- Все же говори, ты знаешь, что всегда в постскриптуме письма находится то, что заставило писать.
- Выйдя из моей лавочки, сеньорита подозвала проезжавшую мимо карету; и хотя она сказала очень тихо, но я расслышал: в монастырь Бернардинок.
Офицер чуть заметно вздрогнул.
- Гм! - сказал он с равнодушным видом. - Этот адрес не много значит. Дай-ка бумагу.
Старик порылся в ящике стола и вынул лист, на котором отпечатались неясные слова.
Взяв бумагу в руки, офицер пробежал глазами написанное и заметно побледнел, судорожная дрожь пробежала по его телу, но, тотчас же оправясь, он разорвал бумагу на мельчайшие кусочки и сказал:
- Хорошо, возьми это себе! - и бросил на стол еще горсть золота.
- Благодарю, кабальеро, - воскликнул Лепорельо, жадно бросаясь на драгоценный металл.
Ироническая улыбка появилась на губах офицера; пользуясь положением старика, наклонившегося, чтобы собрать рассыпавшиеся по столу червонцы, он схватил свой кинжал и вонзил его по самую рукоятку между лопаток старика. Удар был нанесен с такой силой, что старик упал как сноп, не испустив ни вздоха, ни жалобы. Офицер равнодушно глядел на него с минуту, затем, успокоенный его неподвижностью, он решил, что тот мертв.
- Так-то лучше, - сказал он, - теперь, по крайней мере, не будет болтать!
После такого философского надгробного слова убийца спокойно вытер кинжал, собрал свое золото, погасил лампу, отпер дверь лавочки, тщательно запер ее за собой и удалился смелым, несколько торопливым шагом запоздавшего прохожего, торопившегося в свое жилище.
Пласа-Майор была пуста.
ГЛАВА VII. Темная история (Продолжение)
Офицер, так легко рассчитавшийся с несчастным писцом, перешел через площадь и направился к пристани Монтерилья.
Он шел все тем же спокойным шагом, каким вышел из лавочки писца. Наконец, после двадцати минут ходьбы по пустым улицам и мрачным переулкам, он остановился перед домом очень подозрительной наружности; в окнах дома горел яркий свет, а на террасе сторожевые собаки лаяли на луну. Офицер два раза стукнул в дверь.
Ответили ему не скоро; крики и песни внутри дома мгновенно затихли; наконец он услышал тяжелые приближающиеся шаги, дверь приотворилась, и пьяный голос грубо спросил:
- Кто там?
- Мирный человек, - ответил офицер.
- Гм! Поздненько ходите по городу, да еще проситесь в дом! - ответил голос, как бы раздумывая.
- Я не хочу войти в дом.
- Так какого же черта вам надо?
- Хлеба и соли для странствующих воинов, - ответил офицер повелительным тоном, становясь таким образом, что лунный свет падал ему на лицо.
- Бог мой! Да это синьор дон Торрибио Карвахал! - воскликнул пьяный голос с выражением удивления и глубокого уважения. - Кто бы мог узнать ваше сиятельство под этой негодной одеждой? Входите, входите, они с нетерпением ждут вас.
И человек этот стал так же услужлив, как за несколько минут до того был груб; он поспешил снять цепь, державшую дверь приотворенной, и широко распахнул ее.
- Это напрасно, Пепито, - сказал офицер, - повторяю тебе, я не войду в дом; сколько их?
- Двадцать человек, ваше сиятельство.
- Вооруженные?
- Полностью.
- Пусть живо сойдут сюда, я жду их; иди, сын мой, время не терпит.
- А вы, ваше сиятельство?
- Ты принесешь мне шляпу, накидку, шпагу и пистолеты. Поспеши.
Пепито не заставил повторять этого приказа; оставив дверь отворенной, он выбежал прочь.
Через несколько минут двадцать разбойников, вооруженных с ног до головы, вышли на улицу, подталкивая друг друга. Подойдя к офицеру, они почтительно ему поклонились и по его знаку молча остановились.
Пепито принес вещи, названные тем, кого писец величал доном Аннибалом, а Пепито - доном Торрибио и который, вероятно, носил много еще различных имен, но мы оставим временно за ним последнее имя.
- Готовы ли лошади? - спросил дон Торрибио, прикрывая свой мундир широким плащом и закладывая за пояс длинную саблю и пару двуствольных пистолетов.
- Да, ваше сиятельство, - ответил Пепито со шляпой в руке.
- Хорошо! Сын мой, ты отведешь их туда, куда я тебе сказал, но так как ночью запрещено ездить верхом по улицам, ты внимательнее стереги солдат.
Все разбойники расхохотались при этом странном наказе.
- Вот и готово, - сказал дон Торрибио, надев шляпу с широкими полями, принесенную Пепито. - Теперь можем отправляться. Слушайте меня внимательно, господа.
Бродяги, польщенные таким высоким обращением, придвинулись к дону Торрибио, чтобы лучше слышать его наставления.
Тот продолжал:
- Двадцать человек, идущих толпой по городским улицам, без сомнения, пробудили бы подозрение полицейских; мы же должны быть как можно осторожнее и действовать как можно более скрытно, чтобы нам удалось предприятие, на которое я собрал вас. Сейчас вы разойдетесь и каждый по отдельности направитесь к стенам монастыря Бернардинок. Придя туда, вы скроетесь где и как найдете лучше и не шевельнетесь без моего приказа. Поняли?
- Да, ваше сиятельство, - ответили разбойники все разом.
- Хорошо, идите, вы должны быть у монастыря через четверть часа.
Разбойники рассыпались в разные стороны с быстротой полета хищных птиц; через две минуты они скрылись за углами ближайших домов.
Остался один Пепито.
- Не позволите ли мне сопровождать ваше сиятельство? - спросил он почтительно. - Один я здесь ужасно соскучусь.
- Я и сам не желал бы ничего лучшего, но кто же нам приготовит коней без тебя?
- Справедливо, я об этом не подумал.
- Но будь спокоен, друг мой, если дело удастся, как я надеюсь, то ты скоро уйдешь со мной.
Пепито удовольствовался этим обещанием. Почтительно поклонившись таинственному человеку, он вошел в свой дом, тщательно закрыв за собой дверь.
Дон Торрибио остался один и глубоко задумался; наконец он поднял голову, надвинул шляпу на глаза, запахнулся своим плащом и удалился большими шагами, прошептав:
- Удастся ли?..
Монастырь Бернардинок был расположен в лучшем квартале Мехико. В описываемое нами время в нем находилось полторы сотни монахинь и около шестидесяти послушниц. Все сестры могли свободно выходить из него, делать и принимать визиты; устав монастыря был довольно легок, и, исключая богослужения, на которых обязательно должны были присутствовать все монахини, они после молитвы уходили в свои кельи и могли заниматься всем чем захочется, не возбуждая, по-видимому, ничьего внимания.
Игуменья была маленького роста, толстая, крепкая шестидесятилетняя женщина; лицо ее было без всякого выражения, одни только серые глаза ее при внутреннем волнении разгорались и искрились.
В минуту, в которую мы входим в ее роскошно и тем не менее строго убранную просторную келью, то есть за несколько минут до вышеописанной сцены, игуменья сидела в большом кресле с высокой прямой спинкой, над которой возвышалась игуменская митра; сиденье же было из золоченой кожи, обитое двойной бахромой - шелковой и золотой.
В руках ее была открытая книга, но игуменья не смотрела в нее, о чем-то задумавшись.
Дверь ее кельи тихо отворилась, и молодая девушка в костюме послушницы робко подошла, боязливо ступая по паркету.
Она остановилась перед креслом игуменьи и молча ждала, когда та поднимет глаза.
- А! Ты здесь, дитя мое, - произнесла наконец игуменья, заметив послушницу. - Подойди!
Та сделала еще несколько шагов.
- Отчего ты вышла сегодня утром, не спросив моего позволения?
Услышав эти слова, которых, однако, послушница должна была ожидать, последняя смешалась, побледнела и прошептала какие-то несвязные слова.
Игуменья строго проговорила:
- Берегись, малютка, хотя ты еще только послушница и наденешь покрывало еще через несколько месяцев, но, как и все твои подруги, ты зависишь только от меня, от одной меня.
Слова эти были произнесены с таким ударением и интонацией, что послушница задрожала.
- Ты была подругой, почти сестрой той безумной, сопротивление которой нашей неограниченной воле сломилось, как слабый тростник, и которая умерла сегодня утром.
- Так вы думаете, что она умерла, мать моя? - боязливо ответила девушка голосом, надломленным от горя.
- Кто в этом сомневается? - воскликнула вдруг игуменья, привскочив в своем кресле и устремив взгляд ехидны на бедного ребенка.
- Никто, сударыня, никто! - прошептала девушка, с ужасом отступая.
- Не ты ли присутствовала со всеми сестрами на ее похоронах? - продолжала игуменья с ужасным ударением. - Не слыхала ты разве молитв, произнесенных над ее гробом?
- Это правда, мать моя.
- Ты не видела разве, как тело ее было опущено в склеп и как был надвинут надгробный камень, который откроет
только ангел божественного правосудия в день последнего суда? Скажи, не была ты разве при этой печальной и ужасной церемонии?! Осмелишься ли ты предполагать, что все это было не так и что она еще жива, это негодное создание, которое Бог в гневе своем мгновенно поразил, чтобы она служила примером для тех, кого сатана побуждает к возмущению.
- Простите, святая мать, простите! Я видела то, что вы говорите, я присутствовала при ее похоронах. Да, сомнений быть не может, бедная донья Лаура умерла!
Произнеся эти последние слова, девушка не могла удержать слез.
Игуменья подозрительно поглядела на нее.
- Хорошо, - сказала она, - уйди; но повторяю, берегись! Я знаю, что и в твой ум проник дух возмущения, я буду наблюдать за тобой.
Девушка почтительно поклонилась и повернулась, чтобы исполнить приказ игуменьи.
Вдруг раздался ужасный шум; крики, угрозы разносились по коридорам. Послышался быстро приближающийся топот беспорядочно бегущей толпы.
- Что это значит? - с ужасом воскликнула игуменья. - Отчего такой шум?
Она в волнении неверным шагом пошла к дверям, в которые уже нетерпеливо стучались.
- Боже мой, Боже! - прошептала послушница, устремляя молящий взор на статую Святой Девы, лучезарный лик которой, казалось, улыбался ей. - Не освободители ли это?
Возвратимся теперь к дону Торрибио, который отправился к монастырю вслед за своими товарищами.
Вся его шайка собралась под стенами монастыря.
По дороге разбойники, чтобы не встретить помех со стороны полицейских, того, который попадался им, спокойно связывали и вели за собой до встречи с другим. Благодаря этой проделке они беспрепятственно достигли монастыря, ведя с собой двенадцать скрученных пленных полицейских.
Подойдя к монастырю, дон Торрибио приказал уложить их на землю у стены друг на друга.
Потом, вынув из кармана бархатную полумаску, он надел ее на глаза. Все его товарищи сделали то же самое. Подойдя к развалившемуся домику, стоявшему неподалеку от них, дон Торрибио плечом выставил дверь. Хозяин развалины выбежал на улицу испуганный, полуодетый. Увидев у своей лачуги толпу людей в масках, несчастный с ужасом отступил.
Дон Торрибио торопился и потому пошел прямо к цели.
- Доброй ночи, тио Саладо, рад видеть тебя в добром здравии, - сказал он.
Тот отвечал, сам не понимая даже, что говорит:
- Благодарю вас, кабальеро, вы так добры.
- Хорошо, торопись, надень плащ и иди с нами.
- Я? С вами? - с ужасом переспросил Саладо.
- Да, ты.
- Но на что я вам нужен?
- Я скажу тебе: беру тебя с собой затем, что знаю, что ты очень уважаем в монастыре и имеешь свободный пропуск в него во всякое время.
- Боже мой! Как можно, кабальеро! - воскликнул несчастный.
- Без возражений, торопись - или я немедленно всажу тебе пулю в лоб.
Глухой стон вырвался из груди несчастного Саладо; он оглядел всех замаскированных отчаянным взглядом и был вынужден повиноваться.
От домика старика до монастыря было всего несколько шагов, дон Торрибио обратился к пленнику, полумертвому от страха:
- Слушай, приятель, вот мы и пришли, открой нам теперь двери.
- Но, ради неба, - воскликнул старик, еще пытаясь сопротивляться, - как я могу это сделать? Подумайте, я не имею никаких средств к тому…
- Слушай, - сказал повелительно дон Торрибио, - ты понимаешь, что у меня нет времени спорить с тобой. Или ты проводишь нас в монастырь и получаешь этот кошелек со всем, что в нем есть, или, если не хочешь провести нас, - добавил он, спокойно вынимая из-за пояса пистолет, - я тотчас раздроблю тебе голову!
Холодный пот выступил на висках у старца; он очень хорошо знал разбойников своей родины, чтобы сомневаться в исполнении их обещания.
- Ну что же! Решился ли ты? - спросил дон Торрибио, взводя курок пистолета.
- Погодите, кабальеро, не шутите этим, я попробую.
- Чтобы вернее удалось, вот тебе кошелек, - сказал дон Торрибио.
Старик с неимоверной радостью схватил его и медленно направился к двери в монастырской стене, раздумывая, каким бы образом он мог честно заработать подаренную сумму без личного риска - задача, которую, признаемся, нелегко было разрешить.
ГЛАВА VIII. Темная история (окончание)
Старик наконец решился. Вдруг счастливая мысль мелькнула у него в голове, и с лукавой улыбкой он приподнял молот, чтобы стукнуть в дверь. В ту минуту, когда он хотел опустить его, дон Торрибио удержал его руку.
- Что такое? - спросил Саладо.
- Одиннадцать часов давно уже пробило, все спят или должны уже спать в монастыре, не лучше ли испробовать другое какое средство?
- Вы ошибаетесь, кабальеро, - ответил старик, - привратница не спит.
- Ты уверен?
- Еще бы! - уверенно сказал старик, уже составивший план действий и боявшийся теперь, чтобы этот человек не изменил своих намерений и не вздумал взять деньги обратно. - Монастырь Бернардинок открыт и днем и ночью для тех, кто идет в него за лекарствами. Предоставьте действовать мне.
- Делай как знаешь, - ответил начальник шайки, отпуская его руку.
Саладо не заставил повторять разрешения, он поспешил опустить тяжелый молот, громко стукнувший по медному гвоздю. Дон Торрибио с товарищами плотно прижались к стене.
Через минуту окошко в двери отворилось, и в отверстии показалось сморщенное лицо привратницы.
- Кто ты, брат мой? - спросила она дрожащим и заспанным голосом. - Зачем стучишься ты в монастырь Бернардинок в такой поздний час?
- Пресвятая Дева Мария! - воскликнул Саладо с лицемерным видом.
- Да успокоит тебя Бог, брат мой, разве ты болен?
- Я бедный рыбак, знакомый тебе, сестра моя, душа моя погружена в большое горе.
- Как зовут тебя, брат мой? Голос твой мне очень знаком, но ночь так темна, что я не могу разглядеть твое лицо.
"Надеюсь, что ты и не увидишь его", - подумал Саладо, и громко прибавил:
- Я - сеньор Темиладо, рыбак, который держит трактир на пристани Платерос.
- А-а! Узнаю тебя, брат мой. Что же тебе надо? Говори поскорее.
- Ах, сестра! Моя жена и двое моих детей заболели. Достойный отец, францисканец, прислал меня попросить у вас три бутылки вашей чудотворной воды.
Мы должны заметить, что в Мексике каждый монастырь приготовляет свою чудотворную воду, рецепт который старательно скрывается; вода эта, как говорят, излечивает все болезни, поэтому, понятно, стоит очень дорого, и монастырский доход значительно увеличивается.
- Христос мой! - воскликнула старуха, у которой глаза разгорелись при таком непомерном требовании. - Три бутылки!
- Да, сестра. Я прошу у тебя позволения войти присесть; я шел так быстро, болезнь жены и детей так встревожила меня, что я едва стою на ногах.
- Бедный человек! - воскликнула сострадательная привратница.
- Да, сестра, ты окажешь действительное благодеяние.
- Сеньор Темиладо, осмотритесь, прошу вас, хорошенько, нет ли кого еще на улице, мы живем в такое дурное время, что должны быть очень осторожны.
- Никого нет, сестра, - ответил старик, делая знак разбойникам быть готовыми.
- Тогда я открываю.
- Бог вознаградит тебя за это, сестра.
- Аминь! - сказала она набожно.
Послышалось бряцанье ключа в замке, потом визг отодвинутой задвижки, и дверь наконец приоткрылась.
- Входи скорей, брат мой, - проговорила монахиня. Но Саладо осторожно попятился назад, и на его месте возник дон Торрибио.
Он тотчас же бросился на монахиню, не дав ей времени разглядеть себя, схватил ее за горло и, сдавив его, как щипцами, сказал ей на ухо:
- Только крикни, старая колдунья, тут тебе и конец! Испуганная таким внезапным нападением, видя перед собой человека в маске, старуха лишилась чувств. Дон Торрибио, видя, что она ничем не может быть им полезна, приказал завязать ей рот и крепко связать, потом, оставив двоих разбойников караулить двери, он взял у привратницы связку ключей и пошел с остальными товарищами к строению, в котором жили монахини. Дону Торрибио нужно было пройти в келью игуменьи, а ее нелегко было найти, поэтому он приказал разбойникам поднять в строении шум.
Разбойники, войдя в коридор, стали кричать, произносить проклятия, бросались в разные двери, везде рыли, стучали, грабили.
Монахини, привыкшие к спокойствию и тишине, проснулись от этого шума и, как белые голуби, с испугом бросились к келье игуменьи, которая, разделяя их ужас и окруженная ими, открыла дверь в коридор, из которого слышались страшные проклятия.
Внезапно она увидела толпу замаскированных демонов, кричавших, потрясавших всевозможным оружием. Но, прежде чем она успела вскрикнуть, дон Торрибио бросился к ней, и тотчас весь шум утих.
- Не шумите, - сказал он, - мы не хотим причинить вам зло; напротив, мы пришли поправить зло, сделанное вами.
При виде стольких мужчин в масках все монахини онемели от ужаса.
- Чего вы хотите от меня? - прошептала игуменья дрожащим голосом.
- Сейчас вы это узнаете, - ответил дон Торрибио и обратился к одному из своих людей: - Подай серную светильню.
Разбойник молча подал ему то, что он просил.
- Теперь слушайте внимательнее, сеньора. Вчера одна из послушниц вашего монастыря, отказавшаяся несколько дней тому назад принять покрывало, скоропостижно умерла.
Игуменья обвела вокруг себя повелительным взглядом и обратилась к человеку, говорившему с ней:
- Не понимаю, что вы хотите сказать, - смело ответила она.
- Очень хорошо, я ждал этого ответа. Продолжаю. Этой послушнице было шестнадцать лет, звали ее донья Лаура де Асеведо-и-Реаль дель Монте; она принадлежала к одной из первейших фамилий республики. Сегодня утром проходили ее похороны со всей церемонией, обычной в подобном случае, в церкви этого же монастыря, потом тело ее с величайшей пышностью было опущено в склеп, назначенный для погребения монахинь.
Он остановился, устремив на игуменью через маску огненный взгляд.
- Повторяю, я не знаю, что вы хотите сказать, - ответила та холодно.
- Ага! Хорошо, слушайте же еще, сеньора, и постарайтесь воспользоваться этим, потому что теперь вы находитесь в руках людей, которые, клянусь вам, не тронутся ни вашими слезами, ни стонами, если вы вынудите их на дальнейшие меры.