Горе мне! Горе моей стране! Цезарь воспользовался моим оцепенением, спрыгнул с моей лошади, позвал к себе на помощь отряд нумидийских наездников, которые поехали его разыскивать, и когда я пришел в себя от удивления, было уже поздно поправить дело. Цезарь вскочил на лошадь одного из нумидийских наездников, которые тем временем окружили меня. Взбешенный тем, что выпустил из рук Цезаря, я бился насмерть. Мне нанесли еще несколько новых ран, и на моих глазах убили моего брата Микаэля. Это несчастье было лишь началом целого ряда других бедствий. Военное счастье, вначале нам благоприятствовавшее, покинуло нас. Цезарь собрал свои разрозненные легионы, а сверх того, к нему на помощь пришло значительное подкрепление из свежих войск, и мы были в беспорядке отброшены к своему резерву, где находились наши военные колесницы, наши раненые, женщины и дети. Увлеченный волнами сражающихся, я очутился возле военных колесниц, счастливый, несмотря на наше поражение, тем, что нахожусь по крайней мере вблизи матери и родных и могу их защищать, если буду в силах, ибо я все более слабел от потери крови, лившейся из моих ран. Увы, боги послали мне ужасное испытание! Теперь я могу повторить то, что сказали мой брат Альбиник и его жена, убитые оба во время атаки римских галер, сражавшиеся на море так же доблестно, как мы сражались на суше: "Никто не видел, никто отныне не увидит такого зрелища, которого я был очевидцем!"
Теснимые к колесницам, атакованные одновременно нумидийскими наездниками, легионерами пехоты и критскими стрелками, мы отступали шаг за шагом, продолжая сражаться. Ко мне доносилось уже мычание быков, звуки бесчисленных медных колокольчиков, украшавших их сбрую, и лай военных догов, все еще привязанных к колесницам. Опасаясь окончательно потерять силы, я уже не думал больше о сражении, но лишь о том, как бы добраться до своей семьи, находившейся в опасности.
Внезапно моей лошади, и без того раненой, нанесли смертельный удар в бок. Она упала, придавив меня своей тяжестью. Моя нога и бедро, пронзенные двумя ударами копья, оказались точно в тисках между туловищем лошади и землей. Я делал тщетные усилия, чтобы освободиться. В этот момент один из наших всадников, ехавший за мной во время моего падения, споткнулся о мою лошадь, свалился на нее вместе со своей лошадью, и тотчас оба были убиты легионерами. Все более слабея от потери крови, обессиленный от боли в переломленных членах, под грудой мертвых и умирающих, не будучи в состоянии сделать хоть малейшее движение, я потерял сознание, а когда, придя в чувство от острой боли в ранах, снова открыл глаза, то увидел такие ужасы, что сначала подумал, что вижу один из тех страшных снов, от которых тщетно хочешь избавиться, силясь. проснуться.
Однако это был не сон. Нет, это был не сон, но ужасная действительность… ужасная!
В двадцати шагах от себя я увидел военную повозку, где находились моя мать, моя жена Генори, Марта, жена Микаэля, наши дети и несколько молодых девушек и молодых женщин нашего семейства. Многие из мужчин, среди которых были наши родственники и родственники других семей нашего племени, поспешили подобно мне к повозкам, чтобы защищать их от римлян. Среди наших родственников я узнал двух друзей, скованных друг с другом железной цепью, бывшей эмблемой их братской дружбы. Оба были так же молоды, прекрасны и мужественны, как Армель и Юлиан. Их одежда была разорвана, голова и грудь обнажены и уже окровавлены. Вооруженные лишь палицами, с пылающими глазами и пренебрежительной улыбкой на устах они неустрашимо бились с римскими легионерами, покрытыми с ног до головы железом, и с легковооруженными критскими стрелками, одетыми в короткие плащи и кожаные сандалии. Большие военные доги, вероятно недавно спущенные с цепи, хватали нападающих за горло, часто опрокидывали их своим яростным прыжком и, не будучи в состоянии разгрызть ни шлемов, ни лат, разрывали своими ужасными челюстями лица своих жертв. Даже мертвыми они не выпускали своей добычи. Критских стрелков, почти не защищенных никакими доспехами, доги хватали за ноги, руки, за живот и плечи. При каждом укусе эти свирепые животные вырывали куски живого мяса.
В нескольких шагах от себя я увидел стрелка гигантского роста, спокойно стоящего посреди схватки и долго выбирающего в своем колчане наиболее острую стрелу. Затем он положил ее на тетиву своего лука, натянул его мощной рукой и начал прицеливаться в одного из двух друзей, скованных цепью. Критский стрелок, выжидая удобного момента, все еще целился, как вдруг я увидел прыгающего старого Дебер-Труда. Пригвожденный к месту грудой мертвых тел, которая давила меня, не могущий шевельнуться, не почувствовав страшной боли в раненом бедре, я собрал все оставшиеся силы и крикнул:
- Гоп! Гоп! Дебер-Труд, на римлянина!
Дог пришел в еще большее возбуждение от звуков моего голоса, который, очевидно, узнал, и одним прыжком бросился на критского стрелка как раз в ту минуту, когда со свистом вылетела его стрела и вонзилась, еще дрожащая, в сильную грудь галла.
Дебер-Труд опрокинул и придавил своими огромными лапами к земле критского стрелка, испускавшего ужасные крики. Вонзив свои страшные, как у льва, клыки, военный дог так глубоко прокусил горло своей жертвы, что из него потекли две струйки горячей крови, и стрелок не кричал больше, хотя еще не умер. Дебер-Труд, видя, что жертва еще жива, свирепо зарычал на нее, пожирая и разбрасывая по сторонам каждый кусок вырванного мяса. Я слышал, как трещали между челюстями Дебер-Труда ребра критянина, а дог все терзал и терзал окровавленную грудь, проникая в нее все глубже, так что его покрасневшая морда совсем зарылась в нее, и видны были только его сверкающие глаза. К Дебер-Труду подбежал легионер и два раза пронзил его копьем. Дебер-Труд не испустил ни одного стона. Он погиб, как подобает погибать военному догу, погрузив свою чудовищную голову во внутренности римлянина.
Между тем защитники колесниц падали один за другим. Тогда я увидел свою мать, свою жену, жену Микаэля и несколько наших молодых родственниц, которые с пылающими глазами и щеками, с распущенными волосами, в одежде, пришедшей в беспорядок во время сражения, перебегали, неустрашимые, с одного конца колесницы на другой, ободряя сражающихся голосами и жестами, бросая в римлян сильными, приученными к оружию руками короткие окованные железом рогатины, метательные дротики и усаженные гвоздями дубины.
Наконец настала страшная минута - все мужчины нашего семейства были убиты. Колесницу, окруженную наваленными до колес трупами, защищали теперь только моя мать, наши жены и родственницы. На нее собирались напасть. В ней находились только моя мать Маргарид, пять молодых женщин и шесть молодых девушек, почти все необыкновенной красоты, которые казались еще прекраснее от одушевлявшего их воинственного пыла.
Римляне, уверенные в том, что эта желанная добыча не ускользнет от них, и желая взять ее живой, стали совещаться, прежде чем напасть. Я не понимал их слов, но их бесстыдный смех, наглые взгляды, которые они бросали на женщин, не оставляли никакого сомнения в том, какая судьба их ожидала. А я лежал там, неподвижный, задыхающийся, полный отчаяния, ужаса и бессильной ярости, видя в нескольких шагах от себя колесницу, в которой находились моя мать, жена, дети! О гнев богов! Подобно человеку, не могущему очнуться от страшного сна, я был осужден все видеть, все слышать и оставаться неподвижным.
Воин с наглым и свирепым лицом приблизился один к колеснице и, обратившись к женщинам на римском языке, сказал им несколько слов, при которых другие воины разразились оскорбительным смехом. Моя мать, спокойная, бледная, страшная, казалось, приказала молодым женщинам, собравшимся вокруг нее, не волноваться. Тогда римлянин, прибавив еще несколько слов, закончил их непристойным жестом. Маргарид держала в эту минуту тяжелый топор. Она бросила его в голову воина с такой силой, что тот завертелся и упал. Его падение послужило сигналом к атаке: воины бросились вперед, чтобы напасть на колесницу. Женщины, устремившись к косам, которые со всех сторон защищали колесницу, стали ими действовать с такой силой и единодушием, что римляне, потеряв много людей убитыми и ранеными, испуганные опустошением, производимым этим страшным оружием, которыми управляли с таким искусством и неустрашимостью, отложили на время атаку. Но вскоре, вооружившись вместо рычагов длинными копьями легионеров, они сломали ручки кос, держась вне их ударов. Когда было истреблено это оружие, должен был начаться новый штурм, и в исходе его нельзя было уже сомневаться. В то время когда ударами воинов были сломаны последние косы, я увидел, что моя мать сказала что-то Генори и Марте, супруге Микаэля. Обе побежали к убежищу, где были спрятаны наши дети. Я задрожал, увидев суровое и вдохновенное выражение лиц моей жены и Марты, направившихся в убежище. Маргарид также сказала что-то трем молодым женщинам, у которых не было детей, и они так же, как и молодые девушки, с благоговением поцеловали ее руки.
В этот момент падали под ударами римлян последние косы. Моя мать схватила меч в одну руку, в другую белое покрывало, выступила на переднюю часть колесницы и, размахивая белым покрывалом, бросила далеко от себя меч, как бы извещая неприятеля, что все женщины сдаются в плен. Это решение меня удивило и ужаснуло, ибо для этих молодых девушек и молодых женщин, столь прекрасных, сдаться значило не только подвергнуться неволе, но и крайнему поношению, более ужасному, чем порабощение и смерть! Воины, сначала удивившиеся сдаче, ответили насмешливыми улыбками и жестами изъявили согласие. Маргарид, казалось, ждала сигнала. Два раза она взглянула с нетерпением в сторону убежища, где находились наши дети и куда вошли моя жена и жена Микаэля. Так как сигнала все еще не было, она, желая, вероятно, отвлечь внимание неприятеля, помахала снова белым покрывалом, показывая поочередно то на Ванн, то на море.
Воины, не понимавшие значения этих действий, глядели друг на друга в недоумении. Тогда моя мать, снова бросив взгляд на убежище, где скрылись Генори и Марта, обменялась несколькими словами с окружавшими ее молодыми девушками, схватила кинжал и с быстротой молнии убила одну за другой трех молодых девушек, стоявших возле нее, которые мужественно подставили под кинжал свою целомудренную грудь. В это время другие молодые женщины убили друг друга уверенной и твердой рукой. Они скатились в глубину колесницы.
В это мгновение вышла из убежища, где спрятали детей во время сражения, Марта, жена моего брата. Она шла, гордая и спокойная, держа на руках обеих своих маленьких дочерей. У передней части колесницы, где находилась Маргарид, стояло запасное дышло, поднимавшееся довольно высоко. Одним прыжком Марта вскочила на край колесницы, и только теперь я заметил, что у нее вокруг шеи была веревка. Конец этой веревки Марта продела в кольцо дышла. Моя мать приняла ее и потянула руками изо всех сил. Марта оттолкнулась, подняв руки, и задохнулась, повиснув вдоль дышла. Но обе ее девочки, вместо того чтобы упасть на землю, висели по обеим сторонам материнской груди, задушенные, как и мать, одной веревкой, которую она обвила вокруг своей шеи, привязав сначала с каждой стороны одного из своих детей.
Все это произошло так быстро и так внезапно, что римляне, сначала оцепеневшие от ужаса, не успели предотвратить эти героические смерти. Они еще не успели опомниться от удивления, когда моя мать Маргарид, убедившись, что все члены нашего семейства умирают или уже умерли у ее ног, воскликнула сильным и спокойным голосом, подняв к небу окровавленный кинжал:
- Нет, наши дочери не подвергнутся поношению! Нет, наши дети не будут рабами! Мы все, принадлежащие к семейству Жоэля, предводителя карнакского племени, умершие за свободу Галлии, соединимся в ином мире! Такое количество пролитой крови, быть можешь, умилостивит тебя, о Гезу!
И моя мать твердой рукой нанесла себе смертельный удар.
Я после всего этого лежал напротив этой колесницы смерти, не видя своей жены Генори. Она вошла в убежище, где были мои двое детей и, вероятно, покончила с собой подобно своим сестрам, сперва убив моего маленького Сильвеста и маленькую Сиомару. У меня сделалось головокружение, мои глаза были закрыты, я чувствовал, что умираю, и от всей души благодарил великого Гезу за то, что он не оставил меня одного здесь на земли, когда все мои родные и близкие переселились вместе в неведомый нам иной мир.
Но нет, я должен был все-таки очнуться снова здесь, на земле, я выжил, несмотря на все страдания.
Глава V
После того как на моих глазах моя мать и другие женщины нашей семьи, бывшие в боевой колеснице, бросились убивать себя, чтобы избежать позора и унижений рабства, потеря крови окончательно лишила меня чувств. Довольно долго я пробыл без сознания. Придя в себя, я увидел, что лежу на соломе в большом сарае вместе с другими пленными. При первом движении я почувствовал, что привязан за ногу к столбу, врытому в землю. Я был полуодет, мне оставили рубашку и панталоны, где в карманах у меня были спрятаны рукописи отца и брата Альбиника, а также маленький золотой серп, подарок моей сестры Гены, жрицы с острова Сен. На мои раны была наложена повязка, и они почти не беспокоили меня. Я чувствовал только сильную слабость и головокружение, отчего мои последние впечатления расплывались в каком-то тумане. Я оглянулся вокруг. Нас было здесь около пятидесяти раненых пленников, и все мы были прикованы к своему ложу. В глубине сарая виднелась кучка солдат, не принадлежавших, как мне показалось, к регулярной римской армии. Сидя за столом, они пили и распевали песни. Несколько человек, вооруженные многохвостными плетками на коротких ручках, время от времени отделялись от этой группы и, пошатываясь словно пьяные, ходили между пленными, бросая на них злобные взгляды.
Моим соседом был бледный, худой старик, совершенно седой. Залитая кровью повязка до половины покрывала его лоб. Он сидел, опершись локтями о колени и закрыв лицо руками. Видя его раненым и пленным, я решил, что он галл. И я не ошибся.
- Добрый старик, - спросил я, слегка трогая его руку, - где мы?
Старик обратил ко мне свое угрюмое лицо и, взглянув на меня с участием, сказал:
- Эго твои первые слова в продолжение двух дней.
- В продолжение двух дней? - повторил я с изумлением, никак не ожидая, что могло пройти столько времени после Ваннской битвы, и стараясь собраться с мыслями. - Возможно ли, уже два дня как я здесь…
- Да, ты был все время в бреду и, по-видимому, не сознавал, что происходит вокруг тебя. Доктор, перевязавший твои раны, дал тебе какое-то питье. .
- Теперь я вспоминаю это, но очень смутно… Припоминается мне еще какое-то путешествие в повозке…
- Да, чтобы с поля сражения добраться сюда. Я был вместе с тобой в повозке.
- Где же мы теперь?
- В Ванне.
- А наша армия?
- Разбита…
- А наш флот?
- Уничтожен…
"Бедный мой брат! Него храбрая жена Мерое! Оба они тоже погибли!" - подумал я.
- А Ванн, где мы теперь, - снова обратился я к старику, - во власти римлян?
- Как и вся Бретань, по их словам.
- А вождь ста долин?
- Он скрылся в Аресских горах с несколькими всадниками. Римляне ищут его, - отвечал старик и, подняв глаза к небу, произнес: - Да помогут Гезу и Теутатес последнему защитнику Галлии!
По мере того как я ставил эти вопросы, мысли мои, довольно сбивчивые, понемногу прояснялись. Когда же я вспомнил битву у боевой повозки, смерть матери, отца, брата Микаэля, его жены, детей, наконец, почти несомненную смерть моей жены Генори и моих детей… Потеряв окончательно сознание, я не видел, чтобы Генори вышла из крытой части повозки. Я полагал, что она там убила себя и обоих детей. Вспомнив все это, я невольно испустил громкий крик отчаяния и, чтобы спрятаться от дневного света, бросился лицом в солому.
Мои вопли раздражили одного из полупьяных сторожей, и сильные удары плетью, сопровождаемые проклятиями, посыпались на мою спину. Забыв боль от стыда, что меня, Гильхерна, меня, сына Жоэля, бьют плетью, я быстро, несмотря на слабость, вскочил на ноги, чтобы броситься на сторожа, но цепь, натянувшись от этого порывистого движения, удержала меня.
Я пошатнулся и упал на колени. Сторож, оставаясь на приличном расстоянии, удвоил удары, стегая меня в лицо, грудь, спину. Прибежали другие сторожа, бросились на меня и надели мне на руки железные кандалы.
О сын мой, ты, для которого я пишу все это, верный последнему завету отца, не забывай никогда и детям своим не позволяй забывать этого оскорбления, первого, которому подвергся наш род. Живи, чтобы отомстить, когда придет время, за это оскорбление! А в случае твоей смерти пусть твои сыновья отомстят за него римлянам!
Скованный по ногам и по рукам, лишенный возможности двигаться, я не хотел доставлять удовольствия своим палачам зрелищем своей бессильной ярости. Я закрыл глаза и лежал неподвижно, не выказывая ни гнева, ни боли, пока сторожа, еще более раздраженные моим молчанием, с остервенением меня били.
Вдруг несколько быстрых слов, сказанных по-латыни, заставили их прекратить удары. Тогда я открыл глаза и увидел троих посетителей. Один из них, гневно жестикулируя, с оживлением говорил что-то сторожам, указывая время от времени на меня. Это был маленький, толстенький человек с очень красным лицом, седыми волосами и остроконечной бородкой, также с проседью. На нем были короткий шерстяной коричневый плащ, лосиные панталоны и кожаные сапоги. Два человека сопровождали его. Один, одетый в длинный черный плащ, смотрел сосредоточенно и мрачно. Другой держал под мышкой какую-то шкатулку.
В то время как я рассматривал этих людей, старик, мой сосед, скованный, как и я, указал мне взглядом на толстого маленького человека с красным лицом, разговаривавшим с солдатами, и прошептал с выражением гнева и отвращения:
- Это фактор!
- Какой фактор? - спросил я, не понимая.
- Тот, который нас купил, чтобы перепродать.
- Как! Покупать раненых? - спросил я старика с изумлением- Покупать умирающих?
- Разве ты не знаешь, что после Ваннской битвы, - отвечал тот с мрачной улыбкой, - осталось мертвых больше, чем живых, и не осталось ни одного не раненого галла. На этих-то раненых, за недостатком более ценной добычи, торговцы рабами, следовавшие по пятам за римской армией, набросились, как вороны на падаль.
Все сомнения исчезли для меня. Итак, я был рабом. Меня купили, потом снова продадут.
Фактор, закончив говорить с солдатами, подошел к старику и сказал по-галльски, но с акцентом, изобличавшим его иностранное происхождение:
- Скажи, Скелет, что такое случилось с твоим соседом? Разве он уже пришел в сознание? Сделал он что-нибудь или сказал?
- Спроси его сам! - грубо ответил старик, повернувшись спиной. - Он тебе сам ответит.
Тогда фактор подошел ко мне. Его гнев уже прошел. Лицо его, всегда сияющее уже от природы, прояснилось. Он наклонился надо мной, опершись обеими руками о колени, улыбнулся и заговорил быстро-быстро, ставя вопросы и сам же отвечая на них вместо меня: