Длинный обоз проходил в эту минуту мимо нас, и я сразу понял, почему кричит майор, - чесотка передается лошадям по воздуху, Лысюк об этом не подумал.
- Я покажу вам кузькину мать! Под суд, - еще раз крикнул майор и сунул пистолет в ухо Фрицу.
- Товарищ майор, - крикнул я что есть сил и скатился вниз. - Я это, я виноват!
- Ты! - лицо майора гневно дернулось, но пистолет он все же опустил. - Ага, я покажу кузькину! Сержант, значит. Под трибунал пойдешь! Айда в мои сани.
Он взял меня за руку, как бы опасаясь, что я могу сбежать.
- А ты, - обратился он к Борьке, - заворачивай туда, - он показал в сторону щитов, задерживающих снег. - Там можешь ехать. Ну, давай через кювет!
Майор толкнул меня к саням, я поскользнулся и опустился на шоссе.
- Что с ним? - крикнул майор. - Пьяный?
- Болеет, - сказал Борька. - А вообще-то он Герой Советского Союза.
- Врёт, - я поднялся и прислонился к сену. - Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.
- Что же вы молчали, - он спрятал ТТ. - Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.
Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.
- Надо ехать к щитам, - решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. - Можно проскочить.
Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.
- Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!
Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.
- Тпру, - теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.
Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…
Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.
Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.
Наконец, как нам показалось, мы крепко увязали воз. Горожанин прошел по колее, отбрасывая в стороны комки снега и прутья. Я потихоньку тронул Фрица. Так мы проехали целых полкилометра, повеселели, но попалась на пути небольшая колдобина - и сено развалилось.
Мы уже не разговаривали друг с другом. Молча курили, молча собирали сено. Так же молча я взял наши шинели, подсунул их под веревку, получилось неплохо. Мы проехали ещё восемьсот метров. На этот раз сено сползло вперед…
- Слушай, - повернул ко мне Борька мокрое от пота лицо. - Слушай, давай оставим здесь сено, быстренько доберёмся до города, а там пришлют за ним кого-нибудь.
- Украдут. Потом докажи Лысюку, что ты его на самогон не сменял!
- Да, - согласился Борька. - Подберут, это точно. Что делать?
Пошел снег. Сразу стало темнеть. На шоссе зажгли фары машины.
- Когда теперь приедем? - не умолкал Борька. - Скула у меня опять ноет, Лидку ты не увидишь сегодня… Слушай, давай бросим, а? Черт с ним, с Лысюком. Не мог нам вилы с собой дать, жадина!
Я тоже потерял надежду добраться до города, надо было что-то придумывать.
Снова мы нагребли сено, снова перевязали его, подсунув шинели под веревку. Снег таял на лицах, холода мы не чувствовали.
- Стой здесь, пойду посмотрю, - я взял карабин и двинулся к дороге.
Я шел до тех пор, пока не увидел дом. Огня не было в окнах, но калитка была не заперта. Блеяли овцы в сарае, когда я поднимался на крыльцо, заржала лошадь.
"Здесь хозяева", - обрадовался я и, стукнув, вошел в дом.
Я попал в кухню. Оказалось, что горит керосиновая лампа, но фитиль сильно прикручен. За столом, положив голову на локоть, спал человек. Я позвал его. Он вскочил и, подняв лампу, уставился на меня.
- Лабас, - сказал человек по-литовски. - Здравствуйте, что с вами?
Он был выше меня ростом, старый, плечистый, глаза твердые, спокойные.
Видимо, со стороны на меня было жутко смотреть, такой я был мокрый, запыхавшийся, в расстегнутой гимнастерке и с карабином в руках.
- Что с вами? - переспросил литовец.
Я хотел разжиться у него вилами, но, присев на лавку и закурив из белой жестяной банки, которую он подвинул ко мне, попросил его помочь нам.
- Конечно, конечно, - засуетился он. - Но сперва вы отдохните, я сделаю яичницу.
С большими трудностями мы с Борькой подъехали к сараю, я разнуздал Фрица, положил ему охапку сена. Голая изъеденная кожа на его спине дрожала. Я подумал и накинул на Фрица свою шинель.
Мы пили чай, хватали, обжигаясь, толстые куски яичницы, хозяин курил и улыбался.
- Сейчас переложу ваш воз. По горам сможете ездить.
Наконец мы насытились. Борька полез шупать свою десну, а я решил продемонстрировать хозяину знание литовского языка.
- Кеушина? - я показал на яйцо.
- Верно.
- Донас?
- Правильно, хлеб.
Всё, что произошло с нами, стало казаться дурацким сном. Мы повеселели: сейчас крестьянин нам поможет - и через полчаса мы в городе. Я решил, что непременно наведаюсь в Лидину землянку, извинюсь перед девчатами за ночной визит, но все же встречусь с Лидой.
В кухню вбежал парень, примерно моих лет, но здоровенный, высокий. Он был в ушанке и в тулупе.
- Это Вацис, - сказал крестьянин. - Внук.
Вацис злобно глянул на нас и поманил деда в комнату. Через минуту они, не говоря ни слова, выбежали из дома.
- В чем дело? - сказал Борька, поднимаясь с лавки и берясь за карабин.
Литовцы вернулись скоро. Молодой распахнул широко дверь и по-литовски крикнул:
- Убирайтесь!
- Что он говорит? - спросил Борька.
- Мы вам яичницу, сало, а вы нам чесотку во двор! Мой скот заразить! Ещё шинелью закрыли! Убирайтесь!
Он кричал, пока мы спускались с крыльца, кричал, пока мы выезжали из ворот в чёрное сумеречное поле.
- Замолчи, фашист! - не выдержал Борька.
Парень схватил вилы и бросился к Борьке.
- Я не фашист, мой дед партизан был! - заорал он уже по-русски. - Ты сам фашист! Убирайтесь!
Он закрыл калитку, покричал ещё во дворе, и мы услышали, как хлопнула дверь.
Мы уже выбрались на свою колею, когда нас догнал старик литовец. В руках у него были вилы.
- Поймите, нельзя. Скот у нас в сарае общий. Колхоз скоро будет.
На этот раз мы ехали долго. Я упирался вилами в сено и даже начал посвистывать. Усилился мороз, темнота становилась всё гуще. Фриц ступал осторожно, он как бы понял наше несчастье. Но сено все же развалилось.
- Ни черта, - сказал я, - вилы-то у нас есть.
Но управляться с вилами тоже оказалось не так-то просто. Они вертелись в руках, сено с них просыпалось, в конце концов мы отшвырнули их в сторону. Провозились мы на этот раз дольше обычного, шинели уже не снимали из-за холода. Воз получился кривым, и вдобавок через сотню метров Фриц споткнулся и наши труды пропали даром.
- Всё, - сказал Борька. - Больше я не играю. Пропадай пропадом всё сено вместе с этой тварью, сейчас сяду на машину- и в город!
Он ждал, что я ему скажу, а что я мог сказать!
- Смотри, - Борька зажег спичку и осветил свою щеку. - Видишь! - Мне показалось, что щека раздувается, как футбольный мяч, прямо на глазах.
- Поедем, а? Ну, бросим сено, что нам грозит?
Я не ответил. Без слов было понятно, что грозит. Лысюк напишет рапорт, и не миновать штрафной роты.
- Что молчишь? - продолжал Борька. - Жар у меня, понимаешь, скулу выворачивает, а я весь мокрый!
- Горожанин, - сказал я и сам не узнал своего голоса. - Иди к шоссе, садись на машину и гони прямо к зубному врачу, и пусть он тебя в конце концов вылечит!
- С ума ты сошел, Петро! А ты как?
- Поезжай, дурак. Если я один брошу сено, меня, может, и простят. Контуженый и вообще я же не достиг ещё призывного возраста. Давай гони. Лучше пусть один отвечает.
Борька что-то говорил, оправдывался, но я чувствовал, что он рад, что он больше не может терпеть, он уже начал постанывать от боли. Я забрал у него табак, и он бросился к шоссе.
Я подошел к Фрицу, почесал его за ушами, конь даже захрапел.
- Вот и всё, Фриц. Сейчас поедем в Каунас, и пусть валяется здесь эта прелая трава, пусть строчит рапорт Лысюк. Но я все же отбил тебя от зоркого и жадного зверя.
Сев в сани, я взял вожжи, тронул Фрица и услышал Борькин крик:
- Стой, Петро, придумал! - вопил он, появляясь. - Придумал! Не надо нам с тобой расставаться, сейчас все сделаем.
Я различил в темноте, что Борька стаскивает с плеча карабин.
- Сейчас вместе домой поедем. А чёрт, предохранитель замёрз…
- Что ты хочешь делать, Борька?
Он не ответил, а побежал туда, где была голова Фрица.
Я спрыгнул на снег и успел схватить Борьку за плечо.
- Что ты делаешь?
Борька оттолкнул меня, я полетел на землю, но, вскочив, снова бросился к нему. На этот раз мы упали оба: я вниз, Борька на меня.
- Пойми, - лихорадочно тараторил мне прямо в ухо Борька. - Пойми, сейчас я его к черту, а скажем, что майор, никто и разбираться за эту тварь не станет. Еще Лысюку нагорит за то, что послал.
Он стиснул меня так, что слабость моментально охватила мое тело.
- Пойми, - уже почему-то шепотом продолжал он. - Сейчас сядем в машину и прямо в столовую, прямо в столовую.
Мокрый рукав его шинели елозил меня по лицу. Мне нечем было дышать, я старался выбраться из-под него, а он вырывал у меня ремень карабина.
Сильная боль пронизала мои виски, пальцы разжались сами, я начал хватать воздух ртом.
- Видишь, припадок, - вскочил Борька, подхватив карабин. - Разве я могу тебя так оставить! Сейчас всё сделаю и донесу до шоссе.
"Правильно, - вдруг подумал я. - Какого черта разыгрывать тут комедию. Каждый час гибнет столько людей, а я трясусь над этой паршивой изъеденной шкурой - Фрицем. Разве я сам не застрелил пегую лошадь, увязавшуюся за нами на минное поле. Там хоть наша лошадь была, а это немецкая шкура, так чего я упрямлюсь?"
Так я рассуждал, не поднимаясь с земли и напрягшимся слухом ожидая выстрела. Слева летели по небу багровые отсветы. Сильное жадное пламя.
"Ерунда, - продолжал рассуждать я, - давно надо было его застрелить, гулял бы сейчас с Лидочкой…"
Наконец раздался щелчок предохранителя.
- Борька, - неожиданно для себя спокойно проговорил я. - Я скажу в части, что Фрица пристрелил ты.
… Я сидел на санях и пытался свернуть цигарку. Никак было не успокоить дрожь в пальцах. Машины все так же неутомимо пролетали по шоссе. В ушах остался долгий скрип тормозов - останавливалась машина, чтобы подобрать Борьку. Фриц стоял смирно, наверное, дремал. От него пахло потом и еще чем-то больным.
Цигарку наконец удалось свернуть, я стал шарить зажигалку, и в это время горячая тяжелая горошина ударила меня по щеке. Я потрогал её пальцами. Неужели слеза?
Длинные алые всполохи неслись надо мной.
Докурив, я слез с саней и принялся взваливать сено на сани и уминать его уверенно и не спеша.
ТРУБАЧИ
Рассказ
Было это во время войны в небольшом городке Горьковской области, куда из осажденного Ленинграда переехало военное училище.
В одном доме квартировали музвзвод и хозвзвод. Дом был бревенчатым, в косых широких щелях, забитых пылью и затянутых паутинками. Взводы поселили сюда в спешке в суматошные дни эвакуации и, не успев, конечно, подумать, расположили музыкантов внизу, а хозяйственникам отдали второй этаж.
Музвзвод состоял из мальчишек-воспитанников и нескольких сверхсрочников, бывших когда-то также воспитанниками училища.
Сверхсрочники были хорошими музыкантами, их взяли в музвзвод еще до войны за способности и любовь к музыке.
Теперь же такого строгого отбора не было. Набрали тех, у кого отцы на фронте, и далеко не все из новых воспитанников обладали даже самым необходимым - музыкальным слухом.
И если теперь оркестр без ошибок исполнял на разводе "Строевой марш", то была в этом заслуга Пал Палыча - старшины музвзвода - это он бесчисленным количеством репетиций и сыгровок добился-таки согласованного звучания оркестра.
Почти все обитатели второго этажа годились воспитанникам в дедушки. Народ нестроевой - у каждого своя хворь, они справляли хозяйственные работы по училищу. Трудились на кухне, ездили на лошадях, ремонтировали обувь, заготавливали дрова, доставляли продукты.
Работали они помногу, зачастую ночью, и потом, лежа на железных двухэтажных койках, тщетно пытались уснуть под бодрые звуки "Колонного марша" и кощунственно ругались под нежный вальс "Осенний сон".
Но больше всего им досаждало, когда воспитанники занимались индивидуальными репетициями.
- Буп! - раздавался снизу слоновый удар баса. - Бам!
- Та-та, - тоненько заколачивали гвозди альты. - Та-та, та-та!
- Ру-у-ру, - широко разливаясь, заставляли дребезжать стекла баритон и тенор.
Выручало хозяйственников… мытье полов. Мальчишки музыканты исподтишка курили, считая себя настоящими солдатами. Пал Палыч, ярый враг курильщиков, застигнув их на месте преступления, тотчас отменял занятия, и начиналось мытье полов. Старички хозяйственники с явной выгодой для себя помогали Пал Палычу выслеживать курильщиков. Во-первых, на время мытья наступала тишина, а во-вторых, когда проштрафившихся было много, Пал Палыч посылал их наверх драить полы хозвзвода.
- Внучок, - кричали хозяйственники, блаженно лежа на кроватях. - Внучок, ты ужо под койку залезь, подрай и там! И сундучок отодвинь, любезный, под ним пыли набилось! Вот так, милай! Может, тебе покурить свернуть, а?
- Ну, подождите! - скрипел зубами воспитанник. - Подождите…
Кончив мыть, он бежал вниз, хватал инструмент, и целый час разъяренная труба ржала, мяукала, лаяла, долбила потолок одиночными выстрелами, распарывала пулеметной дробью.
Туго приходилось хозвзводу.
- Чтоб у вас трубы распаялись, - ворчал старшина хозвзвода. - Дудари проклятые! Дудят, дудят одно и то же. День дудят, ночь дудят… Да за это время я бы любую кобылу танго играть научил!
Пал Палыч вздыхал.
- Раньше были мальчишки, - мечтательно вспоминал он, - пять репетиций - и любая вещь готова! А теперь - глухие, совсем глухие… Эх!
- А нельзя вам на улице дудеть, а? - спросил хозяйственник. - Я бы и заборчик соорудил, вроде загона. Давай?
Так и сделали.
Первое время забор густо облепляли местные пацаны. Они галдели и мешали заниматься, но разучивание одной и той же вещи - нудная штука, и постепенно все мальчишки отклеились от забора. Хотя нет, не все. Один появлялся ежедневно. Звали его Митя.
Митина мама работала в столовой. Столовая находилась на базаре и раньше, перед войной, была весёлым и шумным местом. Теперь же в столовой наесться было нельзя, можно было только выпить чаю без хлеба. Иногда продавали суп-болтушку и картофельное пюре без масла.
Базар почти пустовал теперь, и Митина мама рано приходила домой. Дома она заваривала все тот же чай, ставила перед собой блюдечко с клюквой и молча пила и курила, курила и пила. В одной руке стакан с чаем, в другой самокрутка.
Частенько она оставалась без курева и поэтому повсюду прятала от себя щепотки махорки, закидывала на печку и на шкаф "чинарики", а в черные дни принималась разыскивать их. Цена махорки была страшная: тридцать пять рублей спичечный коробок.
Почти весь хлеб мама отдавала Мите, и если удавалось достать картошку или ещё что-либо из еды, мама тоже отдавала Мите
- Ешь, милый сын, - ласково и протяжно говорила она. - Ешь все. Мне бы чай да табак, я и сыта буду.
Митя с ребятами бегал на станцию. Смотрел, как проходят мимо бесконечные составы с пушками, носил военным клюкву и никогда не брал у них ничего. А раненые совали соблазнительные вещи: сахар, сухари, а иногда и шоколад.
Однажды, когда у мамы два дня не было махорки и она прокашляла всю ночь - так хотела курить, Митя спросил у раненого папироску.
- Не рано ли дым глотать научился? - упрекнул раненый, но дал целую пачку "Звездочки".
С тех пор Митя иногда выручал маму.
Городок был мал, по утрам будили его редкие петушиные голоса (у кого-то еще оставались куры), не было в городке ни завода, ни фабрики, только паровозное депо.
Новостей в городе неоткуда было ждать. А если что и случалось, мальчишки узнавали об этом первыми. Словно им кто-то по личному телефону сообщал.
Вот и домчалось до них, что за военным училищем, прямо в поле каждый день играет оркестр.
Митя лишился покоя. Медные громкие трубы звучали теперь в его ушах не смолкая. Гремели даже, когда он спал. Он просыпался теперь куда раньше мамы. Находил на кухне кусок хлеба и бежал из дому.
- А чай, милый сын? Куды без чаю-то?! - кричала вдогонку мама.
А он, юркнув за угол, сбегал по деревянным мосткам вниз к железнодорожному переезду, пролезал под вагонами и, всё бегом-бегом, поднимался вверх на гору и минут через двадцать уже сидел на заборе, карауля музыкантов.
Музыканты приходили хмурые, заспанные. Недовольно расставляли металлические блестящие треноги, на которых были подставки для нот, и принимались продувать трубы. Были музыканты нисколько не старше Мити. Первое время он с завистью рассматривал маленькие погончики на темно-зеленых кителях и кожаные сапоги с толстой подметкой. Но вскоре его внимание целиком поглотили трубы.
- Не больно интересно, - заявили Митины дружки. - Гудят одно - "ту-ту" да "ру-ру". Ни одной песни не могут! Нечего здесь делать.
Митины дружки сыскали себе дела поинтереснее, а он никуда не хотел уходить. Что-то привлекало сюда. Он и сам не знал что.
Он уже узнавал музыкантов в лицо. У белолицего толстогубого парнишки не получались три ноты. Две густые громкие и одна тоненькая звонкая. Когда он играл медленно, получалось, но стоило толстогубому поспешить, как он сбивался. И коротконогий сердитый старшина заставлял его повторять снова и снова.
- До-о-о бери, до-о, - пел старшина. - Неужели не слышишь: до-о!
Останавливаясь у другого музыканта, он брал его трубу и показывал, как берут "соль". Но стоило старшине отойти, как музыкант, флегматичный, с облупившимся носом дылда, снова фальшивил.
- Ох, - нервничал старшина, хватаясь за сердце, - медведь на ухо наступил!
А дылда знай фальшивил.
Митя слышал, что он играет неправильно, и однажды крикнул с забора:
- Не так дудишь, тоньше надо. - И он пропел: - Со-оль.
- Не тоньше, а выше, - скривил губы дылда. - Тоже мне Моцарт!
Старшина подошел к забору:
- Как надо?
- Со-оль, - пропел Митя.
- Ага, - сказал старшина, - понятно.
- Я еще могу, пожалуйста, - Митя снова запел: - Со-оль.
- Достаточно Ну-ка, скажи мне, где ты живешь?
- На рынке.
- Это за железной дорогой? Ишь откуда бегаешь. Интересно разве?
- Интересно.