать про то, как дедушка Хисаси видел сокровища генерала Ямаситы, как встретил беглого пленника, который потом стал президентом страны…
- И мужем вашей "влюбленной императрицы". Что и требовалось доказать! - подвел итоги Лешка. - Все!
Но оказалось, что и это еще не все.
Раздался звонок, и на пороге возникла соседка.
- Лидия Ивановна! Извините, Бога ради! Вас потревожил шум? У нас тут, видите, потолок оказался двойным! Может, поэтому и не текло, как у вас… Там обнаружилась ниша сантиметров в пятьдесят, и она спасала от затеков с крыши. Хотите посмотреть?
Но соседка моя не видела ни потолка, ни собравшегося за столом разношерстного сообщества, включающего известного всей стране олигарха. Старушка смотрела только на оставленную Аратой на краю стола фотографию.
- Хисаси! - прошептала соседка и стала медленно съезжать на пол…
***