- А чем?
- Не знаю.
- Что ж, сиди, - почему-то вздохнув, сказал старшина.
Раз старшина пришел с трубой в руках и привел не знакомых Мите музыкантов. Эти были постарше. Они разошлись по разным углам и начали играть гаммы; Митя уже знал, что это гаммы. Без них не начиналась ни одна репетиция. Только эти музыканты играли гаммы быстро-быстро и забирались так высоко, что у Мити перехватывало дыхание.
- Начнем сыгровку.
Старшина прижал мундштук к губам, махнул головой, и раздался много раз слышанный Митей по радио марш. Все звуки слились в этот марш: сильный голос старшинской трубы и те три ноты, которые каждый день долбил толстотубый. Всё вместе получалось красиво, четко.
Раньше Мите казалось, что в оркестре так много труб для громкости, но сейчас он понял, что у каждой трубы свое назначение и что марш получается, только когда играют вместе.
Сам того не желая, Митя стал подпевать, сперва тихо, потом все громче. В тот момент, когда он запел во весь голос, старшина снова махнул головой, оркестр враз смолк, а увлеченный Митя продолжал:
Нам разум дал стальные
руки-крылья,
А вместо сердца –
пламенный мотор!
Музыканты дружно рассмеялись.
- Ну и слух, - сказал кто-то.
- Да, - подтвердил старшина. - Слух что надо! Прекрасный слух, - повторил он.
"Конечно, не глухой, - думал потом Митя, лежа в постели, - все слышу. Даже как мыши пищат в подполье, слышу!"
- Эй, дударь, - сказал старшина хозвзвода Пал Палычу, - присмотрел бы за своим толстогубым! Курит, шельмец
- Не может быть, - ахнул музыкант. - Давно ли полы мыл! Снова за старое!
Сообщение хозяйственника подтвердилось. Воспитанник курил на лужайке, когда никого не было. Пал Палыч отобрал у него окурок и тут же отправил мыть полы. Мальчишка, плаксиво дёргая толстыми губами, пытался разжалобить старшину, но тот добавил ему еще наряд.
- И чтоб в последний раз у меня. Иначе вылетишь из училища!
Толстогубый убежал, забыв свой альт.
Пал Палыч взял инструмент и хотел было уйти, но тут из-за ограды вынырнула белобрысая голова.
- Снова ты здесь? - спросил старшина.
- Ага. Дайте подудеть… - Митя затаил дыхание.
- Для чего? - пожал плечами Пал Палыч. - Баловаться?
Митя заметил в его руке окурок.
- Дяденька старшина, смотрите, что у меня, - он перелез через забор и показал толстые папиросы. - Бросьте "чинарик". Это же "Казбек"! Настоящий!
Пал Палыч сердито выхватил папиросы. Но Митя не заметил гнева.
- Один разок можно дунуть? - попросил он, улыбаясь.
- Ладно уж, - согласился старшина.
Вдавив губы в холодный желтый мундштук, Митя напрягся и дунул что есть силы. Но из раструба вылетело слабое шипение.
- Не надрывайся, - остановил старшина. - Подожми губы и языком вытолкни воздух.
На этот раз получился какой-то звук.
- Вот видишь! А ну ещё!
Звук повторился. На радостях Митя застучал по клапанам трубы, как по гармошке.
- Оставь клапаны в покое! Ну-ка, помнишь "до"?
- Ага.
- Попробуй взять его. Губы ещё подожми и языком потвёрже, ну!
Митя попробовал.
- Ещё подожми губы. Так! Та-ак!
Звук срывался и дрожал, но Митя и сам слышал, что получилось правильно.
- Не могу больше, - сказал он. - Губу больно.
- Больно? Это с непривычки. Потерпи. Нажми-ка этот клапан и вот этот. Так. Дай "ре". Слушай. - Он пропел: - Ре-е…
Митя подул.
- Хорошо. Губы подтяни. Ну, ещё раз. О, вот это правильно!
- Ой, и просто! - вырвалось у Мити.
Старшина покачал головой:
- Просто? Как бы не так! Это тебе просто, а им… - Он не договорил. - Хватит баловаться. Беги домой.
Старшина хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и, взяв у Мити альт, повернулся уходить. Митя забежал вперед.
- Дяденька старшина, а у вас маленьких принимают? - спросил он с робкой надеждой. Вдруг пришла ему в голову безумно смелая мысль, что и он мог бы носить такую же форму с маленькими погончиками, а главное - играть на этом удивительном инструменте, который так волшебно-легко подчиняется ему.
- Принимали! - откликнулся старшина. - Напринимали! Теперь полный штат. - Он погладил Митю по светлой голове. - Так что бегай, играй себе в бабки!
Он снова стал уходить, но Митя снова преградил ему путь. У него оставалась ещё одна папироса. Эту он приберег для мамы.
- Вот, возьмите ещё, - вздохнув, протянул он папиросу.
Старшина, нахмурившись, взял. Потом, подумав, сказал:
- Завтра приди. Попробую поговорить.
Он ушел. Митя перебрался через забор и со всех ног пустился на станцию. "Нужно достать папирос. Нужно достать… Ишь, за две "Казбечины" поиграть дал, а ещё за одну обещал поговорить с начальством!" - думал он.
Но ему не повезло.
Приударил дождь, и раненых не выпускали из эшелонов. Они махали ему из-за закрытых окон, что-то поназывали на пальцах, но ничего было не понять. Митя, дрожа от холода, бегал от вагона к вагону, и все зря, только промок до нитки.
Лишь у паровоза он увидел курящего. Это был смазчик. Поставив к ногам огромную масленку, всю в желтоватых потеках, смазчик что-то кричал высунувшемуся из окна паровоза машинисту. Машинист тоже курил. Митя подождал, пока смазчик отойдет от паровоза.
- Дяденька, - попробовал он заговорить, - а из чего паровоз? Из чугуна или из железа?
- Из дыма, - небрежно бросил тот. - Шпарь отсюда! Дуй, говорят!
"Может, у мамы есть?" - думал Митя, направляясь домой.
Но мама ещё не пришла. Он поискал еду. Нашел на сковородке немного каши. Можно разжечь примус и разогреть кашу, но это слишком долго. Он съел её так - холодные скользкие крупины без масла. И, чтобы согреться, нырнул под одеяло. У него было радио - черный эбонитовый наушник; отец перед самой войной провел к его кровати. Митя любил слушать музыку, и отец сделал ему подарок. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и всё. Митя терпеливо ждал, а мама стала курить. Нельзя ей курить - слабые легкие, но она курит и курит. И почти ничего не ест. Если бы пришло хоть одно письмо от отца!
Он взял наушник. Играла музыка. Теперь почти всё время играла музыка. Передадут сообщение о фронте, и снова музыка.
Закрывшись с головой, чтобы было теплее, Митя слушал музыку. Была она тихой и какой-то доброй. Словно кто-то говорил Мите: "Не бойся, все будет хорошо. Мама выздоровеет, придет с фронта отец, а ты будешь играть в настоящем оркестре. Ты ведь хочешь играть, верно?"
Митя понимал, что никто ему этого не говорит, что это его собственные мысли, но музыка успокаивала его ласково-ласково, и верилось, что всё так и будет.
"Только бы у мамы нашлась махорка. Хоть бы одна горсточка, - неотступно думал он, - тогда бы всё в порядке. Меня бы приняли в настоящие музыканты!"
Он проснулся оттого, что кашляла мама, и сразу понял, что у неё нет махорки. Она всегда так кашляла, когда нечего было курить.
- Ох, - задыхалась мама. - Митя-а, кха-кха, милый сын, нет ли у тебя чего? Слышишь, проснись! Кха-кха!
- Я не сплю, - печально отозвался он. - Ничего у меня нет.
- Ох, беда, милый сын, беда… - задыхалась она. - Лег… кха-кха… легкие плохие, от дыму морщатся, а без дыму жизни нет… - через силу говорила она. - О-о, ровно сверлит грудь что-то. Одну бы затяжку!
- Нельзя тебе курить, - буркнул он из-под одеяла.
- Нельзя, - задыхаясь, прерывисто прошептала она. - Да что сделаешь! Горю, милый сын.
"И я горю, - закусив губы, чтобы не разреветься, думал Митя. - Одну бы горсточку махорки достать для старшины! Всё, всё пропало! Нечего и ходить туда завтра. Не пойду".
Он не выдержал и заплакал под одеялом.
- Митя! - снова позвала мать. - Пошарь ещё, милый сын. На печи, в коробочках, на шкафу. Одну бы затяжку, а…
И тут Митя вспомнил! Давно, месяц назад, он принес со станции горсть махорки. Хотел отдать маме, но она была в тот день с табаком, и он решил спрятать добычу до худших времен. Он спрятал её в старый валенок и, конечно, она там, потому что мама никогда не догадается искать махорку в валенке.
"Есть, - обрадованно думал он, - пойду утром к старшине. - Скорее бы утро!"
- О-о, Митенька, покурить бы, - повторяла мама, кашляя все сильнее.
"Потерпишь, не могу я тебе отдать, - мысленно отвечал он ей. - Музыкантом буду. Настоящим".
Чтобы не слышать её, он с головой залез под одеяло и притворился спящим. А мать кашляла всю ночь, ходила по комнате, шарила повсюду.
Утром, едва проснувшись, Митя бросился к валенку.
- Где же она? - прошептал Митя, тряся валенок. - Неужели мамка нашла?! Нашла, - заметил он на столе тряпицу, в которой была махорка. Тряпица оказалась пустой.
Слезы сами брызнули из Митиных глаз.
"Никуда не пойду, - решил он. - Буду целый день спать. И завтра и послезавтра. Пока война не кончится!"
А старшина Пал Палыч утром направился в штаб училища. Начальник штаба и слушать ничего не хотел о новом воспитаннике.
- Нельзя, старшина, - говорил подполковник, листая какие-то бумаги и всё время отвечая на телефонные звонки, - у нас не детский дом, а военная точка. Прощай, старшина!
- Товарищ подполковник, - молил Пал Палыч. - Такой мальчишка на улице не валяется! Такой, может, один на целый город. Талант!
- Прощай, прощай, старшина!
- Товарищ подполковник, из него большой музыкант может выйти. Кончится война, в консерваторию пойдет. Будет всю жизнь благодарить, - не сдавался Пал Палыч.
- В консерваторию? - покачал головой начальник штаба и устало поглядел на старшину. - Дочка у меня там училась… Погибла. Способный мальчишка?
- Очень! Слух необыкновенный! - Старшина понял, что всё в порядке.
- Оформляй. С меня потом голову снимут, да уж ладно!
Довольный старшина стал ждать мальчишку. Но прошел целый день, а тот так и не появился. Не появился он и на следующий день.
Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.
- Не заболел ли ты, милый сын?
- Не заболел, - вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: - Зачем ты махорку из валенка скурила?!
Мать вздрогнула:
- Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.
- Ничего не тебе. Это музыканту махорка.
- Кому, кому?
И Митя всё рассказал.
Мать качала головой и вздыхала.
- Эка старая метла, ты подумай, - ругала она себя, - не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.
Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой "Звёздочки":
- Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!
Утром, спрятав спасительную "Звездочку" за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.
Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.
- Ничего не получается! - кричал он сонному дылде. - Неужели ты не видишь, что это за знак?
- Ну, бекар, - громко зевал дылда. - Бека-а-ар… а-а-а…
- А ты что играешь? Проснись же наконец!
Он мчался к другому воспитаннику.
- Фа-диез, ты это понимаешь? - кричал он толстогубому. - Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, - сморщился он. - А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!
- Один? - плачуще спросил толстогубый.
- Пока один, а там, может, найдутся и помощники, - ответил старшина.
Тут он заметил Митю.
- Наконец-то изволил явиться! - крикнул старшина. - А ну, на место!
- Куда? - опешил Митя.
- За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!
- Я нот не знаю, - сказал Митя, перелезая через забор.
- Узнаешь, - коротко ответил старшина, подавая ему трубу. - Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, - старшина показал на мальчишек. - Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.
- Ты, - шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, - не играй на трубе. Просись на альт.
- Почему? - спросил Митя.
- На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?
- Есть, да не про вашу честь, - шепнул Митя. - Не мешай заниматься.
- Конец занятий, - объявил старшина. - Приготовиться на обед!
Митя положил трубу на стул и направился к забору.
- А ты куда? - удивился старшина.
- К мамке. Обедать. - Митя вскарабкался на забор.
- К мамке! - Старшина и все музыканты рассмеялись. - А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!
- Дяденька старшина… - обратился он.
- Не дяденька, а товарищ старшина, - поправил тот. - В чем дело?
Митя вытащил из-за пазухи пачку.
- Закурите!
Музыканты так и прыснули. Старшина схватился за сердце. Он выхватил у Мити пачку, скомкал ее и закричал:
- После обеда мыть полы! Ясно? Вместе с ним. - Он показал на толстогубого. - В столовую шагом марш!
- Я буду воду носить, - шептал Мите толстогубый, явно радуясь, что не одному ему драить пол у хозяйственников, - а ты будешь мыть, ага?
- А зачем он папиросы-то разорвал? - так же шепотом спросил Митя. - Я же ему принес.
- Дурак, он же не курит, - усмехнулся толстогубый. - Не мог мне отдать "Звездочку". Эх, ты!
ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ГОД
Рассказ
Р. Погодину
- Казанский следуща!
- Следуща, - ворчливо передразнил кондукторшу висящий на подножке трамвая мужчина в довоенном дорогом пальто, из-под которого выглядывал белый ворот выгоревшей гимнастерки. - Наехали тут всякие!
- А платить кто будет, а? Интеллигенция! - высунувшись по пояс в окно, закричала кондукторша. - "Наехали"! На пятнадцать копеек совесть сменял, да!
- Возьми ты, ради бога, пятнадцать копеек. На! Только молчи.
- Боженьки, а на колбасе-то что делается! Всех на остановке в милицию стащу!
С колбасы ответили дружным смехом.
- Эй, подвиньтесь, ну подвиньтесь, вам говорят! - кричал какой-то военный, догоняя трамвай, путаясь в полах длинной шинели и брякая подковами сапог.
- Пустим капитана?
- А куда?
- Всем надо ехать, подвинемся.
- Черт, прямо на мозоль прыгнул.
- Спасибо, хлопцы. Опаздываю. Фу, еле догнал.
Трамвай дополз до Казанского, и Витьку с колбасы сдернули. Началась давка, казалось, вот-вот перевернется вагон. Наверное, Витька как-нибудь зацепился бы, но у собора продавали эскимо. Эскимо простое, белое, по пятерке. За ним длинная очередь. Впереди Витьки старушка в очках разговаривала сама с собой:
- Надо взять десять штук. Вскипячу в маленькой синей кастрюльке. Поставлю на керосинку и вскипячу.
- Кипятить-то и не надо, - сказали из очереди. - Только подогреть и пить.
- Простите, - вздрогнула старушка. - Что вы сказали? После десятого марта я плохо слышу. Десятого нас завалило в бомбоубежище.
Эскимо отдавало металлическим привкусом сахарина, но Витька с удовольствием грыз льдистый бесцветный столбик. Всё-таки какая-то еда. А есть Витька хотел не меньше, чем в блокаду. Он начал быстро расти. Четыре года носил то, в чем до войны в шестой класс ходил, и вдруг всё стало трещать; пиджак ещё ничего, а брюки совсем коротки, пришлось надевать отцовские галифе.
На ногах у Витьки тяжелые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами. Тоже отцовские. Витьку наряд не смущает. Весь Ленинград так ходит.
Шумно на Невском и тесно. Толкают, только успевай поворачиваться. Тесно, но весело. Надоело безлюдье за блокаду. Народ, правда, психованный, успевают на ходу друг другу мозги вправить: мол, ты в тылу сидел, а я на фронте четыре года… и разное такое. Но всё равно хорошо! Как Витька в блокаду боялся, что останется город пустым и трамваи никогда не стронутся с места, и тишина будет вечная…
- Гончаров, подожди, слышь, Гончар! - окликнули Витьку.
Широко улыбаясь, размахивая руками, навстречу спешил Лукин. Чудак этот Лукин! Они вместе учились в ремесленном. Лукин был откуда-то с Урала, широкоплечий, белозубый, восторженный. Он после занятий любил ездить на Невский, а потом всех донимал расспросами. Больше всего его изумляли мосты и изваяния лошадей. Лошадей он разглядывал подолгу, раскрыв рот от изумления и то и дело покачивая кудрявой головой. Кудри у него буйные, светлые, а глаза голубые. За эти глаза и кудри Витька недолюбливал его, называя про себя "бабой". Сметаной, наверное, одной кормился в своей деревне. И ещё: уж слишком Лукин возится со своими тряпками, гладится, чистится. Брюки у него какие-то немнущиеся. Говорит, из бостона. Подумаешь, директор ремесленного и то в галифе ходит, а этот вырядился. Невский проспект ему нравится, а родная Витькина Гавань - нет. Шпаны ему там слишком много.
- Гончар, ты не знаешь, зачем эти…
- Лошади? - злорадно усмехнулся Витька.
- Колонны у церкви. Зачем так много, а?
- Какая же это церковь. Не видишь, собор!
- Ну, - удивился Лукин, - собор? А окна на той стороне, смотри.
- Ну, окна.
- Красота, верно? Куда же ты, постой! Скажи, а зачем эти…
- Лошади?
- Львы, там на Неве я видел?
- Отстань.
- Неужели не знаешь, а? Еще ленинградец!
- Пошел ты…
Не объяснять же ему, что Витька больше всего на свете любит Гавань. Любит её старенькие - один этаж деревянный, другой кирпичный - домики. Любит залив и Петровский ковш, Василеостровский, или "Васин", сад, Дворец Кирова, Голодай… Не говорить же ему, что в Эрмитаже Витька был лишь раз до войны вместе со своим классом и что для него Ленинград - это его Гаванская улица, а пляж на косе, может, он любит не меньше Эрмитажа…
В столовой ремесленного училища бил в ноздри постный запах капусты, гремели бачки, звякали ложки. Ремесленники сидели на длинных скамьях, плотно притиснутые друг к другу, и жадно уплетали щи-овощи. После практики в прокатном цехе каждый смог бы уплести целый бачок.
Витька не заметил, как проглотил свои щи-овощи. В животе была такая же легкость, как и до ужина. Неплохо бы прикупить пайку хлеба. Он поглядел в конец стола, где сидели низкорослые близнецы Старухины, похожие друг на друга, как две алюминиевые тарелки. Близнецы частенько продавали хлеб. В общежитии у них стоял сундучок с железными уголками. В сундучке - деревенские припасы. Каждый месяц к Старухиным приезжал кто-нибудь из деревни, привозил сало, масло в стеклянных банках и другую жратву. Старухины ни с кем не делились, но зато продавали хлеб, и на этом большое спасибо.
Витька перехватил взгляд одного из братьев и нарисовал в воздухе горбушку. Старухин важно сдвинул брови, подумал, поджал тонкие губы и согласился.
- Витька, а где же Лукин? - спросили сбоку.