Мы проходим мимо большого парфюмерного магазина. Из дверей выходят две расфранчённые дамы. До нас доносятся обрывки разговора:
- Почему же ты не взяла "Коти"?
- Ах, милочка, у них такой удушливый запах, а у меня сэрдцэ… А эти, "Мон ами" - они стоят свои сорок латов. Чудэсный эромэт…
Спутник чуть заметно подмигивает мне.
- Слышал?.. "Чудэсный эромэт"… Твой отец, наверное и за две недели столько не заработает.
- Да где уж там!
Чувство обиды и возмущения снова охватывает меня. С жаром говорю своему новому знакомому:
- Меня сегодня из-за шестидесяти латов директор из гимназии выгнал. Говорит, через три дня не принесёшь, - прощайся с учёбой. А эта госпожа плеснёт духи на своё бальное платье и думать о них забудет.
У меня вырывается тяжёлый вздох.
- Погоди, погоди, - заинтересовывается он. - Что-то я тебя не пойму. Как это - из гимназии выгнал?
Рассказываю ему о случившемся. Сначала коротко, а потом всё подробнее. Спутник слушает внимательно, не перебивая.
- Значит, старик-сторож сказал: "Отольются кошке мышкины слёзки"? - переспрашивает он, когда я заканчиваю свой невесёлый рассказ.
- Да.
- Как это понять?
- По-моему ясно! Что придёт время, когда нашим господам дадут по шее. Как было в России.
Мой спутник сдвигает брови.
- Тихо! Чего орёшь на всю улицу?.. Вот арестуют тебя, тогда запоёшь!.. Мышонок…
Опять мы идём молча. Центр города остался позади. Вот мост, а за ним сквер. Отсюда недалеко и до завода.
- Сегодня в сторожке дежурит этот старый ворчун Матиссенс, - высказываю я вслух свои мысли. - Опять придётся воевать с ним, чтобы пропустил к отцу.
- Постой, постой… А разве в сторожке не Петров?
- Неделя-то его. Но вчера, отец рассказывал, у Петрова был приступ аппендицита и его прямо с работы повезли в больницу.
- Гм… Это хуже…
Мой спутник останавливается.
- Давай-ка присядем на минутку, - предлагает он. - Ноги устали, я много ходил сегодня.
У самого выхода из скверика под большой липой мы находим почти сухую скамейку и присаживаемся. И только сейчас мне приходит в голову, что мой спутник, должно быть, очень хорошо знаком с заводом, где работает отец. Он знает даже Петрова, сторожа-инвалида, потерявшего ногу во время мировой войны. Не работал ли он когда-либо на заводе?
Хочу спросить его об этом, однако он опережает меня:
- Скажи, Имант, не знаешь ли ты мастера Приеде, Карла Приеде? Он тоже работает на "Электротехнике". Высокий седой старик.
- Приеде? Знаю, конечно. Он друг отца, часто бывает у нас.
- Правда? Тем лучше!.. Хочу тебя попросить оказать мне небольшую услугу. Сделаешь - и я готов тебя хоть ещё десять раз вытащить, даже из-под паровоза.
- Вовсе не обязательно, - смеюсь я. - Пока ещё я и так ваш должник.
- Так вот, слушай. Я тебе дам этот пакетик, а ты, когда пойдёшь к отцу, передашь его по дороге мастеру Приеде. И ещё скажешь ему, что договорённость остаётся в силе. Вот, собственно, и всё.
С любопытством оглядываю свёрток. Что в нём такое? Спутник, видимо, замечает мой взгляд. Он разворачивает пакетик. - Да, тут всё на месте.
Он снова завёртывает бумагу. Но я уже видел: в пакетике листки. Среди мелкого текста выделяются слова, напечатанные жирной краской:
КАК БОРОТЬСЯ С ПАРАЗИТАМИ… ПАТЕНТОВАННАЯ ЖИДКОСТЬ "ШЕЛЛЬ-ТОКС"…
"Шелль-Токс"… Да ведь это средство от клопов. Оно рекламируется сейчас во всех газетах.
Хо-хо! Значит, мой спутник - всего-навсего агент какой-то фирмы и хочет с помощью Приеде распространить эти рекламные листки на заводе. Ведь известно, что рабочие живут тесно и скученно. В их жилищах на окраинах города много клопов.
У меня пропадает всякий интерес к спутнику. Подумаешь, клопомор… Тоже нашёл занятие! Впрочем, возможно у него не было другого выхода, безработица так велика…
- Ладно, - говорю я. - Будет сделано. Давайте сюда. А если Приеде спросит от кого, что мне сказать?
На какую-то долю секунды он задумывается.
- Скажешь, что племяш передал.
Племянник? Никогда не слышал, чтобы Приеде упоминал о своих родственниках. У него один единственный сын, да и тот попал в "Централку" (Централка - Центральная рижская тюрьма, в которой содержались во времена фашистского режима политические заключённые) за коммунистическую агитацию). С тех пор старик живёт совершенно один. А тут - на тебе: племяш!
- Иди, иди, парень, - поторапливает меня спутник. - И смотри, передай побыстрее.
Он протягивает мне руку.
- Будь здоров! И больше не лезь под машину…
Направляюсь к заводу. Однако иду без особой спешки. Ничего не случится, если "клопиные листки" попадут к Приеде на несколько минут позже.
К моему великому удивлению на этот раз дело обходится без стычки с Матиссенсом.
- Ты к отцу, Имант? - спрашивает он меня. И тут же, не ожидая ответа, говорит: - Тебе сегодня повезло. Отец сейчас как раз во дворе. Иначе ни за что бы тебя не пустил.
Не пустил? Ну, это ещё как оказать!
Однако спора я не затеваю. Стоит ли тратить лишние слова? Я пройду и в следующий раз, и ещё раз, и ещё сто раз, если захочу. Ха, он не пустит!
Действительно, отца нахожу во дворе тут же рядом со сторожкой. Он воспринимает мой сбивчивый рассказ довольно спокойно.
- Так и знал, что твой директор слова не сдержит. Экий он всё же… Но ты, сынок, не горюй. Я уж тут поговорил кое с кем из товарищей. Это - не господа, всегда в беде выручат. Словом, завтра деньги будут. Перестань, перестань! - отстраняется он от моих слишком уж горячих объятий. - А теперь иди домой, наколи матери дров. Она уже давно просит, а я никак не соберусь.
На радостях чуть было не забываю о поручении моего спасителя. К счастью, Приеде сам подходит к отцу с просьбой:
- Нет ли у тебя спичек, Криш?.. А, здравствуй, Имант. Ты что тут делаешь?
- Ох, совсем забыл! - восклицаю я, не ответив даже на приветствие старика. - Дядя Приеде, вот вам посылочка.
- От кого? - удивляется старик.
- Племянник послал…
- А…
Передаю ему пакетик. Приеде открывает его, недовольно морщит лоб и опускает листки в широченный карман своего рабочего пиджака.
- Больше ничего он не передал?
- Сказал, что договорённость остаётся в силе.
Старик понимающе кивает головой.
- Ясно…
- Что там такое, Карл? - заинтересовавшись, спрашивает отец.
- Да так, ничего. Племяш тут с просьбой одной приходил, - уклончиво отвечает он… - Так дай-ка мне спичку, Криш.
Отец передаёт Приеде коробок спичек. Старик закуривает и отходит.
- Знаешь что, ты пока домой не ходи, - говорит мне отец. - Скоро конец работы, пойдём вместе. Обожди в сторожке…
Сидеть в сторожке мне не хочется. Опять этот ворчун Матиссенс будет читать проповедь о том, что нынешняя молодёжь забыла бога и обречена на вечные муки. Лучше выйти на улицу и походить вблизи ворот.
Так и поступаю. Заложив руки за спину, начинаю медленным, размеренным шагом прогуливаться по тротуару. Пять шагов вперёд, пять шагов назад. Вперёд - назад, вперёд - назад… Точь-в-точь, как "Козёл" в классе во время контрольной работы.
Вышагивать взад и вперёд приходится довольно долго. Терпение моё подходит к концу. Что же там отец? Когда он выйдет?
Но вот раздаётся протяжный заводской гудок. Пять часов вечера. Рабочий день окончен.
Через несколько минут открываются заводские ворота, и выходят рабочие. Впереди - старик Приеде. Он останавливается посреди узкой улицы, прикуривает. Вокруг него собирается небольшая группа. Она быстро растёт, рабочие заполняют всю улицу. Почему они остановились?
В центре толпы неожиданно появляется знакомое лицо. Да ведь это же мой спаситель!
- Товарищи! - с удивлением слышу я его громкий голос. - Подойдите поближе.
Товарищи! Он сказал "товарищи"! Но ведь только коммунисты так смело произносят это запрещённое слово.
Отчаянно толкаясь, локтями прокладываю себе дорогу поближе к оратору. Я должен услышать, о чём он будет говорить!
- Товарищи! - несётся над толпой. - Я к вам послан городским комитетом Коммунистической партии Латвии. Вчера ульманисовские газеты объявили, что с коммунистами в Латвии всё покончено. Наверное, вы тоже читали об этом. Вот городской комитет партии и решил провести сегодня митинги на крупнейших заводах Риги, чтобы разоблачить эту наглую и бессмысленную ложь. Ульманис и его клика не понимают, что коммунизм уничтожить невозможно так же, как невозможно уничтожить рабочий класс.
- Правильно!
- Верно говоришь! - кричит молодой парень рядом со мной и от восторга передвигает кепку на самый затылок.
- Товарищи рабочие! - продолжает оратор, когда возгласы прекращаются. - Мне нечего рассказывать вам о том, какие несчастья, какую тяжёлую жизнь принесла вам фашистская диктатура Ульманиса. Вам кричат: "Единство нации!" - и выжимают пот во много раз сильнее, чем прежде. Вам кричат: "Латвия - для латышей!" - и строят всё новые и новые тюрьмы, чтобы упрятать туда всех, кто хотя бы одним словом выкажет своё недовольство ульманисовским режимом. Вам кричат: "Вот она - латышская свобода!" - и под шумок грабят нещадно. Растут налоги, цены, квартирная плата.
Но это ещё не всё. Ульманис готовит новый удар по рабочему классу. Он хочет закрыть многие рижские заводы, а вас выслать на деревню, в батраки к серым баронам (серые бароны - так в Латвии презрительно называли кулаков). Гитлеру нужно мясо и сало. И Ульманис взялся снабжать его за счёт вашего рабского труда…
Среди рабочих раздаются возмущённые голоса:
- Никуда мы не поедем!
- Пусть сам Ульманис идёт батрачить!
- Карла и Адольфа в один мешок да в воду!
Мой спутник поднимает руку. Шум стихает.
- Ещё минута, товарищи, и я кончаю… Сегодня мне рассказали, что один глубокий старик, которого обидели ульманисовские прохвосты, сказал: "Отольются кошке мышкины слёзки". Что ж, он - немощный старец, и ему, пожалуй, действительно больше ничего не остаётся, как ждать, когда это случится…
Мне кажется, что оратор смотрит прямо на меня. Опускаю глаза. Почему я чувствую себя так, словно в чём-либо виноват перед ним?
- …Но вы, рабочие, рижский пролетариат, имеющий славные революционные традиции, вы не должны и не будете ждать, пока кто-то другой отплатит ульманисовской банде за нашу горькую долю, за слёзы ваших жён, за похищенное детство ваших сыновей и дочерей…
Голос звенит. Он зовёт вперёд, вливает отвагу и решимость.
- Только собственными руками сбросим мы кровавую фашистскую тиранию. Долой Ульманиса и его клику! Да здравствует Коммунистическая партия Латвии!
- Ура! - кричу я вместе со всеми. - Да здравствует Советская Латвия!
Как белые голуби, взлетают над толпой листочки бумаги. Рабочие быстро расхватывают их. Мне тоже удаётся словить одну бумажку. Куда бы её спрятать? Вот сюда. В кармане пальто прорвалась дыра величиной с кулак. Просовываю туда руку и опускаю листовку.
Но тут происходит нечто совершенно непонятное. Старик Приеде взбирается на ступеньки сторожки и кричит благим матом:
- Ура господину Витолиню - хозяину нашего завода! Ура-а-а-а-а!
- …А-а-а! - поддерживают его два-три недоуменных голоса. Остальные рабочие в замешательстве молчат.
- Ура! - ещё раз провозглашает Приеде и отчаянно машет руками. Что он, с ума сошёл? Сын - коммунист, в "Централке" мучается, а он такое проделывает.
Ах, вот оно что! Из-за угла бежит полицейский, за ним другой, третий…
Смекнув, в чём дело, рабочие подхватывают здравицу в честь господина Витолиня. Подбежавшие полицейские подозрительно оглядываются, но ничего сделать не могут. Рабочие славят своих хозяев - этого не запрещают даже драконовские законы Ульманиса.
Полицейский офицер подходит к Приеде.
- Ну-ка, старик, убирайся отсюда! Нечего орать на всю улицу.
- Минуточку, господин полицейский, - подобострастно улыбаясь, отвечает Приеде. - Ещё разок крикнем, тогда и пойдём. - А ну, ребята, - обращается он к рабочим, - ура в честь нашей доблестной полиции!
В ответ раздаётся громовой хохот. Опешивший полицейский, растерявшись, берёт было под козырёк, но сразу же спохватывается.
- Взять старика! - вопит он, и лицо его становится багровым от ярости.
Но поздно. Приеде уже скрылся в толпе.
Оживлённо переговариваясь и не обращая никакого внимания на полицейских, рабочие большими группами расходятся от ворот завода. Полицейские боятся их преследовать. Избивать одиночек, производить ночные аресты - на это они мастера. А когда рабочих много, полицейские поджимают хвосты. Ведь тут немудрено получить и сдачи.
Взглядом разыскиваю отца. Наверное, он пошёл вперёд вместе с Приеде.
Но тут вспоминаю про своего спутника. Он, только он нужен мне сейчас! Скажу ему, что тоже хочу бороться с ульманисовским режимом, что тоже хочу стать коммунистом. Пусть он посоветует, что мне делать, скажет, как быть!
Куда он делся? Его нигде не видно.
Но вот впереди, далеко-далеко, там, где проходит трамвайная линия, я замечаю знакомую фигуру. Это он!
Стремглав бросаюсь вперед. Идёт трамвай. Только бы мне успеть прежде, чем он сядет в вагон. Скорей, скорей! Сердце колотится так, словно хочет выпрыгнуть наружу.
Успеваю вовремя. Трамвай ещё метрах в пятидесяти от остановки.
- Господин… Товарищ, - подбегаю я к нему. - Вы так хорошо говорили.
Мой спутник моментально оборачивается и закрывает мне рот рукой.
- Тихо! - повелительно произносит он. - Пойдём-ка туда.
Сильно сжав мне руку, он ведёт меня на середину улицы. Там, между двумя рядами деревьев, расставлены скамейки. Летом здесь много мамаш с детьми, но сейчас пустынно.
Снова даю волю языку:
- Вы - коммунист, правда? Я хочу помогать вам.
Он прищуривает свои голубые глаза. Какие они сейчас колючие и холодные, прямо льдышки!
- Во-первых, Имант, садись и приди в себя, - отчётливо выговаривая каждое слово, произносит он. - А во-вторых, должен сказать, что сначала ты показался мне намного взрослее. Ты понимаешь, чем мне грозит твоя болтовня?
Его спокойная речь действует на меня, как ушат холодной воды. Правда ведь: я веду себя, как неразумный ребёнок. Разве можно о таких вещах кричать на всю улицу!
Заметив моё смущение, он смягчается.
- Пойми, меня могут арестовать… Охранка не дремлет. Ты ведь знаешь, что такое "охранка"?
Молча киваю головой. Отец тоже так называет фашистскую политическую полицию, созданную для того, чтобы выслеживать и арестовывать коммунистов.
- А теперь мне пора!
Мой спутник протягивает руку.
- Прощай, Имант.
- Как прощай? А как же я?
Мне кажется просто невозможно, что он уйдёт, и я опять окажусь в положении мыши, которая ждёт, что кто-то отплатит кошке за её слёзки.
- Ты? Пойдёшь к себе домой, пообедаешь и будешь думать о том, как уговорить директора принять тебя обратно.
- Да нет, его не надо уже уговаривать, - бурчу я. - Отец занял деньги.
- Значит, пообедаешь и будешь делать уроки. Так?
Чему он улыбается? По-моему, у нас серьёзный разговор.
- Нет, не так! Господин… Нет, товарищ! Я тоже хочу что-то делать, хочу помогать коммунистам.
Улыбка исчезает с его лица.
- Это опасно и трудно, Имант. А ты ещё совсем молод.
Его слова задевают меня за живое.
- Молод… молод… Так значит по вашему я должен молчать, когда Муйжелис смеётся надо мной потому, что… что я лапотник, да? Должен терпеть все унижения, которым меня подвергает "Козёл", потому, что мой отец рабочий. Да? А я не хочу терпеть! Товарищ, поручите мне что-нибудь. Вы увидите, я буду работать не хуже, чем взрослый. Пожалуйста, прошу вас…
Он ласково берёт меня за плечо и долго смотрит в глаза.
- Сейчас у меня действительно нет времени, Имант. Но если ты желаешь, мы можем продолжить наш разговор. Скажем, завтра часов в восемь вечера встретимся у кинотеатра "Маска". Сможешь придти?
- Смогу, обязательно смогу, товарищ… - радостно восклицаю я.
- Меня зовут Силисом, - говорит мой новый знакомый. Крепко пожав мне на прощанье руку, Силис быстро уходит. Вскоре поднимаюсь и я. Душа моя ликует. Завтра у кинотеатра "Маска"… Эх, так бы и запел на всю улицу…
Домой я прихожу раньше отца. Видно, он завернул по пути к Приеде.
- Что ты так сияешь, Имант? - спрашивает мать. - Пятёрку получил?
- Да ещё какую, - отвечаю я. Крепко обняв мать, начинаю кружить её по комнате.
- Отстань, сумасшедший, - отбивается она. - Пусти! Слышишь, суп выкипает, на примус льётся.
Мать спешит на кухню.
Вспоминаю про листовку и извлекаю её из своего тайника.
Да ведь это всё та же реклама "Как бороться с паразитами". А я-то думал…
Раздосадованный, хочу порвать листок. Но в глаза бросается фраза: "…путь революционной борьбы…".
Что такое? Такие слова никак не могут относиться к клопам.
И я внимательно прочитываю весь листок, от начала до конца.
"КАК БОРОТЬСЯ С ПАРАЗИТАМИ?
Человеческой кровью питаются разные паразиты: клопы, блохи, вши и другие. Это паразиты - насекомые. Кроме них имеются ещё двуногие паразиты: капиталисты, кулаки, полицейские, айзсарги (айзсарги - члены военизированной фашистской организации в буржуазной Латвии) и т. д. Они несравненно опаснее и вреднее.
Насекомые пьют человеческую кровь, чтобы утолить голод. Двуногие же паразиты ненасытны. Усевшись на шее народа, они высасывают у трудящихся всю кровь, становятся с каждым днём жаднее и наглее.
Для борьбы против паразитов-насекомых много испытанных средств. Такое средство, например, ПАТЕНТОВАННАЯ ЖИДКОСТЬ "ШЕЛЛЬ-ТОКС".
Однако эта жидкость, к сожалению, совершенно бессильна против двуногих паразитов, питающихся нашей кровью.
Рабочий! Тебе не вырваться из железных тисков голода и нищеты, пока в Латвии существует проклятый ульманисовский режим.
Крестьянин! С твоего двора выведут последнюю коровёнку и дом пустят с молотка, если у власти будет находиться кулацкий атаман Ульманис.
Интеллигент! Тебе до тех пор придётся наниматься в дворники и поливальщики улиц, пока "доктор" Ульманис и его свора будут душить нашу культуру.
Латышские трудящиеся!
ЕДИНСТВЕННОЕ ВЕРНОЕ СРЕДСТВО в борьбе против фашизма и эксплуатации - это путь революционной борьбы. Чем скорее каждый из вас включится в активную борьбу против ульманисовского режима, тем скорее Латвия избавится от ненавистных кровососов!
Силы народа неисчислимы. Стоит народу поднять свою карающую руку, и от ульманисовцев останется только мокрое место.
ВСЕ НА БОРЬБУ С ПАРАЗИТАМИ!"
Так вот что это за листок! А "паразиты" и "Шелль-Токс" нужны, видно, для маскировки. Такие бумажки можно раздавать под носом у полицейских. Они не скоро догадаются, что это - коммунистические прокламации…
…На улице пасмурно, сыро. Накрапывает дождь. Обычный осенний день.
Но он мне кажется чудесным. Теперь я знаю: не всегда будет так, как сейчас. Народ борется за свободу и счастье. И моё место тоже в строю борцов.
Отныне и навсегда.