- Чепуха, - тихонько ответила Минни, - вы все-таки мне нравитесь. Дайте-ка я вас поцелую! - С этими словами маленькая, тощая работница положила на плечи мистрис Кавендиш обе ручки, бесстрашно наклонилась и крепко, как пчела, клюнула ее в губы. Еще секунда, и хрупкий силуэт комсомолки мелькнул по улице и исчез в темноте.
Полицейский пост между тем кончил телефонные переговоры с английским консульством на сообщении:
"Ваше превосходительство, все устроено согласно вашему совету".
Только тогда, измученные этой ночью, несчастные полицейские вздохнули свободней, изнеможенно свалились на диваны и тоже вознамерились малость вздремнуть.
- Тактичный народ, эти англичане, - пробормотал начальник поста, зевая во всю ширь своей глотки и отстегивая шпагу.
Глава пятая
ПАСТОР И СЫЩИКИ
Если б бедняга Вайсбарт, очнувшийся от столбняка и приступивший, вместе с Францем, к прерванной службе, мог отдать себе отчет во всем происшедшем, он сказал бы, следуя логическим запросам ума своего, что вселенная помешалась. Толстый кожаный кошель, полный американских долларов, был первым тому доказательством, а небольшой жетон - вторым.
- Вселенная помешалась, - сказал бы Вайсбарт, - на круговом сыске. Должно быть, так оно необходимо с точки зрения международного права. Английская-то правительственная следила за Кавендишем, турецкая - за английской правительственной, английская частная - за турецкой, я - за английской частной, неизвестный человек - за мной, вследствие чего… гм… у меня и у Франца прибавилось недвижимости, а также звания!
С этими словами добрый Вайсбарт показал бы таинственный жетон и шепнул бы, что он назначен неведомыми людьми следить одним махом за английской частной, турецкой правительственной и пастором Мартином Андрью.
Во всем этом не было ни на горошину лжи. Вайсбарт действительно следил и с точностью записывал странные результаты слежки. Дело в том, что кроткий английский пастор, внезапно ставший объектом слежки, казалось, позировал перед сыщиками, словно провинциальный актер перед фотографом. Он давал заглядывать себе в лицо. Он выходил чаще, чем нужно, в коридор. Звук его голоса раздавался то в одном, то в другом углу вагона. Чем дальше на юг летел поезд, тем говорливее и оживленнее становился пастор. Тонкие пальцы, внезапно мертвевшие, выдавали вдруг, на несколько секунд, странной синевой своих ногтей и белесоватой мертвенностью кожи - нарушенный обмен веществ и останавливающуюся работу сердца. Только одно оставалось неизменным в нем: деревянная походка да неподвижность небольшой и узкой, почти женской, ступни.
Не менее странным казалось и поведение сыщиков. Вайсбарт вздрогнул, уловив выражение двух пар черных глаз, неотступно следивших за пастором. Турки, по-видимому, полны были ненависти. Эта ненависть, почти личная, сквозила в каждом их движении, в сдавленном звуке гортанного голоса, когда, наклонив головы, они шептались между собой по-турецки, в сжатых кулаках, в странном свисте, говорившем о стиснутой челюсти, - турецкие сыщики посвистывали про себя, глядя в спину своей жертвы. Англичане тоже заслуживали внимания. Их взгляд был равнодушен, но неотступен. С холодной цепкостью ловил он каждое движение пастора. На каждой остановке один из сыщиков выходил из вагона, другой оставался возле купе. Было ясно, что первая попытка пастора к бегству будет тотчас же пресечена его холодными английскими собратьями.
Но пастор и не думал ни о каком бегстве. Настроение его беспрерывно менялось. Он не мог ни на чем сосредоточиться. Спокойствие, ласковое спокойствие, пленившее немецкую жандармерию, совершенно покинуло его, - и перед самым Константинополем в этом сухом, породистом лице были все признаки скрытого нервного расстройства: истерически дергалось веко над глазом, посинели губы, беспокойно двигались уши. Встав с дивана и захватив небольшой саквояж, он напряженно смотрел на сияющий синим и розовым отблеском далекий наплыв Стамбула, простор горячего неба над городом минаретов, стаю блуждающих голубей. Запах роз и пыли пахнул в окно. Стеклянный купол вокзала накрыл поезд. Оглянувшись на сыщиков, пастор Мартин Андрью почувствовал вдруг ту драгоценную химическую реакцию, какая возникает в нашем теле от неведомых действий внутренней секреции, чаще всего после тяжелых припадков отчаянья и неврастении.
"Все ерунда, я живу, жить хорошо!" - вот как можно было бы определить шестью словами эту реакцию. Дыхание нагретого вокзала, шум гортанных голосов, яркие, алые улыбки вежливых чиновников из-под нафабренной синевы усов, - и розы, розы, сотни букетов роз, - все это охватило пастора здоровым призывом к простой и бесхитростной жизни. Воровски оглянувшись и не видя своих преследователей, пастор Мартин Андрью быстро юркнул из вагона и кинулся прочь от поезда, в самую гущу вокзальной толпы.
Несколько секунд, казалось, он был свободен. Сыщики исчезли. Осторожно выйдя в город и подозвав такси, пастор с облегчением поставил ногу на подножку. Дверца раскрылась перед ним.
- Добро пожаловать, мистер Андрью, - ласково произнес из такси чей-то голос.
И, прежде чем пастор успел отпрянуть, сильная рука втянула его в каретку.
Тотчас же из-за киоска вышла пара английских сыщиков и со скучающим видом повернула к вокзалу. Циничная улыбка сыщиков и глаза их, внезапно ставшие утомленными, говорили, что дело сделано и забота спала с их плеч долой.
- Зато им теперь придется здорово поработать! - пробормотал один из них, глядя вслед удаляющемуся такси, за которым на велосипедах неотступно следовали турецкие сыщики: - им-то уж не удастся выспаться, как нам с тобой!
С этими словами английский сыщик крикнул газетчика и отобрал у него с десяток турецких газет и журнальчиков.
- Пари на десять фунтов, что здесь уже пропечатали нашего молодчика!
Его товарищ прервал зевоту судорожным взрывом смеха. Пастор Мартин Андрью между тем угрюмо сидел в такси. Возле него курил сигару английский джентльмен. Милое и чрезвычайно мягкое лицо джентльмена говорило о деликатной сконфуженности. Менее всего хотел джентльмен употреблять насилие и подчеркивать роль насильника.
- Куда вы меня везете? - сухо спросил пастор.
- На виллу, нанятую специально для вас, дорогой друг, - тихо ответил ласковый джентльмен, - нет надобности говорить вам, что жизнь ваша на всем Востоке в опасности, вернее - в преждевременной опасности. Фанатики уже начали действовать, газеты выпустили статьи с требованием допросить вас о том, что вы делали в купе майора. Словом, прелюдия уже готова.
- Чорт ее побери, эту прелюдию! - вырвалось у пастора далеко не христианским тоном.
Ласковый джентльмен улыбнулся. Он нежной рукой дотронулся до похолодевших пальцев Мартина Андрью:
- Тем не менее дело начато, - сказал он тихо.
В такси воцарилось молчание. Сухое лицо пастора посерело, и волчий оскал его рта стал больным и старым. Уже не тянуло его из каретки, и запах пыли и роз вместо прежней жажды жизни вызвал одну тошноту. Такси остановился перед роскошной металлической решеткой, за которой с приятным и глухим шумом покачивались на ветру огромные эвкалипты. Мягкий джентльмен открыл дверцу. Турецкие сыщики с видом бродяг, бросив велосипеды за углом, шли сейчас мимо, горланя песню. Их зоркий взгляд оглядел и запомнил номер.
- Идите сюда, за мной, - ласково сказал джентльмен, ведя пастора под руку, - и соберитесь же с силами!
Они проходили сейчас по гравию извилистой и тенистой дорожки. Кусты алоэ росли справа и слева. Царственный портал небольшого здания в персидском вкусе показался из-за эвкалиптов. Изразцовые стены дышали прохладой, невидимый фонтан пел и прядал, огненно-радужное пятно вдруг вспорхнуло на перила мраморной лестницы и поплыло по ним. Это была ручная цесарка.
- Все блага жизни, все тончайшие услады человеческих прихотей собраны тут для вас, дорогой друг, - мягко сказал спутник Мартина Андрью: - ни один из соблазнов не забыт. Ваша собственная воля, ваш вкус, ваши намерения, ваши пороки и прихоти, - все течет, как созвездия в небе, - по вашему собственному плану! Что значит количество прожитых часов? До порта Ковейта вы будете хранимы, вы будете ласкаемы, любимы, лелеемы, как счастливый принц из арабской сказки!
Он ввел пастора в длинную галлерею, где курильницы нежно дышали голубым дымком ароматов. Ниши, полные шелковых подушек, бассейн с жемчужной водой для усталых ног, длинная трубка кальяна, ковер, чьи тона благородно ласкают глаз, - и приготовленная на нем еда, казалось, взятая из тысячи и одной ночи: здесь были все тонкие пряности Востока, - шафранный плов с подрумяненным цыпленком, начиненным фисташками; нежная рыба с зеленью в остеклелом рту; прозрачный каскад фруктов, сладости, истекающие миндалем и медом, прохладное мерцание драгоценных вин, зеленые корешки гашиша.
- А это… - произнес джентльмен, распахивая парчовый занавес.
Пастор Мартин Андрью вздрогнул, и мертвое лицо его порозовело. Перед ним на звериной шкуре лежало дитя, едва превращающееся в женщину. Нагота бронзового тела, пропорции которого почти оскорбляли своим недостижимым совершенством, дышала сейчас тихим покоем. Ребенок спал. Длинные глаза, удлиненные сурьмой к вискам и переносице, были замкнуты, и шелковая бахрома ресниц легла на розовую негу щечек. Маленькие груди, едва созревшие, были украшены перламутровыми розетками. Ручка с тонкими пальцами, каждый ноготь которых мог бы ненасытно приковать глаз художника, - лежит между ними распластанной птичкой.
- Этим вы можете тешиться хоть до самого порта Ковейта, - докончил джентльмен начатую фразу.
Глава шестая
КОМПАНИЯ ДИРЕКТОРОВ АМЕРИКЕН-ГАРН УЧИТЫВАЕТ МОМЕНТ
Плойс, главный пайщик Америкен-Гарн и председатель хлопкового треста обеих Америк, сделал движение, как если б хотел поднять из бамбукового кресла половину своего туловища, разлитого в нем, как студень.
Вильмор, директор ниточной фабрики, предупредил это намерение и упал в другое кресло раньше, чем тело мистера Плойса поднялось на вершок.
- Дорогой мистер Плойс! - пробормотал гость, отдавая в руки лакея шляпу, перчатки и трость. - Ваша идея имеет необыкновенно жизненный характер.
- Все мои идеи имеют необыкновенно жизненный характер, - согласился Плойс, поглядев с веранды, где сотни вентиляторов поддерживали приятный холодок при сорокаградусной жаре, в сад, на играющих в теннис собственных детей.
- Я получил новое письмо от моего корреспондента, - продолжал мистер Вильмор: - он пишет с Канарских островов. Там тоже, знаете ли, большой спрос на изделия с портретом Ленина. Вам известно клеймо на знаменитых моих катушках, № 108-bis?
- Если не ошибаюсь, черепаха? - спросил Плойс.
- Вот именно. Со вчерашнего дня, дорогой мистер Плойс, она заменена головой Ленина в профиль, с открытым ртом. Популярный снимок. Я дал заказ на четырнадцать миллиардов этикеток, в виде пробы.
- Это недурно, - пробурчал Плойс, - что касается нашего треста, мы ограничились пока серпом и молотом. Я предвижу большое оживление промышленности.
Мистер Вильмор кивнул головой. На радиобашне, в глубине сада, загорелась звездочка. Лакей, вынырнув из-за кресла, молчаливо подал двум трестовикам каучуковые наушники. Мистер Плойс и мистер Вильмор напялили наушники, закрыли глаза и отдались самой приятной музыке, какая существует для ушей капиталистов: потоку биржевых цифр.
- Сэр, вас желает видеть председатель бюро забастовок, - доложил лакей, прерывая упоительную мелодию.
На веранду быстро вошел юркий молодчик с портфелем, раздувая такие пышные усы, что они положительно могли бы сойти за хвост, если б помещались не спереди, а сзади.
- Милостивые государи! - пропищал он почтительно: - очень, очень приятные известия. Волна забастовок разрастается. Сейчас пришло известие, что забастовала вся лионская мануфактура, забастовал шотландский район, забастовал египетский, великобританский хлопкосоюз, забастовали кочегары повсеместно в Бомбее и Калькутте! Если прибавить к этому шанхайский кризис и полное отпадение Манчестера, то мы имеем…
Здесь юркий человек вытащил крохотные счеты из слоновой кости, нащелкал на них кончиком носа, поднял усы кверху и изверг из-под них следующее умозаключение:
- Мы имеем сто сорок два градуса широты и тысячу градусов долготы емкого колониального рынка, способного поглотить американскую продукцию всеми своими ртами, открытыми настежь.
- Этим надо немедленно воспользоваться! - вскрикнул мистер Вильмор, в то время как мистер Плойс вдумчиво глядел на кончик банана, висевшего над ним в воздухе.
Не услыша реплики, мистер Вильмор уставился на тот же кончик банана, точно в нем крылась сейчас магическая разгадка великой мозговой операции, совершавшейся в круглой голове мистера Плойса. Что касается юркого человека, он давно уже висел всеми своими фибрами на том же самом банановом стрючке.
- Гм! - произнес, наконец, мистер Плойс и оглядел двух своих замерших гостей. - Гм! Никто из вас не знает Англии. Это лисица, помноженная на шимпанзе!
Юркий человек с быстротой молнии выхватил карандаш и занес в свою книжку сентенцию великого человека.
- Если только, - продолжал мистер Плойс, - если только она пронюхает, мы провалимся. Устройте… гм. Устройте забастовку и у нас - на всех фабриках… гм… гм… - ватных одеял!
Мистер Вильмор и юркий человек подняли глаза к небу с видом людей, никогда не слышавших ничего более гениального, и откланялись с просиявшими лицами.
Мистер Плойс поглядел им вслед, пренебрежительно фыркнул и вскочил с места с самой неожиданной энергией.
- Автомобиль! - крикнул он в рупор.
Через секунду нога его ступила на подножку автомобиля.
- Нью-Петроград!
Автомобиль прыгнул, как мячик, и понесся по укатанному шоссе, от загородной виллы мистера Плойса к Нью-Йорку. Не доезжая до города, шофер тронул рычаг. Они понеслись теперь вдоль Гудзона, пересекли одиннадцать рельсовых путей, восемь депо, сорок два гаража, полигон и замедлили ход. Перед ними показалась грязная группа чего-то, похожего на палатки кочевников. Здесь у костров сидели каменщики, угрюмо варившие кашу. Дальше возвышались всякого рода леса, стропила, балки, переплеты и вообще симптомы жаркого строительного сезона, загородившего от человеческих глаз по меньшей мере десять квадратных километров. Мистер Плойс чихнул. Шофер дал гудок и медленно въехал в ворота.
На длинном белом полотнище, висевшем через всю улицу, черными буквами написано:
ПЕТРОГРАД
Справа и слева от надписи столбики со стрелками, указывающими названия улиц, или, вернее, пыльных пустот, тянущихся радиусами во все стороны. Судя по ним, мистер Плойс мчался сейчас по Невскому проспекту, не щадя ни белого летнего костюма, ни собственного носа, ставших мишенью для целой тучи строительного мусора.
Автомобиль подлетел к огромному деревянному бараку, носившему вывеску:
КОНТОРА
по делам иммиграции на Вторую Родину,
а также сбора пожертвований,
кто чем может.
Мистер Плойс дернул веревку и через минуту очутился в глубине сарая перед суетливым пожилым человеком в пенсне и русской студенческой фуражке дореволюционного образца.
- Чаю? Кофе? Рюмочку водки? - осведомился человек в фуражке с истинно-русским гостеприимством, культивированным вдобавок четырьмя годами пребывания в лучших заграничных ресторанах.
Мистер Плойс нетерпеливо вынул бумажник.
- Компания Америкен-Гарн, - произнес он с расстановкой, - преклоняясь перед русским патриотизмом, вносит на восстановление Петрограда.
Мистер Плойс подписал чек.
- О-о! - пробормотал русский, вытаращив глаза: - мы можем назвать вашим именем университет. Ha-днях состоится закладка, и я надеюсь, что к 48-му году мне удастся достроить, а к 53-му кончить юридический факультет вашего имени.
Мистер Плойс сильно усомнился в хронологии, касающейся личного возраста своего собеседника, но скрыл эти сомнения про себя.
- Если не ошибаюсь, ваши соотечественники рассыпаны по всем колониальным странам света, островам, проливам, заливам, перешейкам, обитаемым и необитаемым? - спросил он, глядя на карты, развешенные по стенам.
- Увы! - вздохнул славянин: - как сказал великий поэт Пушкин, нас называет всякий сущий язык, в том числе язык дикарей, людоедов, полинезийцев, новозеландцев и папуасов.
Мистер Плойс еще раз вынул бумажник и поиграл им в воздухе.
- Ваши соотечественники, гм, удручают меня. Я положительно не могу кушать ни брекфеста, ни ленча, думая о страданиях ваших соотечественников. Если б, со своей стороны, вы могли сорганизовать среди них реклам-бюро для борьбы с мировой опасностью, я охотно выложил бы…
- Реклам-бюро?
- Ну да, реклам-бюро во всемирном колониальном масштабе. Рынок - вот главная политика нашего времени. Все инструкции, конечно, и все расходы…
Мистеру Плойсу не понадобилось долго играть бумажником.
Когда автомобиль вынес его из пыли и мусора новой столицы России, председатель хлопкового треста величественно чихнул в шелковый платок.
- Мы еще поборемся с Англией, - пробормотал он, чихая еще и еще раз, - мы поборемся с ней за обладание пестрокожими. Все дело в приманке, как говорит рыболов, спуская удочку. И если вы, джентльмены, думаете, что рыба клюет на нежные чувства, мы, со своей стороны, полагаем, что рыба клюет на мясо.
Глава седьмая
АМЕРИКАНСКАЯ ПРИМАНКА
- Мик! - заорал кто-то неистовым голосом, расталкивая кулаками и локтями деревообделочников и со всех ног летя к русобородому мастеру, только что нацелившемуся выкурить трубочку.
- Мик!
- Ну?
Тощий, ощипанный, как курица, парень с глазами, вылезшими на лоб, с открытым ртом, с распахнутым воротом, задыхаясь, произнес:
- Мик, дело, можно сказать, математическое. Ребята тебя требуют. Помоги!
Тингсмастер выколотил трубку, спрятал ее в карман и поощрительно взглянул на ощипанного парня.
- Видишь ли, ткач Перкинс из Ливерпуля сломал бобину…
- Ну?
- Мастер хватил ткача Перкинса по затылку…
- Ну?
- Рабочие обозвали мастера…
- Ну?
- Фабрикант оштрафовал рабочих…
- Да ну же!
- Фабрика объявила забастовку…
- Слушай, Бек Уикли, если ты прибежал рассказать мне про английских ткачей, так я тебе как по нотам выложу дальше: правительство арестовало русского торгового делегата, товарища Ромашева, за пропаганду, фабрики честерфильдские присоединились к ливерпульским, манчестерские к честерфильдским, лондонские к манчестерским, а ты, паря, как встаешь поутру, оботрись перво-наперво холодной водой да загляни в газету.
- Да ты выслушай, Мик, - простонал Уикли, отчаянно собираясь с мыслями, - коли меня прервут, я как подрезанный… Дело-то в том, что на нашей собственной фабрике эта старая собака, инженер Пальмер, остановил всю выделку, снял все рисунки, изменил всю заправку, и с нынешнего дня мы, брат, ткем самую что ни на есть месопотамскую набойку, или, как у них там обзывается, калемкер, чорт бы его разнес…
- Калемкер?
- Вот именно, Мик, да не в калемкере дело. А понимаешь ли ты, как стали ребята ткать, так и увидели, что рисунок…