Содержание:
Начало пути 1
На Даугаве 5
Однажды утром 6
В первомайскую ночь 8
Жилец из соседнего дома 10
Комсомольцы всегда в строю 12
Конец чёрного царства 16
Лев Квин
В те дни
Это было в буржуазной Латвии в 1936 году. Начальник школьных властей Риги ярый реакционер Мильгравис в газетной статье злобно обрушился на некоторых латышских учителей. В чём же была их вина? Оказывается, они осмеливались рекомендовать учащимся такие "крамольные" произведения, как "Война и мир" Толстого, "Записки охотника" Тургенева, книги Бальзака, Флобера, Максима Горького.
В Латвии в те годы господствовал фашистский режим. Это было чёрное время. Трудящиеся были лишены всех прав. За любое неосторожное слово людей бросали в тюрьмы. Казалось, некому ответить на этот наглый выпад против величайших писателей человечества.
Но Мильгравис всё же получил отпор, и не только он. Как пощёчина всем заправилам буржуазной Латвии, прозвучал смелый голос, разоблачивший мракобесие фашистов и их животную ненависть ко всему передовому, голос, выразивший уверенность, что латышские юноши и девушки, вопреки всем потугам мильгрависов, будут и впредь черпать силы и знания из прекрасных произведений мировой литературы.
Кто же не побоялся преследований фашистов? Это был журнал "Брива Яунатне" ("Свободная молодёжь"), боевой орган подпольного латышского комсомола…
Комсомол Латвии, один из отрядов героического Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи, прошёл славный боевой путь.
Созданный в 1919 году, он более двадцати лет под руководством Коммунистической партии Латвии поднимал латышскую трудящуюся молодёжь на борьбу за свержение ига капитализма, за советскую власть.
Эта борьба велась в исключительно трудных условиях. Комсомол, как и партия, находился в глубоком подполье. Агенты охранки рыскали по заводам, фабрикам, школам, молодёжным общежитиям, пытаясь обнаружить следы комсомольцев. За "подозрительными" устанавливали слежку, их арестовывали. Лишь с 1928 по 1933 год за принадлежность к нелегальному КСМ охранка арестовала 7239 юношей и девушек.
Схваченные охранкой комсомольцы подвергались пыткам и издевательствам. После короткой судебной комедии их заточали на долгие годы в тюрьмы, посылали на каторгу. А случалось, что фашистские бандиты убивали попавших в их руки молодых борцов. В 1933 году ими был замучен в рижской политохранке 22-летний Фрицис Гайлис. После зверской расправы с комсомольцем шпики, пытаясь создать видимость самоубийства, выбросили его тело из окна четвёртого этажа. Но народ узнал правду о кровавом злодеянии.
Несмотря на страшный террор, несмотря на все ухищрения охранников, латышские комсомольцы делали своё дело. С помощью старших братьев - коммунистов они научились водить за нос многочисленных шпиков, избегать ловушек, находили пути для того, чтобы рассказывать правду о Советском Союзе, разоблачать фашистов, поддерживать среди молодёжи боевой дух. А когда охранка вырывала комсомольца из рядов борющихся, на его место тотчас же вставали новые борцы.
Так фашистам и не удалось ликвидировать комсомол, хотя они десятки раз хвастливо объявляли его "окончательно уничтоженным".
И вот настал день освобождения. В июне 1940 года трудящиеся Латвии, руководимые компартией, при поддержке братской Красной Армии, свергли ненавистный фашистский режим и установили в стране советскую власть. Началась новая, светлая эпоха в жизни латышского народа.
В-предлагаемых юному читателю рассказах отражены отдельные эпизоды подпольной работы латышских комсомольцев в 1934-940 годах.
Начало пути
Обычный осенний день. На улице пасмурно, сыро. Собирается дождь. Брр!
Хорошо бы сейчас пристроиться у тёплой печи и унестись вслед за героями какой-либо книги в неизведанные жаркие страны. Но увы! Приходится сидеть в холодном неуютном классе, где всё знакомо до мелочи, до приторности.
Вот зияет на стене чёрная классная доска, похожая на квадратную пасть. Над ней большой медный крест с распятым пластмассовым Христом. У спасителя отбит нос и часть тернового венца. Прошлой весной ему в голову угодил случайный камень, пущенный через окно неизвестным малолетним нечестивцем…
Вот учительский стол с двумя обгорелыми пятнами, похожими на Африку с Мадагаскаром - недавно Юрка Пуринь подложил кусок фосфора под классный журнал и чуть было не наделал пожар…
Вот…
- Идёт, идёт!
Я вздрагиваю от этого громкого крика. Маленький, юркий Романовский бежит от двери к своей парте на "Камчатке". Он сегодня дежурный и отвечает за порядок в классе.
Сразу становится тихо. Госпожу Раудупс, преподавательницу латышской литературы, боятся даже самые отчаянные сорви-головы нашей гимназии.
С шумом распахивается дверь. В класс влетает тощая пожилая женщина. У неё вытаращенные глаза, длинный тонкий нос и короткая мальчишеская причёска. Учительница с силой швыряет на стол портфель, наполненный книгами:
- Кто дежурный? - визгливо кричит она, топнув ногой в мужском полуботинке. И тотчас же приказывает:
- Молитву!.. Живее, ну! Романовский дрожащим голосом начинает:
- Отче наш…
Мы все стоим, набожно сложив руки и опустив глаза. Раудупс сегодня не в духе. Когда она в хорошем настроении, то здоровается с нами. Если же урок начинается с криков и молитвы - значит будут сегодня и двойки, и колы, и прочие гимназические неприятности.
В первую очередь достанется, конечно, мне. И всё из-за этого жабьемордого Вирзы - придворного стихоплёта Ульманиса (Ульманис - фашистский правитель буржуазной Латвии).
Вирза - кумир нашей Раудупс. Урока не проходит, чтобы она, полузакрыв глаза и мерно покачиваясь, не читала вслух его бессмысленные, слащавые стихи. А прошлый раз, уже перед самым звонком, она вдруг учинила допрос: читали ли мы какие-то там новые стихи Вирзы. Меня она спросила первым. Разумеется, я эти стихи не читал. Надо было соврать и начать расхваливать: как чудесно, как прекрасно! Все так делают. Но меня словно кто за язык потянул:
- Не читал!
Раудупс выпучила свои белёсые глаза:
- Почему?
Ещё можно было спастись: прикинуться простачком, сказать, например, что еле хватает времени на приготовление уроков. Но я уже не мог остановиться:
- Не люблю я Вирзу. Вот Райнис - другое дело…
Класс загудел, словно мотор. А Раудупс стукнула кулаком по столу, приподнялась… Я даже струхнул - а вдруг ударит! Но она снова села, процедила сквозь зубы: "Невежда!" и схватилась за ручку. И сразу же по классу пронёсся шёпот:
- Единица! Единица!
Но боюсь, что одной только этой единицей не отделаться. Раудупс будет теперь придираться ко мне на каждом шагу.
- …Аминь! - бойко заканчивает Романовский. Он торопливо крестится, низко кланяясь классной доске. Затем садится, с победоносным видом оглядываясь по сторонам. Шутка сказать! Ни разу не запнулся, читая молитву!
Снова Б классе воцаряется мёртвая тишина. Будет рассказывать или вызывать? Вот мучительный вопрос, на который каждый из нас с напряжением ждёт ответа.
Раудупс рывком открывает портфель, вытряхивает оттуда груду книг и разбрасывает по столу. Класс облегчённо вздыхает. Всё в порядке! Сейчас она начнёт говорить.
Но тут неожиданно раздаётся:
- Озолс!
Так я и знал! Она не оставит меня в покое.
- Слушаю, госпожа учительница.
Вскакиваю с места, выхожу в проход между партами и застываю. Каблуки сдвинуты, руки по швам.
- Вас вызывает господин директор. Сейчас же идите к нему в кабинет.
Директор? Быстро перебираю в памяти все свои прегрешения за последние дни. Как будто ничего особенного! Разве только директор узнал, что, несмотря на его строжайшее запрещение, я вчера вместе с отцом смотрел в "Палладиуме" советский кинофильм "Чапаев". Нет, этого не может быть!
Направляюсь к двери.
В классе тишина. Все смотрят на меня. Учительница добавляет:
- Книги, книги свои заберите с собой. - В голосе Раудупс звучит злорадство. - Обратно не вернётесь. Ваш отец до сих пор не уплатил деньги за обучение.
Возвращаясь на место, слышу чей-то громкий шёпот:
- Ну и слава богу! Одним лапотником меньше будет! Хи-хи!
Моё лицо заливает краска стыда и гнева. Ну, конечно, это Петер Муйжелис - его манера хихикать.
Муйжелис - сын крупного заводчика. Он ведёт себя в гимназии нагло, заносчиво, как хозяин. Ему всё сходит с рук - сам господин директор ходит перед ним на цыпочках.
- Собирайтесь быстрее! - раздражённо кричит Раудупс. - Вы мне срываете урок.
Складываю книги стопочкой и перевязываю бечёвкой. Отец так и не сумел купить давно уже обещанный портфель. У матери совсем прохудились туфли и пришлось израсходовать с трудом собранные деньги на покупку новых…
- Ну и "портфель", - хихикает Муйжелис. Его поддерживают несколько дружков с первых парт:
- А ботинки, ботинки-то! Буцы!
- Наследный принц…
Губы у меня дрожат от обиды. Глаза заволакивает влагой. Но нет, слёз они от меня не дождутся!
Быстро выхожу, вернее, выбегаю из класса. Вовремя! По щекам заструились горячие капли.
Негодяи! Если бы их отцы получали за десять часов работы жалкие гроши, которых еле хватает на жизнь, что бы они тогда запели!
А Раудупс даже не пыталась сдержать их насмешки. Зато как она прикрикнула бы на меня, вздумай я ответить что-нибудь этому коротконогому тупице Муйжелису…
Что директору снова нужно от меня? Ведь отец был у него только вчера. Директор разрешил деньги за моё обучение вносить по частям, после каждой получки.
Сбегаю по лестнице на первый этаж и подхожу к кабинету директора.
- Можно?
- Это ты, Озолс? Войди, сын мой.
Директор сидит за большим письменным столом и читает свежий номер "Яунакас зиняс" ("Янаукас зиняс" - реакционная газета в буржуазной Латвии). Сивые волосы, высоко поднимающиеся с двух сторон над лысым черепом, и острая бородка грязно-желтого цвета придают его лицу своеобразное выражение. Не без основания гимназисты прозвали его "Козёл".
Директор аккуратно складывает газету и откидывается на спинку кресла.
- Так вот, Озолс, - начинает он своим обычным монотонным голосом. - Я должен сообщить тебе печальную весть, сын мой.
Наш директор был в своё время каким-то деятелем в одной из религиозных протестантских общин. С той поры у него осталось это "сын мой", которое он употребляет кстати и не кстати. Злые языки утверждают, что даже своего отца, приехавшего к нему погостить из деревни, директор при встрече тоже по привычке назвал "сын мой".
- Вчера ко мне заходил твой отец. Содержание нашего разговора тебе, очевидно, известно. К сожалению, вы настолько мм… мм… бедны, что не можете даже уплатить за обучение в гимназии. Отец твой просил оказать ему милость и дозволить вносить причитающуюся сумму по частям.
Зачем он так старается унизить меня? Ведь это подло! Притом он просто лжёт. Отец никогда и никого не просил о "милости".
- Я сначала согласился, - продолжает директор, постукивая пальцами по столу, - но потом пришёл к выводу, что это нецелесообразно.
Он поднимается из-за стола. Выпрямившись во весь рост, подходит ко мне и кладёт руку на плечо. С трудом сдерживаюсь, чтобы её не сбросить.
- Сын мой! Мне кажется, что тебе лучше приобрести какую-либо специальность, чем учиться в гимназии. Что тебе может дать гимназия? В лучшем случае аттестат зрелости. Но ведь им сыт не будешь. Я понимаю: учение-свет, а неучение - тьма, стремление к образованию и прочее такое… Это очень и очень похвально. Но ведь, сын мой, надо реально смотреть на вещи. Жалование твоего отца весьма невелико, и ты создаёшь ему излишнюю обузу…
- Ну, конечно! В гимназии должны учиться одни лишь Муйжелисы! - вырывается у меня горькое восклицание.
Директор отдёргивает руку.
- Откуда у тебя такие мысли? В нашей прекрасной Латвии, слава богу, каждый имеет право на обучение, будь то богатый или бедный, как ты… Неужели ты так и не понял, Озолс, что я имел в виду твоё же благополучие? Ну что ж… Не хочу тебе навязывать своё мнение. Если желаешь, можешь продолжать учёбу. Но только передай отцу, чтобы он в течение трёх дней внёс шестьдесят латов (лат - денежная единица в буржуазной Латвии. В 1 лате 100 сантимов). Иначе я буду вынужден отчислить тебя из гимназии.
Молча поворачиваюсь.
- Да… Вот ещё что, - бросает мне вдогонку директор, - пока отец деньги не внесёт, можешь не посещать занятия…
Выхожу из кабинета. Во мне всё клокочет от возмущения. Какой лицемер! Моё благополучие он имеет в виду! И эта смехотворная трёхдневная отсрочка. Ведь он прекрасно знает, что отцу неоткуда взять сейчас шестьдесят латов.
Бедный отец! Он так хочет, чтобы я получил хотя бы среднее образование, отказывает себе во всём. Даже бросил курить, чтобы сэкономить ещё немного денег. Ничего не получается! Господам не нравится, когда "лапотники лезут в образованные".
- Что, парень, беда? - спрашивает школьный сторож Эйзак, заметив моё расстроенное лицо.
Он сидит на низком стульчике у входной двери за необычным для мужчины занятием. Эйзак слывёт страстным любителем вязанья. "Старый чудак!" - смеётся над ним Муйжелис. Ему и в голову не приходит, что это "чудачество" Эйзака вызвано лишь глубокой нуждой.
- Беда, Эйзак. Вероятно придётся бросать учёбу. "Козел" требует денег, вынь ему да положь! А где их взять?
Сторож сочувственно качает головой и вздыхает:
- Ох-ох! Нелегко простому человеку детей выучить. Вон у меня дочка. Так хорошо играет на пианино. В консерватории все говорили: "Способная очень… далеко пойдёт". А не стало чем за неё платить: - сразу выбросили. Как убивалась девочка!
- Где же она теперь?
- Теперь? - Старик безнадёжно машет рукой. - В горничных, вот где… Когда эта история с консерваторией у неё приключилась, подошла к ней мадам Квиесис, жена какого-то музыкального начальника. Ну там, ах да ох, какое несчастье и всё такое. А потом говорит: "Ты, Мирдзинь, не горюй. Я тебя как родную полюбила. Пойдём к нам, поживи немного. Детей у нас нет, будешь за дочку. Пианино у нас прекрасное, упражняйся, сколько хочешь. Муж за тебя в консерватории похлопочет. Всё будет хорошо".
Мирдза моя и пошла. Ну, поначалу и впрямь всё ладно было: "Мирдзинь" да "Мирдзинь". Мадам платье своё старое девочке подарила. А потом пошло: "Мирдза, в гостиной прибери", "Мирдза, посуду помой". Дальше - больше. Не успела Мирдза опомниться, как оказалась у Квиесисов вроде бы бесплатной горничной. Одним утешалась: пианино у них уж больно хорошее, какой-то там заграничной фабрики… А вчера пришла девочка ко мне вся в слезах: мадам Квиесис запретила ей на пианино играть. Дескать, голова у неё болит, когда музыку слышит. Дочка заявила, что уйдёт. Так эта старая ведьма ей говорит: "Никуда не пойдёшь. Сначала свой долг отработай: за еду да платье…" Вот она господская ласка какая. Но ничего, отольются кошке мышкины слёзки…
Улица встречает меня унылой серостью. Природа словно повесила нос. Моросит противный мелкий дождь. Тускло поблескивает влажная мостовая, выложенная прямоугольными гранитными плитами. Даже обычно яркие кричащие вывески магазинов как будто затянуты серой пеленой.
Я долго ещё раздумываю над словами Эйзака. "Отольются кошке мышкины слёзки…" Отольются ли? Будет ли отплата? Конечно, будет. Рядом с нами великая страна, в которой это уже произошло - Советский Союз. Там рабочие прогнали всех нашейников и сами взяли власть.
Недаром так разъярился Муйжелис, когда я недавно сказал, что в Советском Союзе не надо платить за учение. "Не разводи тут агитацию… Я директору пожалуюсь!.." Весь белый сделался, затрясся от злобы.
Ох и не любят такие муйжелисы Советский Союз! Не любят его и боятся. И коммунистов тоже боятся, потому что коммунисты борются против буржуев, хотят, чтобы и у нас рабочие и крестьяне были хозяевами страны.
Смелые они люди, коммунисты. Их выслеживают, арестовывают, судят, сажают в тюрьмы, посылают на каторгу. А они всё равно своё делают. В Риге всё чаще и чаще появляются коммунистические листовки. За последнее время я находил их и в коридоре нашего дома, и на улице, и даже в гимназии. В этих листовках открыто пишут то, о чём люди осмеливаются говорить лишь шёпотом.
Эх, жаль, что я не знаком ни с одним коммунистом. Тогда бы знал, что делать!
Подхожу к шумному, оживлённому перекрёстку. На часах, вывешенных у ювелирного магазина Валдмана, ещё только три. Куда идти? Спешить домой незачем. "Порадовать" мать я успею вечером.
Пойду-ка на завод, сообщу отцу. Может быть, он сумеет что-нибудь предпринять.
Задумавшись, забываю посмотреть на сигнал светофора и направляюсь через улицу.
- Эй, эй! Поберегись!
У самого моего уха раздаётся громкий окрик шофёра. Бросаюсь в сторону. Пронзительный визг тормозов… Кто-то крепко схватывает меня за рукав. И вот я уже на тротуаре. Растерянно мигая, смотрю на своего спасителя.
- Что, парень, несчастная любовь? Или, может быть, тебя лишили наследства? - обеспокоенно спрашивает он. В голосе слышится такое участие, что я машинально отвечаю:
- Что вы! Какое там наследство! Просто замечтался…
И только сейчас замечаю в его голубых глазах искорки смеха. Господи, только олух не поймёт, что он шутит!
- Ой, простите, господин… Мне показалось, вы серьёзно… Спасибо вам большое. Если бы не вы, я попал бы под автомобиль.
Мужчина шутливо отмахивается рукой. Какая у него приятная, располагающая улыбка! Он оглядывается по сторонам.
- Знаешь что, - доверительно, как бы по секрету, говорит он мне, - давай-ка немного пройдёмся вперёд. Иначе мне вручат медаль за спасение погибающих, а тебя оштрафуют за нарушение правил уличного движения.
Действительно, вокруг нас собралось уже немало зевак. Издалека медленно приближается высоченная фигура в сером мундире - полицейский.
- Тебе в какую сторону? - спрашивает меня спаситель.
- На завод "Электротехника"… Отец там работает, - поясняю я.
- Вот так совпадение! И мне тоже в те края. Выходит, я себе попутчика вытащил из-под колёс. Ну, пошли.
Может быть, вы моего отца знаете? - спрашиваю я. - Его зовут Криш Озолс… А меня Имант.
- Нет, друг, не знаю. Я ведь чужой в тех местах. Просто иду навестить знакомого.
Несколько минут идём молча. Украдкой осматриваю своего спутника, ему лет двадцать пять. Худощавое лицо, приглаженные светлые волосы. В руке аккуратно завёрнутый пакетик. По виду служащий или безработный интеллигент. Таких сейчас много. В каждой газете под рубрикой "Ищут работу" сотни объявлений.
- Ну как, Имант, нравлюсь я тебе? - снова вполне серьёзно спрашивает он.
- Я… я…
Мне становится неловко. Как же он заметил, что я смотрю на него?
- Ладно, ладно, парень, - улыбается мой спутник. - Ты не смущайся. Это у меня привычка такая: говорить серьёзно весёлые вещи. Но зато серьёзные разговоры у меня без смеха никак не клеятся. Такой уж характер.