Принца допросили во второй раз со всем возможным почтением; но у военного суда было только две возможности: либо признать герцога невиновным и выпустить его из Венсенского замка, либо признать виновным и исполнить приговор.
Вот текст приговора:
"1. Суд единогласно объявляет Людовика-Антуана-Генриха де Бурбона, герцога Энгиенского, виновным в ведении вооруженной борьбы против Французской Республики.
2. Единогласно - виновным в том, что предложил свои услуги английскому правительству, врагу французского народа.
3. Единогласно - виновным в том, что принимал и давал поручения агентам означенного правительства, предлагал им средства использовать единомышленников во Франции и составлять с ними заговоры против внутренней и внешней безопасности французского государства.
4. Единогласно - виновным в том, что использовал единомышленников в Страсбургской крепости, пытаясь поднять близлежащие департаменты и руководить диверсиями в пользу Англии.
5. Единогласно - виновным в том, что он является одним из зачинщиков и участников замысленного англичанами покушения на жизнь первого консула, с тем, чтобы в случае успешного осуществления этого покушения вторгнуться во Францию".
Оставался последний вопрос - о форме наказания.
Он был решен так же, как и другие; военный суд единогласно приговорил к смерти Людовика-Антуана-Генриха де Бурбона, герцога Энгиенского, за шпионаж, переписку с врагами Республики, посягательство на внутреннюю и внешнюю безопасность государства.
Во всем этом была одна странность, едва не сорвавшая все дело, - никто из членов суда не был предупрежден о том, ради чего их собрали. Один из них час стоял у входной двери, не решаясь дать знать о себе. Другой, получив приказ немедленно явиться в Венсенский замок, посчитал, что его самого арестуют, и стал спрашивать, куда ему обратиться, чтобы зарегистрироваться как заключенному.
Что же касается просьбы герцога об аудиенции у Бонапарта, один из членов суда предложил передать эту просьбу правительству.
Остальные не возражали, только один генерал, стоявший за креслом председателя (он, по-видимому, был представителем первого консула), объявил, что просьба герцога напрасна; судьи замяли этот вопрос, оставив за собой право после обсуждения удовлетворить желание подсудимого.
После вынесения приговора генерал Юлен взял перо, чтобы написать Бонапарту о просьбе герцога Энгиенского.
- Что вы собираетесь делать? - спросил его тот, кто нашел просьбу безнадежной.
- Пишу первому консулу, - ответил Юлен, - чтобы сообщить ему решение суда и просьбу осужденного.
- Ваше дело кончено, - сказал этот человек, вырывая перо у Юлена, - остальное - уже мое дело.
И Савари, присутствовавший на судебном заседании, отправился к отряду гвардейской жандармерии, став рядом с ними на замковой эспланаде.
Офицер, командовавший пехотным легионом, со слезами на глазах подошел сказать ему, что ему приказано выделить отряд для исполнения приговора военного суда.
- Действуйте, - сказал Савари.
- Но где я должен разместить солдат?
- Там, где пуля не заденет никого постороннего.
Дело в том, что огородники из парижских пригородов уже отправлялись в Париж на рынки.
Осмотрев местность, офицер выбрал замковый ров как наиболее безопасное место.
Когда допрос окончился, герцог поднялся в свою комнату и заснул.
Он спал глубоким сном, когда за ним пришли - зачитать приговор и исполнить его.
Поскольку приговор положено зачитывать на месте казни, его подняли, и заставили одеться.
Герцог настолько был далек от мысли, что его приговорят к смерти, что, спускаясь по лестнице, ведущей ко рву, спросил:
- А куда мы идем?
Почувствовав идущий снизу холод, он дотронулся до руки коменданта, несшего фонарь, и тихо произнес:
- Меня посадят в подвал?
Не было нужды отвечать ему, поскольку вскоре все и без того стало ясно.
При свете фонаря, который держал комендант Арель, принцу прочли приговор. Он выслушал его невозмутимо. Потом достал из кармана письмо, которое, по-видимому, заранее приготовил на этот случай. В письме был локон его волос и золотое кольцо. Он отдал его лейтенанту Нуаре, тому из членов суда, с которым немного общался по прибытии в Венсен и который внушал ему симпатию.
Командир отряда, назначенного для расстрела принца, спросил его:
- Хотите встать на колени?
- Зачем? - удивился принц.
- Чтобы легче встретить смерть.
- Ни один Бурбон, - ответил герцог Энгиенский, - не склонял колени ни перед кем, кроме Бога.
Солдаты отошли на несколько шагов и, расступившись, открыли взору могилу.
В этот момент маленькая собачка, сопровождавшая герцога от самого Эттенгейма, вырвалась из комнаты, подбежала к крепостному рву и бросилась под ноги хозяина с громким лаем.
Принц наклонился, чтобы погладить собаку и, видя, что солдаты уже держат ружья наготове, сказал:
- Позаботьтесь о моем бедном Фиделе, это все, о чем я вас прошу.
И, выпрямившись, он произнес:
- Я в вашем распоряжении, господа, стреляйте!
Одна за другой последовали короткие команды: "На плечо!", "Товсь!", "Кладсь!" и "Пли!", раздались выстрелы, принц упал.
В той же одежде, в которой он был, его положили в заранее вырытую могилу, мгновенно тело засыпали землей, и солдаты, утрамбовывая ногами землю, постарались затоптать и след, оставленный упавшим телом.
Едва приговор был произнесен, как члены суда пожелали покинуть Венсен, каждый требовал свой экипаж, у ворот замка поднялась суматоха, но пока не прозвучали выстрелы, возвестившие, что все кончено, никто из тех, кто приговорил несчастного принца к смерти, так и не уехал.
Тогда ворота, закрытые, вероятно, по приказу сверху, открылись, каждый занял свое место и приказал кучеру быстрее покинуть проклятый замок; можно подумать, что эти храбрые воины, не раз встречавшиеся со смертью на поле боя и не отступавшие перед ней, спасались от призрака.
Савари, возможно, более всех взволнованный, тоже отправился в Париж; но на заставе встретил г-на Реаля, в костюме государственного советника едущего в Венсен. Он остановил Реаля и спросил:
- Куда вы едете?
- В Венсен, - ответил г-н Реаль.
- Что вы собираетесь там делать? - задал вопрос Савари.
- Допросить герцога Энгиенского, я получил об этом приказ первого консула.
- Герцог Энгиенский уже четверть часа как мертв, - произнес Савари.
Г-н Реаль вскрикнул от изумления, можно сказать, от ужаса, и смертельно побледнел.
- Ах! И кто же так опрометчиво поспешил казнить несчастного принца? - спросил он.
"При этих словах, - пишет Савари в своих "Мемуарах", - я начал сомневаться, что смерть герцога Энгиенского - дело рук первого консула".
Г-н Реаль вернулся в Париж.
Савари отправился в Мальмезон с отчетом Бонапарту о том, что он видел. Он прибыл туда в одиннадцать часов.
Первый консул, казалось, удивился известию о смерти принца не меньше Реаля. Почему не дали хода прошению о встрече, которое написал герцог?
- Насколько я знаю его характер, - сказал Бонапарт, - между нами все было бы улажено.
Затем он стремительно принялся шагать по комнате и воскликнул:
- Здесь есть нечто, чего я не понимаю! То, что суд вынес решение, основываясь на признании герцога Энгиенского, понятно; но это признание было сделано в начале процесса, и приговор не должен был быть исполнен до тех пор, пока г-н Реаль не допросил герцога по вопросу, который необходимо было прояснить.
И он вновь и вновь повторял:
- Здесь есть что-то, что ускользает от меня! Вот преступление, которое ничего не дает, а только делает меня ненавистным!
Около одиннадцати адмирал Трюге, совершенно ничего не знающий о роковом событии, прибыл в Мальмезон, чтобы отчитаться перед первым консулом о порученном ему деле организовать в Бресте флот. Не допущенный к Бонапарту в кабинет, где тот беседовал с Савари, он зашел в гостиную и обнаружил утопающую в слезах и отчаявшуюся г-жу Бонапарт. Она только что узнала о казни принца и не смогла скрыть страх, который вызывали у нее предполагаемые последствия этой ужасной катастрофы.
Самого адмирала, который неожиданно узнал эту новость, охватило беспокойство, увеличившееся, когда ему сообщили, что первый консул готов его принять.
Чтобы попасть из гостиной в кабинет, он должен был пройти через столовую, где завтракали адъютанты; они пригласили его за стол. Но адмирал не чувствовал голода; он молча, поскольку не мог произнести ни слова, показал им портфель с бумагами, давая понять, что спешит.
Войдя к Бонапарту, он с усилием выдавил из себя:
- Гражданин первый консул, я прибыл предъявить вам отчет о брестском флоте, который вы поручили мне сформировать.
- Благодарю, - бросил Бонапарт, продолжая ходить по комнате. Неожиданно остановившись, он произнес: - Ну вот, Трюге, одним Бурбоном стало меньше.
- Вот как! - сказал Трюге. - Не умер ли случайно Людовик XVIII?
- Нет. Если бы это! - нервно ответил Бонапарт. - Я велел арестовать герцога Энгиенского и привезти его в Париж. Сегодня в шесть часов утра его расстреляли в Венсене.
- Но какова была цель столь жестокого поступка? - спросил Трюге.
- Право, - ответил Бонапарт, - настало время положить конец многочисленным покушениям на мою жизнь; теперь уже больше не скажут, что я хотел сыграть роль Монка.
Через два дня после катастрофы Бурьен, беспокоясь о состоянии, в котором находилась г-жа Бонапарт, отправил нарочного с вопросом, может ли она его принять.
Нарочный вернулся с положительным ответом.
Бурьен поспешил в Мальмезои и сразу прошел в будуар, где были Жозефина, г-жа Луи Бонапарт и г-жа де Ремюза.
Все трое пребывали в отчаянии.
- Ах, Бурьен! - воскликнула г-жа Бонапарт, увидев его, - какое ужасное несчастье! Знали бы вы, каким он стал с некоторых пор! Он избегает людей, он боится всех. Кто мог внушить ему сделать такое?
Бурьен, узнавший все детали казни от Ареля, рассказал ей о них.
- Какая жестокость! - вскричала Жозефина. - Но хотя бы не смогут сказать, что это моя вина, ведь я пыталась сделать все, чтобы отговорить его от этого жуткого замысла; он не рассказал мне о нем, но я догадалась. Но вы же знаете, с какой жестокостью он отвергал мои мольбы! Я пришла к нему, бросилась на колени. "Занимайтесь тем, что вас касается, - гневно закричал он на меня. - Это совсем не женское дело, оставьте меня!" И он оттолкнул меня так грубо, как никогда не позволял себе со времен египетской кампании. Что теперь скажут в Париже? Уверена, его все будут проклинать, ведь даже здешние льстецы потрясены случившимся. Вы знаете, каков он, когда недоволен собой и старается, чтобы весь мир это увидел. Никто не осмеливается говорить с ним, все вокруг мрачнеет. Вот локон волос и золотое кольцо принца, которые он, бедняга, просил меня отослать дорогой для него особе. Лейтенант, которому он их отдал, доверил их Савари, а Савари привез мне. Савари плакал, рассказывая мне о последних минутах принца, стыдясь себя самого: "Ах, сударыня! - говорил он, вытирая слезы. - Невозможно быть свидетелем смерти такого человека, не испытывая волнения".
Г-н де Шатобриан, еще не отправившийся послом в Вале, шел по саду Тюильри, когда услышал голоса мужчины и женщины, оглашавших официальную новость. Прохожие тут же останавливались в оцепенении, пораженные словами: "Вердикт специального военного суда, заседавшего в Венсенском дворце, приговорившего к смертной казни Людовика· Антуана-Генриха де Бурбона, герцога Энгиенского, рожденного 2 августа 1772 года в Шантийи". Их крик обрушился на него как гром среди ясного неба, на мгновение он так же оцепенел, как другие.
Вернувшись домой, он сел за стол, написал прошение об отставке и в тот же день отправил его Бонапарту.
Первый консул, узнав руку Шатобриана на конверте, несколько раз повертел письмо в руках, не открывая его.
Наконец он распечатал конверт, прочел и, в раздражении бросив письмо на стол, произнес:
- Тем лучше! Мы никогда бы не смогли понять друг друга; он - только прошлое; а я - будущее.
Г-жа Бонапарт имела основания беспокоиться о том, какой эффект произведет новость о смерти герцога Энгиенского.
Париж ответил на крики газетчиков ропотом неодобрения.
Нигде и никто не говорил о "приговоре" герцогу Энгиенскому, говорили об "убийстве".
Никто не верил в виновность принца, а к его могиле началось настоящее паломничество.
Конечно, в замке позаботились о том, чтобы скрыть это место, устроив газон, похожий на соседние, и никто не смог бы догадаться, где похоронен бедный принц, если бы не собака, всегда лежащая в одном и том же месте. Взоры паломников застывали на могиле, пока слезы не застилали их. Тогда вполголоса они начинали звать:
- Фидель! Фидель! Фидель!
Бедное животное отзывалось на эти доброжелательные призывы долгим печальным воем.
Однажды утром люди не нашли собаки на привычном месте. Фидель, беспокоивший полицию, исчез.
XLII
САМОУБИЙСТВО
Вернемся к Пишегрю. Вначале он все отрицал, но, опознанный лакеем Моро как именно тот человек, который тайно приходил к его хозяину и которого тот встречал с почтением, точнее, с непокрытой головой, перестал запираться и разделил участь Жоржа.
По прибытии в Тампль Пишегрю выделили камеру на первом этаже. Изголовье его кровати находилось напротив окна, так что оконная форточка служила ему лампой, когда он хотел читать в кровати; снаружи перед окном стоял часовой, который мог видеть все происходящее в камере.
Камеры Кадудаля и Пишегрю разделял небольшой коридор. Вечером одного из жандармов запирали в этом коридоре, ключ от которого отдавали привратнику; жандарм как бы запирал самого себя. Он мог поднять тревогу и попросить помощи только через окно.
Часовой, дежуривший у входа во двор, передавал сигнал тревоги караульному, который, в спою очередь, должен был передать его привратнику.
Какое-то время в камере Пишегрю находились еще два жандарма, не спускавшие с него глаз. Более того, его отделяла только перегородка от камеры г-на Буве де Лозье, который, как мы помним, уже пытался повеситься. Наконец, в трех-четырех шагах, в нравом вестибюле помещалась камера Кадудаля, дверь в которую была открыта днем и ночью. Два жандарма и капрал постоянно наблюдали за ним.
В разговоре с г-ном Реалем Пишегрю попросил, чтобы смущающих его стражей убрали из камеры.
Просьбу передали Бонапарту. Тот пожал плечами:
- К чему напрасно ему надоедать? Ведь жандармы находятся гам, чтобы помешать ему покончить с собой, а не помешать ему спастись.
Но человек, всерьез замышляющий самоубийство, всегда достигает своей цели.
Пишегрю предоставили перо и чернила: он работал.
Тс предложения, которые ему сделали относительно обустройства Гвианы, чрезвычайно вдохновили Пишегрю; несомненно, с его двойным воображением стратега и ученого, с воспоминаниями, которые он сохранил о походах и охоте в глубине побережья, он уже видел себя занятым работой и был счастлив.
Но и мнение Бонапарта, что Пишегрю принял какое-то роковое решение, не было лишено оснований.
Маркиз де Ривьер рассказывал г-дам Реалю и Демаре, как однажды, когда он и Пишегрю бродили как-то вечером по Парижу, меньше опасаясь быть схваченными на улице, чем по возвращении домой, генерал вдруг остановился и со словами:
- Ей-богу же, бесполезно идти дальше, остановимся здесь, - и приставил пистолет к своему виску.
Г-н де Ривьер схватил Пишегрю за руку и отвел пистолет от его головы. Он считал, что именно тогда у генерала родилась мысль убить себя.
В тот раз он привел генерала к одной даме, которая предоставила ему убежище; она жила на Ореховой улице. У нее, положив на стол кинжал, Пишегрю произнес:
- Еще один такой вечер, и все будет кончено.
Шарль Нодье в своих воспоминаниях о Революции рассказывает забавный анекдот, который выглядит предчувствием того, что через одиннадцать лет произойдет в Тампле.
Он носил, как всякий офицер штаба у Пишегрю, галстук из черного шелка, туго завязанный у ворота. Противостоя чудесам того времени, когда носили громоздкий галстук а-ля Сен-Жюст, молодой человек приучился завязывать свой справа на один узел.
По распоряжению Сен-Жюста все ложились спать одетыми. Пишегрю и два его секретаря спали в одной комнате на брошенных на пол матрасах.
Пишегрю спал мало, ложился последним обычно только в три-четыре часа утра.
Однажды Нодье спал особенно беспокойно, и в ночном кошмаре ему привиделось, что его душат индейские воины. Нодье почувствовал, что чья-то рука легла ему на шею и ослабила узел на галстуке. Он проснулся и увидел, что перед ним на коленях стоит генерал.
- Это вы, генерал? - спросил он. - Я вам нужен?
- Нет, напротив, - ответил тот, - это я тебе был нужен: ты стонал и жаловался, я сначала не мог понять причины. Когда носишь такой, как у нас, тугой галстук, надо позаботиться ослабить его перед сном; если позабыть об этой предосторожности, можно задохнуться и умереть. Это своего рода способ самоубийства.
Когда в одно из своих посещений г-н Реаль осведомился у Пишегрю, не нуждается ли он в чем-нибудь, тот ответил:
- Да, в книгах.
- Исторических? - уточнил Реаль.
- Конечно же, нет! Вся история у меня в голове; пришлите мне Сенеку; я нынче игрок.
- Генерал, - смеясь, заметил г-н Реаль, - игрок просит дать ему Сенеку, только проигравшись вчистую. Это не ваш случай.
Тогда же Пишегрю попросил, чтобы ему передали и отобранный у него портрет, который был ему особенно дорог. Сенеку прислали, и г-н Демаре собирался присоединить к книге портрет, когда кто-то заметил ему, что портрет, отобранный при обыске, должен вместе с другими вещами фигурировать на суде.
Пишегрю передали только книгу, он спросил о портрете. Ему объяснили причину отказа, он счел это плохим знаком.
- Ах, вот как, - сказал он привратнику, - оказывается, г-н Реаль посмеялся надо мной, говоря о Кайене.
И он с нетерпением стал ждать следующего визита г-на Реаля.