- В истории Англии, сударь, но не в нашей, - перебил его Бонапарт. - Чтобы я играл роль Монка? Ну, нет! Если бы мне пришлось выбирать, чью судьбу повторить, я предпочел бы судьбу Вашингтона. Монк жил в те времена, когда предрассудки, с которыми мы боролись и которые победили в 1789 году, были еще в полном расцвете. Монк пожелал стать королем и не смог. Он был обычным диктатором. Для большего нужна была гениальность Кромвеля. Его сын Ричард не смог удержать корону. Как истинный сын великого человека он был идиотом. И все это привело к великолепным последствиям - к реставрации Карла II! Набожный двор сменился двором распутным! По примеру отца Карл разогнал три или четыре парламента, пожелал править единолично, назначил министром лакея и сделал из него не помощника в делах, а соучастника в кутежах. Он был жаден до денег, и все средства казались ему хороши: он продал Людовику XIV Дюнкерк - один из ключевых постов Англии по отношению к Франции. Выдумав угрозу своей безопасности, он велел казнить Элджернона Сиднея, который хоть и был членом комиссии, судившей Карла I, не желал принимать участие в заседании, на котором огласили приговор, и упорно отказывался ставить свою подпись в конце документа, предписывавшего казнить короля. Кромвель умер в 1658 году, ему было пятьдесят девять лет. За десять лет у власти он успел многое начать, но не многое довел до конца. Кроме того, он начал проводить всестороннюю реформу: политическую - путем замены республиканского правительства монархией, религиозную - путем отмены католичества и введением протестантского вероисповедания. Ну так что же, дайте мне прожить столько же, сколько Кромвель, пятьдесят девять лет - не так уж и много, не правда ли? У меня еще тридцать лет впереди, втрое больше, чем оставалось Кромвелю. И заметьте, я ничего не меняю, я лишь продолжаю; я не разрушаю, я строю.
- Хорошо, - рассмеялся Кадудаль, - а Директория?
- Директория не была правительством, - отвечал Бонапарт. - Разве возможна какая-либо власть, опирающаяся на прогнившее основание, как это было во время Директории? Если бы Я не вернулся из Египта, она рухнула бы сама собой. Я лишь подтолкнул ее. Франция больше не желала терпеть ее, и доказательство тому - то, как Франция приветствовала мое возвращение. Что они сделали со страной, которую я оставил в полном блеске? Она превратилась в несчастную страну, со всех сторон ей угрожал враг, с трех сторон подступавший к границам. Когда я уезжал, в стране был мир, когда я вернулся, была война. Я оставил позади победы, а вернулся к поражениям, я оставил миллионы, привезенные из Италии, а нашел нищету и грабительские законы. Что стало со ста тысячами солдат, моими соратниками, вместе с которыми я завоевывал славу и всех знал по именам? Они умерли. Что сделали они с моими генералами, пока я брал Мальту, Александрию, Каир, пока штыками выбивал слово "Франция" на фиванских колоннах и обелисках Карнака, пока у подножия горы Фавор я мстил за поражение последнего Иерусалимского царя? Гумберта отдали ирландцам, Шампьонне в Неаполе арестовали и попытались покрыть позором, Шерер, отступая, уничтожил следы победы, которую я завоевал в Италии. Они позволили англичанам высадиться в Голландии, они убили Рембо в Турине, Давида в Алкмаре, Жубера при Нови. А когда я просил подкрепления, чтобы сохранить Египет за нами, боеприпасов, чтобы защищать его, зерна, чтобы засеять его, они слали мне поздравления и объявляли, что Восточная армия заслужила благодарность отечества.
- Они полагали, что все это вы найдете в Сен-Жан-д'Акр, генерал.
- Это мое единственное поражение, Жорж, - сказал Бонапарт, - а если бы я победил, я бы удивил Европу! Если бы я победил! Я скажу вам, что бы я сделал тогда: я нашел бы в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек. Я поднял бы и вооружил всю Сирию, возмущенную жестокостью эль-Джаззара, я пошел бы на Дамаск и Алеппо, пополняя армию по дороге всеми недовольными, я бы отменил рабство, безраздельную власть и тиранию пашей, я пришел бы в Константинополь с вооруженными толпами и разрушил бы турецкую империю. Я создал бы на востоке новую великую империю и завоевал бы право на память потомков, я вернулся бы в Париж через Андринополь или Вену, уничтожив австрийскую монархию!
- Это планы Цезаря, начинавшего парфянскую войну, - холодно отвечал Кадудаль.
- Да, я так и знал, - сказал Бонапарт, хмуро улыбаясь, - что мы вспомним Цезаря. Ну что же, вы видите, я соглашаюсь продолжать беседу, куда бы она ни повернула. Представьте, что в двадцать девять лет Цезарь не был бы главным распутником Рима и самым злостным должником среди патрициев. Представьте, что Цезарь был первым гражданином; что его галльская кампания окончена, что египетская завершена, что испанская завершена блестяще, представьте себе, снова повторю я, что ему в это время двадцать девять, а не пятьдесят, ведь фортуна улыбается только молодым, она не любит лысые головы, - так вот, неужели вы думаете, что он не был бы Цезарем и Августом?
- Да, - горячо отвечал Кадудаль, - все так, если бы только его не остановили мечи Брута, Кассия и Каски.
- Вот как, - задумчиво сказал Бонапарт, - значит, мои противники делают ставку на убийство? В таком случае я облегчу им задачу, и вам в первую очередь, так как вы - мой враг. Что вам мешает прямо сейчас ударить меня ножом, если вы придерживаетесь тех же убеждений, что и Брут, ударивший Цезаря? Мы с вами одни, двери закрыты, вы совершенно точно успеете напасть на меня прежде, чем вас схватят.
- Нет, - отвечал Кадудаль, - нет, мы не рассчитываем на убийство, и я думаю, потребуются более серьезные причины, чтобы кто-либо из нас решился стать убийцей. Но такова судьба человека на войне. Однажды утром вы просыпаетесь, а удача покинула вас, вам может оторвать голову ядром, как маршалу Бервику, вас может сразить пуля, как Жубера и Дезе. Что тогда станет с Францией? У вас нет детей, а ваши братья…
Бонапарт пристально посмотрел на Кадудаля, который не окончил фразы и пожал плечами. Бонапарт стиснул кулаки. Жорж нашел дыру в доспехах.
- Признаю, - отвечал ему Бонапарт, - с этой точки зрения вы правы. Каждый день я рискую жизнью, каждый день она может быть отнята у меня. Но если вы не верите в Провидение, то я в него верю. Я уверен, ничто не происходит по воле случая. Я верю, что если судьбе было угодно, чтобы 13 августа 1769 года, ровно год спустя после того, как Людовик XV издал указ, присоединявший Корсику к Франции, в Аяччо родился ребенок, который совершит перевороты 13 вандемьера и 18 брюмера, то это значит, что у нее были большие виды на этого ребенка. Этот ребенок - я, и судьба до сих пор хранила меня посреди опасностей. Если у меня есть особое предназначение, я ничего не боюсь, это предназначение служит мне вместо доспехов. Если же нет, если я ошибаюсь и вместо двадцати пяти или тридцати лет, которые нужны мне, чтобы довести начатое до конца, я получу двадцать два удара ножом, как Цезарь; если ядро снесет мою голову, как голову Бервика; если в мою грудь попадет пуля и я погибну, как Жубер и Дезе, - это будет означать, что у судьбы были причины действовать подобным образом и, стало быть, отныне ей самой надлежит заботиться о благополучии Франции. Поверьте, Жорж, судьба никогда не забывает великие народы. Мы говорили только что о Цезаре, вы напомнили мне, как он упал к подножию статуи Помпея, сраженный Брутом, Кассием и Каской. Когда весь Рим шел за траурной колесницей диктатора, когда народ жег дома его убийц, когда Вечный город, содрогавшийся при виде пьяницы Антония или лицемерного Лепида, смотрел по сторонам, не зная, откуда явится добрый гений, который положит конец гражданской войне, - никто тогда и подумать не мог, что это будет ученик Аполлония, племянник Цезаря, юный Октавиан. Кто думал тогда о сыне банкира Веллетри, обсыпанном мукой предков? Кого интересовал этот слабый ребенок, который боялся всего - холода, жары, грома? Кто мог угадать в нем будущего властелина мира, когда он явился, хромой, бледный, прищурившись, словно ночная птица на свету, чтобы произвести смотр войскам Цезаря? Никто, даже проницательный Цицерон. Ornandum et tollendum, сказал он. И что же, ребенок, которого следовало приветствовать при первой встрече и уничтожить при первой возможности, обвел вокруг пальца всех седобородых старцев Сената и царствовал в Риме, не желавшем правителя и погубившем Цезаря, почти столь же долго, как и Людовик XVI во Франции. Жорж, Жорж, не боритесь с судьбой, которая создала меня, ибо судьба раздавит вас.
- Пусть будет так! - ответил Жорж, поклонившись. - По крайней мере, я буду раздавлен, не отступив от веры моих предков, и, может быть, Господь простит мне мои заблуждения, ошибки, совершенные ревностным христианином и набожным чадом.
Бонапарт положил руку на плечо молодого вождя шуанов.
- Хорошо, - сказал он ему, - но, по крайней мере, сохраняйте нейтралитет. Не вмешивайтесь в ход событий, пусть троны колеблются, короны падают. Как правило, представление оплачивают зрители, но вам заплачу я, чтобы вы смотрели на меня.
- И сколько же вы дадите мне за это, гражданин первый консул? - поинтересовался Кадудаль.
- Сто тысяч франков, сударь, - отвечал Бонапарт.
- Если вы предлагаете сто тысяч в год простому командиру партизан, сколько же вы предложили принцу, за которого он сражался?
- Ничего, сударь, - свысока ответил Бонапарт. - Вам я плачу за храбрость, а не за принципы, которыми вы руководствуетесь. Я хочу доказать вам, что для меня, который сам себя сделал, существуют только те люди, которые сами чего-то добились. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас.
- А если я откажусь? - спросил Жорж.
- Вы будете не правы.
- Буду ли я по-прежнему свободен уехать отсюда, куда захочу?
Бонапарт подошел к двери и позвал:
- Дюрок!
Дюрок появился на пороге.
- Проследите, - сказал Бонапарт, - чтобы господин Кадудаль и два сопровождающих его офицера могли беспрепятственно перемещаться в Париже и чтобы им причиняли беспокойства не больше, чем если бы они находились в своем лагере в Музийаке. Фуше получил приказ выдать им, если они пожелают, паспорта в любую другую страну.
- Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, - сказал Кадудаль с поклоном. - Сегодня вечером я уезжаю.
- Могу я узнать, куда?
- В Лондон, генерал.
- Тем лучше.
- Тем лучше?
- Да, потому что вы вблизи увидите людей, за которых сражались…
- И?..
- И вы сможете сравнить их с теми, против кого вы сражались. Но предупреждаю вас, полковник, покинув Францию…
Бонапарт замолчал.
- Я жду продолжения! - напомнил Кадудаль.
- Не возвращайтесь, не предупредив меня, в противном случае к вам будут относиться как к врагу.
- Это будет честь для меня, генерал, потому что этим вы подтвердите, что меня стоит бояться.
Жорж поклонился первому консулу и вышел. На следующий день в газетах можно было прочесть:
"После аудиенции, которую Жорж Кадудаль получил у первого консула, он попросил разрешения беспрепятственно выехать в Англию.
Такое разрешение было ему дано при условии, что он вернется во Францию лишь с разрешения правительства.
Жорж Кадудаль пообещал освободить от данного ему слова всех офицеров-мятежников, которые считали себя на его службе и которых он освобождает от нее фактом своей капитуляции".
В самом деле, вечером того же дня, когда состоялась аудиенция у первого консула, Жорж написал письма бывшим соратникам во все концы страны:
"Я считаю, что продолжение войны принесет Франции новые несчастья и разруху. Поэтому я освобождаю вас от данной мне клятвы, которой я вновь потребую лишь в том случае, если французское правительство нарушит обязательства, данные мне и касающиеся как меня, так и вас.
Если под видом мирного договора скрывалось предательство, я вновь буду должен положиться на вашу верность, и я уверен, что смогу это сделать.
Жорж Кадудаль".
Имя каждого офицера шуанов было написано рукой Кадудаля, так же как и само письмо.
IX
ДВА БОЕВЫХ ТОВАРИЩА
В то время как в салоне Людовика XIV проходила эта знаменательная встреча, Жозефина, уверенная в том, что Бурьен один, накинула пеньюар, вытерла покрасневшие глаза, припудрилась, сунула изящные креольские ножки в расшитые золотом турецкие шлепанцы из небесно-голубого бархата и быстро поднялась по небольшой лестнице, которая вела из ее спальни в молельню Марии Медичи.
Подойдя к двери кабинета, она остановилась, прижав руки к груди и сдерживая биение сердца. Осмотревшись вокруг и убедившись, что Бурьен в самом деле один, пишет, сидя спиной к двери, она неслышно подошла и дотронулась до его плеча. Бурьен обернулся, улыбаясь, по легкости прикосновения узнав ту, что стояла у него за спиной.
- Скажите же мне, сильно ли он рассердился? - спросила Жозефина.
- Должен признаться, - отвечал Бурьен, - что едва не разразилась настоящая гроза. Гром гремел, молнии сверкали, только дождя не было.
- Ну так он будет платить? - осведомилась она о том, что интересовало ее больше всего.
- Да.
- И вы получили шестьсот тысяч франков?
- Получил, - сказал Бурьен.
Жозефина захлопала в ладоши, словно ребенок, избавленный от наказания.
- Но, - добавил Бурьен, - ради всего святого, не делайте больше долгов или, уж если делаете, пусть это будет в разумных границах.
- Что вы имеете в виду, Бурьен? - спросила Жозефина.
- Только то, что лучше было бы вовсе не делать долгов.
- Но вы же знаете, что это совершенно невозможно, - убежденно отвечала Жозефина.
- Делайте долгов на пятьдесят, на сто тысяч франков.
- Но, Бурьен, ведь у вас теперь есть шестьсот тысяч, и когда теперешние долги будут оплачены…
- Что же тогда?
- О, тогда поставщики вновь откроют мне кредит!
- А как же он?
- Кто?
- Первый консул! Он поклялся, что оплачивает ваши долги в последний раз.
- Бурьен, в прошлом году он говорил то же самое, - заметила Жозефина с прелестной улыбкой.
Бурьен ошеломленно уставился на нее.
- Сударыня, - сказал он, - вы меня пугаете. Еще два или три года мирной жизни, и те несколько жалких миллионов, которые мы привезли из Италии, исчезнут. Сейчас же я бы хотел дать вам один совет. Если возможно, не встречайтесь с консулом, пока его плохое настроение хоть немного не улучшится.
- Ах, Боже мой! - воскликнула Жозефина. - Нужно, чтобы оно улучшилось как можно скорее! Сегодня утром ко мне приглашена моя соотечественница из колоний, подруга нашей семьи графиня де Сурди с дочерью. Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы у него случился припадок ярости в присутствии этих дам. Я уже встречалась с ними в свете, но в Тюильри они приглашены впервые.
- Что я получу, если сумею удержать его здесь, если он позавтракает в кабинете и спустится к вам не раньше обеда?
- Все, что хотите, Бурьен!
- Тогда возьмите перо, бумагу и напишите вашим прелестным почерком…
- Что именно?
- Итак, пишите!
Жозефина ожидала с пером в руке.
- Я поручаю Бурьену оплатить все мои счета за 1800 год, внеся половину или три четверти задатка, когда он сочтет нужным.
- Готово.
- Поставьте число.
- Девятнадцатое февраля 1801 года.
- Подпишите.
- Жозефина Бонапарт… Теперь все в порядке?
- В совершенном. А теперь спускайтесь к себе, одевайтесь и принимайте подругу. Первый консул вас не побеспокоит.
- Бурьен, вы очаровательны.
И она подала ему кончик пальца для поцелуя.
Бурьен почтительно поцеловал ноготок, похожий на коготь, и позвонил дежурному офицеру, который тут же появился на пороге кабинета.
- Ландуар, - обратился к нему Бурьен, - скажите дворецкому, что первый консул будет завтракать в своем кабинете. Пусть принесут столик с двумя приборами. Я скажу, когда подавать.
- Бурьен, скажите мне, кто завтракает с первым консулом? - спросила Жозефина.
- Не все ли вам равно, лишь бы этот человек был способен поднять ему настроение?
- Но кто же это?
- Сударыня, вы предпочитаете, чтобы первый консул позавтракал в вашем обществе?
- Нет, нет, Бурьен! - вскричала Жозефина. - Пусть завтракает с кем хочет и спускается ко мне не раньше обеда!
И она убежала, словно промелькнуло облачко. Бурьен остался один.
Через десять минут дверь парадной спальни отворилась, первый консул вернулся в кабинет. Он подошел к Бурьену и сжатыми в кулаки руками оперся о письменный стол своего секретаря.
- Итак, Бурьен, я только что разговаривал с этим знаменитым Жоржем.
- И какое он на вас произвел впечатление?
- Бретонец из бретонцев, из того же гранита, что их долмены и менгиры. Или я сильно ошибаюсь, или мы с ним еще встретимся. Это человек, который ничего не боится и ничего не желает. Такие люди ужасны, Бурьен.
- К счастью, они встречаются редко, - рассмеялся Бурьен. - Вы знаете это лучше других, ведь вы видали немало тростинок покрепче железа.
- Кстати, о тростинках, о тех, что колеблются от каждого дуновения, ты говорил с Жозефиной?
- Она только что вышла отсюда.
- Она довольна?
- У нее Монмартр с плеч свалился.
- Почему же она меня не дождалась?
- Она боялась, что вы будете ее бранить.
- Разумеется, и она прекрасно знает, что этого ей не избежать.
- Да, но с вами выиграть время - значит переждать грозу. Кроме того, сегодня утром в одиннадцать часов она принимает у себя подругу.
- Кого именно?
- Какую-то креолку с Мартиники.
- Как ее зовут?
- Графиня де Сурди.
- Кто эти Сурди? Известное имя?
- Вы меня об этом спрашиваете?
- Конечно, разве ты не знаешь назубок всю французскую аристократию?
- Я могу сказать, что это семья, послужившая стране и крестом, и шпагой, корни ее восходят к XIV веку. Если я не ошибаюсь, в походе французов против Неаполя принимал участие граф де Сурди, проявивший чудеса доблести в битве при Гарильяно.
- Так удачно проигранной рыцарем Баярдом.
- А что вы думаете об этом рыцаре без страха и упрека?