* * *
Воспоминания оборвались. Когда все это было? Давно и как будто недавно. Словно вчера Тимофей познакомился с Любушкой. А сколько воды утекло уже с тех пор. Сколько событий прошумело. За это время Тулагиным многое пережито и передумано. Большевики открыли ему глаза, помогли разобраться и в народном Совете, и в Шукшееве. Он научился различать друзей и врагов, ясно и навсегда понял, за что ему надо бороться.
Кажется, подкопилась силенка. Тулагин напрягся, вцепился руками в болотную траву, пополз. Острые листья осоки резали пальцы, но он не чувствовал боли. Переместился еще ладони на четыре. "Вперед, Тимофей! Не останавливаться!.. Еще чуток..."
В глазах поплыли желтые, розовые, красные крути...
4
- Часа три назад, говоришь, не больше?
- Часа три, або четыре, ваше благородие...
- А человека, значит, так и не видал?
- Бог свидетель, господин офицер, не видал....
До Тулагина этот разговор доходил, точно сквозь туманную дрему.
Как и в тот первый раз Тимофей с трудом разомкнул веки. Его взор по-прежнему упирался в кусок неба, только теперь не безоблачное, а лохмато-черное, грозовое. Щербатость горизонта подернулась темной занавеской наплывшей из-за хребтов большой тучи. Березовая жердь колодезного журавля из белесой превратилась в дымчатую, а серый тес крыши сарая стал коричневым. Лишь осока не изменила зеленому цвету.
Воздух дышал дождем.
До Тимофея снова донесся разговор:
- Я, ваше благородие, глядь - под сараем конь оседланный. Поближе - дык то ж мой ворончак-жеребчик. Неделю назад сам, по своей воле, могу подтвердить бумагой казенной, отдал жеребчика в войско отца-спасителя атамана Григория Михайловича Семенова... Я - под сарай, однако. Откуда, как, хозяин игде? Седло в кровях, бока в кровях... Ой, господи! Глядь сюды, глядь туды - глазею хозяина. Оно вить как быват - може, лежит игде, помират... Всю округу ошарил - нема.
Басистый голос говорившего показался Тулагину знакомым. Он где-то его слышал, причем, недавно.
- Болото осмотрел?
А вот этот - молодой, звонкий, чуть-чуть картавый - ему незнаком.
- Дык к самой трясине как подступишь? А так кругом все ошарил... Вы, ваше благородие, господин офицер, не сумневайтесь. Ежели, однако, найдется хозяин, самолично доставлю, куда прикажете... Нас, Чернозеровых, в станице всяк старый и малый знает. Нашинские, серебровские, нас крепышами величают, хотя, однако, по крепости хозяйства мы средни.
И голос, и характерная речь - вроде вчера их Тимофей слышал.
Стоп-стоп, это же бородатый проводник... Ну, конечно, тот самый старик, который ночью скрытно вывел сотню на станцию. Учащенно забилось сердце.
- У нас тута абы кака заимка. На лето наезжаем. Сена прикашиваем, скот пасем... Зараз мы туто, однако, вдвоем с невесткой. Зашли б, чаем угостим.
- Некогда. Спешим... А ты гляди, объявится человек, сразу дай знать в Серебровскую.
- Не сумневайтесь, самолично доставлю...
Голоса удалялись. До Тимофеева слуха доносились слабый звон удил, затухающий цокот конских копыт: семеновцы уезжали.
"Подняться, немедленно надо подняться", - застучало в висках Тулагина. Встать на ноги Тимофей уже не рассчитывал, хотя бы на локти опереться. Бородатый проводник Чернозеров увидит его. Должен увидеть...
Ох и неподатливо же его разбитое тело! Тулагину не то чтобы локтями поработать, головы от земли не оторвать. Только и добился - повернул ее с левой стороны в правую.
Закричать нужно. Сейчас это уже не опасно: рядом свой человек.
И он закричал: "Помогите!" Но вместо крика из горла вырвался лишь приглушенный клекот. Закричал сильнее: "Эй!". Клекот еще приглушеннее. А когда закричал из всех сил - совсем ничего не услышал.
* * *
Семеновцы встретили конников тулагинской сотни, неожиданно атаковавших станцию с тыла, разнобойными выстрелами сторожевых постов. И только когда взвод Моторина начал настоящий "тарарам" на окраинах маневровых путей, в стане белоказаков затрубили тревогу. В районе позиций отряда Кашарова послышались винтовочные залпы, видимо, полковая кавалерия ударила по баргутам, помогая пехотинцам выйти из кольца.
Тимофей громко подавал команды на скаку:
- Обходи эшелоны слева!.. Окружай главное здание!..
Бойцы знали: Тулагин в бою будет подавать ложные приказы, чтобы сбить с толку семеновцев - пусть думают, что станцию штурмует по крайней мере полк.
Конники бешено носились между эшелонами, бесприцельно стреляя в темноте по теплушкам, создавая панику. Кто-то бросил бомбу, она рванула в самой гуще выскочивших из вагона белогвардейцев.
- Вперед! Крро-оши гадов!
На противоположном, южном конце станции вовсю шумели конники первого и второго взводов под командованием Субботова. Но там уже серьезно заговорили белые пулеметы. Чувствовалось, семеновцы пришли в себя и сообразили, что атакованы небольшими силами.
Тимофей понимал, долго "гулять" по станции сотне не придется. Белогвардейцы быстро опомнятся. К тому же взошла луна - это не на руку тулагинцам. Лучше всего уже сейчас уносить ноги. Поставленная задача, пожалуй, выполнена.
Вслушиваясь в шум боя, Тимофей улавливал, что на позициях отряда Кашарова стрельба затухала - значит, прорвались пехотинцы. А здесь, наоборот, она только разгорелась. Он все больше утверждался в мысли: медлить нельзя. Еще немного, и сотня окажется внутри растревоженного белогвардейского улья, выбраться из которого будет нелегко.
Тулагин передал через Моторина теперь уже не ложный приказ по десяткам: "Немедленно отходить!"
Еще с вечера было условлено, что после "тарарама" бойцы должны десятками выходить из боя и самостоятельно добираться до Колонги. Там был назначен сбор на рассвете. Однако разгоряченные боем конники третьего взвода устремились к центру станции, чтобы соединиться с остальными.
- Назад! - кричал Моторин. - Куда поперли?.. Назад!..
Его голос заглушила длинная пулеметная очередь.
То, чего боялся Тимофей, случилось: крышка улья захлопнулась. Моторинцы сначала соблюдали порядок десятков. Вытянувшись в цепочки, они на рысях носились в узких проходах между стоявшими на путях теплушками. Затем десятки рассыпались: у пакгаузов теплушек не было и бойцы, бесшабашно выскочив на простор, попали под губительный огонь бронепоезда.
Тулагин поскакал к пакгаузам, чтобы вернуть моторинцев. Но с лошадей уже попадало несколько человек. Тимофей сам чудом уцелел от пули. Он резко рванул поводья, вздыбил Каурого, и жеребец почти на месте, на одних задних ногах развернулся назад.
- Отходить! - во всю глотку гаркнул Тимофей, бросая коня в тень ближайшего эшелона.
Но отход был отрезан. Впереди - дышащие смертоносным свинцом пулеметы бронепоезда, сзади залегли между путями белоказаки, справа - пакгаузы, а слева, что крепостная стена, стояли длинные товарные составы.
Конники, яростно отстреливаясь, ошалело метались в этом страшном четырехугольнике, не находя из него выхода.
Примерно в таком же положении оказались первый и второй взводы. У них, правда, нашлась отдушина: на южной стороне станции эшелонов с войсками не было, лишь один товарняк стоял на основном пути. Между ним и главным станционным зданием образовался своего рода коридор. Им умело воспользовался Газимуров. Тимофей заметил, как бойцы второго взвода по двое-по трое ныряют из огненного четырехугольника в этот "коридор".
Моторинцы находились в худшем положении. У них не было отдушины, а на лошади товарняки не перемахнешь.
Пренебрегая опасностью, Тимофей кружил по четырехугольнику, охрипшим голосом подавал команды:
- Спешиться!.. Уходить под поездами!..
Более верного решения сейчас, пожалуй, не найти.
- Бросай лошадей! Под вагоны! - снова и снова старался он перекричать шум боя, хотя наверняка знал, что кавалерист ни за что не бросит коня.
Моторин тщетно искал разрывы между эшелонами, чтобы вывести через них из кромешного ада оставшихся в живых своих товарищей. И вдруг он как-то неестественно дернулся в седле, упал на луку.
- Взводный ранен, - услышал Тимофей голос Хмарина.
Тулагин тотчас бросился на помощь Моторину, закричав неистово:
- На землю его, на землю, сукины сыны!..
Это подействовало. Бойцы соскочили с лошадей, подхватили раненого командира, растаяли в темной щели под вагонами.
Адский четырехугольник постепенно пустел. Полностью ушел из-под огня взвод Газимурова. За ним увел своих ребят спасительным "коридором" Субботов. Разными путями покидали его и уцелевшие моторинцы. Теперь и Тулагину можно уходить.
Он уже хотел спешиться и нырнуть под ближайший товарняк, но из-под вагона вдруг вылезли два белогвардейца с карабинами наперевес. Тимофей дважды разрядил в них револьвер и пришпорил лошадь вдоль состава. Вслед громыхнул выстрел, пуля просвистела где-то у плеча. Второй выстрел сорвал с головы фуражку. "Не в Каурого бы, только не в Каурого..."
Широкий проем между составами Тимофей увидел, когда уже почти проскочил его. Стал разворачиваться - и опять столкнулся с семеновцами. В горячке не разглядел, сколько их. Стрелять не стал: дорога каждая секунда. И как там, в адском четырехугольнике, резко рванул на себя поводья. Каурый с храпом вздыбился и тут же от острых тулагинских шпор буквально по воздуху перелетел через ошеломленных белогвардейцев...
Лошадь вынесла Тимофея за станцию, когда луну прикрыла облачная хмарь. Потянуло сырой прохладой, которая приятно свежила мокрое от дота лицо. Он перевел Каурого с галопа на умеренную рысь. Конь тяжело дышал, но не фыркал, будто понимал, что опасность полностью не миновала. Тимофей ласково гладил взмыленную лошадь, благодарил тихонько: "Век буду помнить твою службу, Каурушка. От верной погибели спас ты меня нынче. Век буду помнить..."
Тулагин ехал падью. Это была та самая падь, по которой полтора часа назад он со взводом Моторина несся в атаку на станцию. Только атаковали они несколько ниже. Тимофей определил это по тому, что догоравшая водокачка осталась от него слева.
Станция утихомирилась. Умолкли пулеметы. Лишь изредка рвали ночь отдельные выстрелы где-то на южных путях.
Тулагина мучила тяжелая дума о ребятах. Сколько полегло их... Конечно, без жертв вряд ли обошлось бы. Но потерь могло быть все же меньше, если бы Тимофей своевременно остановил моторинцев... Только как он мог их остановить?
"Не вините меня, ребята, - оправдывался мысленно Тимофей перед боевыми товарищами, оставшимися лежать на рельсах. - Я тоже мог бы лежать с вами рядом... Клянусь вам до последнего вздоха драться с проклятой контрой, отомстить за вас белогвардейской сволочи..."
* * *
До Колонги Тимофей добрался к рассвету без особых приключений. Было еще темновато, но он все же различил у поскотины возле горбатого омета прошлогодней соломы группу верхоконных. "Наши", - шевельнулась в душе радость. Проехал немного, насторожился: слишком смело и весело гомонили верхоконные. Попридержал лошадь, прислушался: не похоже, что это ребята из его сотни.
Тулагин отвернул от поскотины к черневшему невдалеке колку.
Но его уже заметили. Один из верховых приподнялся с винтовкой в седле, взял Тимофея на мушку. Двое других отделились от группы, поскакали наперерез Тулагину.
- Стой! - донесся до него чужой голос.
Теперь сомнения не было - это семеновцы. Тимофей погнал лошадь...
Выстрела Тулагин не услышал, но, что белогвардеец не промахнулся, сразу понял по судорожному рывку Каурого...
Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это никак не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он не мог. А два белогвардейца уже спрыгивали с коней, налетали с обнаженными шашками.
Прискакали еще трое во главе с подхорунжим. Один - рослый, мордатый детина - с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой - низкорослый, толстый - уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался.
- Раздерешь его, - оттолкнул подхорунжий низкорослого семеновца.
Вместе с мордатым они вытащили Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддел прыткого толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился за грудь, упал на колени.
Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся от тулагинского сапога толстяк, выхватил шашку, растолкал казаков: "Дайте, рубану! Дайте я его..." Но подхорунжий не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных:
- Прекратить!.. - И когда те отступились от Тимофея, добавил спокойным голосом: - Нельзя до смерти. Вдруг он важная птица у красных, вон и наган с надписью... Есаулу нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую...
5
Очнулся Тулагин от холодного водяного хлеста. Шел дождь. Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видел небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось обильным ливнем.
Упругие струи ливня будто хлыстами немилосердно секли измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт - в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертво стиснув разбухшие губы, Тулагин уткнулся бесчувственным ртом в прохладную жижу.
Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами...
Тимофей испытал их на себе не так уж давно. Кажись, двадцать пятого, не то двадцать шестого января.
* * *
Первый читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу.
Тимофей исправно выполнял все, что ему приказывали и поэтому числился в числе благонадежных, усердных служак. Сотенный нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже.
- Даю тебе, Тулагин, за примерную службу отпуск на воскресенье. Располагай им, как хочешь, - сказал он.
Тимофей не поверил ушам. Он все намеревался подкатиться к начальству с просьбой отпустить его на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут - на тебе, сотенный сам дает ему отпуск.
- Мне в Могзон бы надобно, - подавляя сконфуженность, заговорил Тулагин.
- Знаю, зазноба там у тебя осталась. В прислуге у Шукшеева... - сотенный лукаво погрозил пальцем. - Ладно, поезжай. Сегодня наши с вагоном туда - и ты с ними. Я замолвлю слово...
В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович кликнул Любушку:
- Любушка... А кто к нам в гости!?
Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.
- Здравствуйте, Тимофей...
- Егорович, - подсказал Тулагин.
- ...Егорович, - закончила смущенно Любушка.
В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый халат женщина.
- Это георгиевский кавалер Тимофей Егорович, - представил хозяин гостя. - А это жена моя, Марфа Иннокентьевна.
Жена слегка кивнула Тимофею и, сославшись на нездоровье, вышла из прихожей.
- Что ж мы стоим? - зашумел Шукшеев. - Стол готовить! Самовар! - кинул он в глубь дома. - Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.
После казармы Тимофею дом Шукшеева показался раем. На всем точно лежала печать умиротворения, все дышало благодатью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.
За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:
- Хорошо у вас: чистота кругом, спокойно... Завидую вам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую...
- У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то... Как у вас в Чите? Что слышно?.. Сказывают, мутят народ большевики.
- А што в Чите? По всякому... Наше дело - служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать - не услышишь. Нам разговаривать-то с народом не положено. Задержали кого - сдали куда следует... Наше дело - служба...
- И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости надо держать. Которые митингуют, прижать, а злостных - нагайками.
Первый хмель резко ударил в голову, но со временем прошел, и Тимофей стал улавливать смысл слов Шукшеева.
- Нагайками?..
- Нагайками, - подливал в рюмку водку Елизар Лукьянович.
Тимофей больше пить отказался, объяснил:
- Мне пора назад ехать. А насчет выпивки в полку строго теперь.
- И правильно, Егорыч, что строго. Дисциплина в армии - первейшее дело. А по нынешнему времени самое наипервейшее.
Елизар Лукьянович предложил Любушке познакомить гостя со всеми шукшеевскими хоромами.
Дом состоял из верхов и низов. На верхах - пять комнат: в четырех жили хозяин с женой, пятая - зала. На низах, в полуподвальных трех комнатах, располагалась прислуга. В одной - конюх-бобыль Максим, во второй - повариха Настя.
Любушка жила в самой маленькой угловой каморке, рядом с кухней а кладовыми. Несмотря на свою малость и небольшое окошко в верхней части стены, каморка выглядела светлой и даже не тесной. Узкая, аккуратно заправленная кровать, шестигранный столик у окна, табурет и плоский сундучок - вот и вся мебель.
Любушка рассказала о себе. Родилась она в Могзоне, здесь, в этом доме. Отца своего не знает, говорят, он некоторое время конюховал у Шукшеевых, а потом сгинул куда-то. Мать, как и она теперь, была в прислуге еще у покойного Лукьяна Саввича - батюшки Елизара Лукьяновича. Померла в позапрошлом году от горячки.
После рассказа девушки дом Шукшеева уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкина жизнь в нем - такой уж счастливой.
...Через некоторое время Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой все же сумел. На этот раз он постучался в дом Шукшеева не с парадного подъезда и не на верхи, а в угловое окошко низов.
Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Вид у нее был расстроенный, глаза покраснели.
Тимофей осторожно спросил:
- Обидел никак кто?
- Пустяки. Это так...
Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал навязываться с настойчивыми расспросами. Она заговорила сама:
- Помните, в день первого нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут?
- Помню... Говорил...
- А где же оно, это равенство?.. - из глаз девушки покатились слезы.
- Да что случилось, Любушка?..