Глава VI
Если бы меня не мучила неуверенность в судьбе моих детей, я сейчас же после ухода фактора убил бы себя, разбив голову о стены темницы или же отказываясь от всякой пищи - многие галлы таким путем избежали рабства. Но я не имел права умереть, не убедившись в том, живы ли мои дети, и не сделав всего от меня зависящего, чтобы вырвать их из рук той ужасной судьбы, которая их ожидала.
Прежде всего я осмотрел место своего заключения, с тем чтобы убедиться, имею ли я какие-нибудь шансы на побег, после того как восстановятся мои силы.
Мою тюрьму с трех сторон замыкала капитальная стена. Четвертая же сторона представляла собой бревенчатую перегородку. Между двумя бревнами находилась дверь, всегда тщательно запертая снаружи.
В окно была вделана крепкая железная решетка со слишком узкими отверстиями, чтобы можно было пролезть в них. Я исследовал также свою цепь и кольца, из которых одно было прикреплено к ноге, а другое - к поперечной перекладине моего ложа. Итак, мне не представлялось никакой возможности сорвать с себя оковы даже в том случае, если бы я был силен так же, как и раньше. Мне оставалось одно - хитрость. И я, Гильхерн, сын Жоэля, родоначальника карнакского племени, должен был думать о хитрости, о том, чтобы стать в хорошие отношения с фактором с целью получить от него некоторые сведения о Сильвесте и Сиомаре. Поэтому мне нельзя было худеть, казаться грустным и расстроенным мыслью о судьбе, предназначенной моим детям. Я боялся оказаться неумелым в своей хитрости. Наша галльская раса не знала ни обмана, ни лжи. Она всегда или побеждала в открытом бою, или умирала.
Вечером того же дня, придя в себя окончательно и осознав весь ужас своего рабства, я был свидетелем одного безмерно величественного зрелища, которое подняло мое мужество и уничтожило всякие сомнения относительно спасения Галлии.
На исходе дня, в сумерках, я вдруг услышал топот копыт и, подойдя к узкому окну темницы, рассмотрел несколько полков, которые быстро ехали к большой площади Ванна. И вот что я увидел дальше.
Две когорты римской инфантерии и один кавалерийский легион, поставленные в боевом порядке, окружали площадь, посередине которой поднимался деревянный помост. На этом помосте находился один из тех чурбанов, которые употребляются для разрубки мяса. Возле него с топором в руках стоял гигантский мавр с бронзовым цветом лица, с головой, обвязанной ярко-красной чалмой и голыми ногами. На нем был надет плащ и короткие шаровары красного цвета, покрытые в некоторых местах темными кровавыми пятнами.
Вдалеке раздавались звуки длинных римских рожков, игравших похоронный марш. Они становились все ближе и ближе, и наконец одна из когорт раздвинула свои ряды, и римские музыканты первыми вошли на площадь. Они шли впереди членов Почетного легиона, облаченных в железные латы. За ними, связанные по двое, двигались пленники из нашей армии Затем, тоже связанные, шли женщины и дети. Более двух полетов камня из пращи отделяло меня от пленных, и я никак не мог, несмотря на все усилия, на таком далеком расстоянии разглядеть их черты. А между тем там могли находиться моя дочь и мой сын. Пленники всех полов и возрастов, сжатые между двумя рядами солдат, были подведены к помосту. Прошло еще несколько групп наших братьев, и, наконец, появились двадцать два человека, которые шли один за другим и не были закованы в цепи.
Я узнал их сразу по свободной и гордой походке. Это были все глубокие старики, начальники и старейшие в городе и ваннском племени. Среди них я заметил шедших позади двух жрецов и одного барда Карнакского леса. Первых я узнал по их длинным белым плащам, а второго - по его отделанной пурпуром тунике.
Еще одна римская пехотная когорта появилась на площади, и, наконец, между двумя отрядами нумидийских всадников, покрытых длинными белыми плащами, въехал верхом сам Цезарь, окруженный своими офицерами. Я узнал этот бич Галлии по его доспехам, тем самым, в которые он был облачен, когда я при помощи своего дорогого брата Микаэля увозил его пленником на своей лошади. О, как проклинал я при виде Цезаря свою глупую слабость, которая была причиной спасения палача моей родины!
Цезарь остановился на некотором расстоянии от помоста и сделал знак правой рукой. Спокойным, величественным шагом двадцать два пленника, двое жрецов и один бард медленно взошли на помост.
Один за другим клали они свои седые головы на плаху, и каждая из этих голов, отрубленная топором мавра, скатывалась к ногам связанных братьев. Осталось умереть только барду и двум жрецам. Они подняли свои головы и руки к небу, сжали друг друга в прощальных братских объятиях и захватывающим голосом запели те слова моей сестры Гены, жрицы с острова Сен, которые она произнесла в момент своей добровольной жертвы на Карнакских камнях, те слова, которые служили боевым криком для восставшей против Рима Бретани:
- Гезу, Гезу! За ту кровь, которая прольется, окажи Галлии милосердие! За ту кровь, которая прольется, дай победу нашему оружию!
Бард прибавил:
- Вождь ста долин спасся, в нем наша надежда!
И все галльские пленники, все женщины и дети, подхватили последние слова жрецов таким могучим голосом, что он потряс воздух до самой моей темницы.
После этого дивного пения бард и двое жрецов по очереди положили на плаху свои священные головы, и они так же, как и головы старейших города Ванн, скатились к ногам пленников-братьев.
После этого пленники сильным угрожающим голосом запели военный припев бардов:
- Рази римлянина, бей его в голову сильнее!
Члены Почетного легиона, опустив копья, внезапно окружили их, безоружных и связанных, железным кругом из пик. Но этот могучий голос наших братьев дошел до раненых, запертых так же, как и я, в сарае, и все мы ответили им тем же военным припевом:
- Рази римлянина, бей его в голову, бей сильнее!
Глава VII
Таков был результат Бретонской войны, результат призыва к оружию, который сделали жрецы с высоты священных камней Карнакского леса после добровольной жертвы моей сестры Гены, того призыва к оружию, который окончился Ваннским поражением. Но Галлия, хотя и потрясенная со всех сторон, не должна погибнуть. Вождь ста долин вынужден был покинуть Бретань, но он поднимет еще другие племена, оставшиеся свободными.
Гезу! Гезу! Не только бедствия святой и горячо любимой родины разрывают мне сердце, но и несчастья близких. Насильно покорившись своей судьбе, я мало-помалу восстанавливал свои растраченные силы, и надежда получить от барышника какие-нибудь сведения о детях ни на одну минуту не покидала меня. Я их описывал ему самым тщательным образом, но он всегда неизменно отвечал мне, что среди тех маленьких пленников, которых он видел, не было детей, хоть сколько-нибудь похожих на моих, но что некоторые купцы имеют обыкновение прятать от всех своих рабов до самого дня публичного торга. Он также сообщил мне о прибытии на галере благородного вельможи Тримальциона, того самого вельможи, который покупал детей и одно имя которого заставляло меня дрожать от ужаса и отвращения.
После пятнадцати дней тюремного заключения наступил наконец день торга. Накануне его ко мне в тюрьму явился фактор. Дело было вечером, он сам принес мне еду и присутствовал при моем обеде. Между прочим, у него был с собой сосуд со старым галльским вином.
- Друг Вол, - сказал он мне со своей обычной веселостью, - я доволен тобой! В твоем теле прибавилось жиру, и у тебя нет больше тех безумных вспышек, которые так пугали меня. Если ты и не кажешься очень веселым, то, по крайней мере, я не вижу больше в тебе ни грусти, ни тоски. Мы выпьем вместе с тобой за то, чтобы ты попал к доброму хозяину, мы выпьем за ту прибыль, которую ты принесешь мне.
- Нет, - ответил я, - я не буду пить.
- Почему же?
- Рабство делает вино горьким, а в особенности вино той страны, в которой родился.
- Ты плохо отплачиваешь мне за мою доброту! Твоя воля! Но я хотел первую чашу осушить за твою судьбу, а вторую - за возможность твоего свидания с детьми. У меня на это есть свои основания.
- Что ты говоришь? - воскликнул я голосом, полным надежды и тоски. - Ты знаешь что-нибудь о них?
- Я ничего не знаю… - ответил грубо фактор и встал, словно собираясь уходить. - Ты отказываешься от моего дружеского предложения… Ты хорошо поужинал, спи спокойно.
- Но что ты знаешь о моих детях? Говори! Я заклинаю тебя, говори!..
- Только вино могло бы развязать мне язык, друг Вол, а я не принадлежу к числу тех людей, которые любят пить одни. Ты же слишком горд, для того чтобы выпить со своим хозяином. Спи хорошенько до завтра, до торга…
И он снова сделал шаг к двери.
Я испугался возможности рассердить этого человека, противясь его фантазии, и не воспользоваться случаем узнать что-нибудь о моих маленьких Сиомаре и Сильвесте.
- Ты непременно хочешь, чтобы я пил? - сказал я ему. - Ну так и быть, выпью, и особенно буду пить в надежде скоро увидеть сына и дочь.
- Ты любишь, чтобы тебя упрашивали, - ответил фактор, приближаясь ко мне на расстояние длины моей цепи и наливая вином две полные чаши.
Я позднее припомнил, что он так медленно подносил свою чашу к губам, что у меня не было возможности удостовериться в том, пил ли он вино или нет.
- Ну, - прибавил он, - выпьем! Выпьем за тот барыш, который ты принесешь мне завтра.
- Да, выпьем за надежду увидеться с моими детьми.
И я в один прием осушил чашу. Вино показалось мне превосходным.
- Теперь и я сдержу свое обещание, - сказал фактор. - Ты говорил мне, что повозка, в которой находилась твоя семья в день Ваннской битвы, была запряжена четырьмя быками?
- Да.
- Четырьмя черными быками, причем у каждого из них посередине лба находилось маленькое белое пятно?
- Да, все четыре быка были братьями и походили друг на друга, - ответил я, не будучи в состоянии удержаться от вздоха при мысли об этой прекрасной четверке, взросшей на наших лугах, которой любовались всегда мой отец и моя мать.
- Эти быки носили медные ошейники, украшенные бронзовыми колокольчиками, подобными этим? - продолжал фактор, роясь в кармане.
Он вытащил из него колокольчик и показал мне.
Я узнал его - он был сделан моим братом-оружейником Микаэлем и носил его клеймо, как и все сделанные им вещи.
- Это тот самый колокольчик, который носили наши быки, - сказал я ему. - Не можешь ли ты дать мне его? Ведь он не имеет для тебя никакой ценности.
- Что, - ответил фактор, смеясь, - ты и себе хочешь повесить на шею колокольчик, друг Вол? Это твое право. Бери его. Я принес его только для того, чтобы узнать, принадлежала ли та четверка быков, с которой он был снят, к колеснице твоей семьи или нет?
- Да, - сказал я, положив в карман своих панталон этот колокольчик, может быть, единственную вещь, которая у меня осталась от прошлого. - Да, эта четверка была нашей, но мне показалось, будто один или два быка во время стычки упали ранеными?
- Ты не ошибаешься! Двое из них были убиты на поле сражения, двое же других, хотя и раненые, остались в живых. Их купил один из моих собратьев… вместе с тремя детьми, оставленными в повозке. Двое из них, девочка восьми-девяти лет и маленький мальчик, были найдены наполовину задушенными с веревкой вокруг шеи, но их удалось вернуть к жизни.
- А этот купец… - вскрикнул я, весь дрожа. - Где он?..
- Здесь, в Ванне. Ты его увидишь завтра. Наши места на торге, полученные нами по жребию, находятся рядом. Если, значит, те дети, которых он приведет на продажу, твои, ты их увидишь скоро.
- А… а я буду близко от них?
- Да, ты будешь от своих детей на расстоянии двойной длины твоей темницы. Но почему ты все время подносишь ко лбу руки?
- Я не знаю… Я давно не пил вина, и оно бросилось мне в голову, уже несколько минут я чувствую головокружение…
- Это доказывает, друг Вол, что вино мое хорошего качества, - сказал фактор со странной улыбкой.
Затем он встал, вышел из темницы, позвал одного из сторожей и вернулся с ящиком под мышкой, тщательно заперев за собой дверь. Для того чтобы ничей глаз не мог проникнуть в мое освещенное лампой помещение, фактор завесил окно обрывком какого-то покрывала, снова очень внимательно посмотрел на меня и вынул из ящика несколько склянок, губок, какой-то маленький серебряный сосуд с выгнутой шейкой и несколько различных инструментов, из которых один, сделанный из стали, показался мне очень острым.
По мере того как я следил за действиями странно молчаливого фактора, какое-то необъяснимое оцепенение все более и более охватывало меня. Мои отяжелевшие веки уже несколько раз невольно смыкались, и я, сидевший все время на своем соломенном ложе, к которому был прикован, должен был прислониться своей отяжелевшей, путающейся головой к стене.
Фактор со смехом сказал мне:
- Друг Вол, ты не должен беспокоиться о том, что с тобой происходит.
- Что? - спросил я, стараясь выйти из своего оцепенения. - Что со мной происходит?
- Ты чувствуешь, как тебя невольно охватывает состояние полусна?
- Это правда.
- Ты меня слышишь и видишь, но так, как будто твое зрение и твой слух покрыты пеленой?
- Это верно, - пробормотал я.
Мой голос слабел все больше и больше. Казалось, во мне все постепенно гасло, но я не чувствовал никакой боли. Я, однако, сделал, над собой последнее усилие и спросил этого человека:
- Почему я в таком состоянии?
- Мне нужно было успокоить тебя, чтобы беспрепятственно совершить твой туалет раба.
- Какой туалет?
- Я обладаю, друг Вол, некоторыми магическими средствами для украшения своего товара. Так вот, хотя ты теперь и достаточно нагулял себе тело, но отсутствие движения и свежего воздуха, лихорадка от ран, грусть, всегда неизбежная при рабстве, и еще другие причины сделали блеклой твою кожу, желтым цвет твоего лица. При помощи моих средств завтра утром кожа твоя будет так свежа и упруга, цвет твоего лица так румян, словно ты только что пришел с полей в чудное весеннее утро, мой добрый поселянин. Такой вид будет у тебя в течение одного или двух дней, но я надеюсь с помощью Юпитера завтра же вечером продать тебя. Тогда дело сделано, и твоя кожа может превратиться снова в желтую и блеклую. Это касается уже твоего нового хозяина… Я, значит, начну с того, что раздену тебя и уснащу твое тело этим особо препарированным маслом, - сказал фактор, раскупоривая одну из склянок.
Эти приготовления показались мне настолько постыдными для моего человеческого достоинства, что, несмотря на оцепенение, которое меня все более и более охватывало, я повернулся на своей постели и закричал, потрясая свободными от оков руками:
- Сегодня на моих руках нет цепей… Если ты только приблизишься, я задушу тебя!
- Вот это-то я и предвидел, друг Вол, - сказал фактор, спокойно наливая в сосуд, в котором лежала губка, масло из склянки. - Ты горячишься и хочешь сопротивляться… Я мог бы связать тебя при помощи сторожей, но в своей горячности ты повредил бы себе члены, а это явилось бы очень досадным минусом при продаже, так как подобного рода наружные знаки увечья свидетельствуют об упрямстве раба. И какой крик поднял бы ты, когда я стал бы брить тебе в знак рабства голову!
После этой последней оскорбительной, угрозы я собрал все оставшиеся у меня силы, встал и крикнул угрожающим голосом:
- Клянусь именем Рита-Гаюра, этого галльского святого, делавшего себе власяницы из бород тех королей, которых брил, я убью тебя, если ты посмеешь тронуть хоть один волос на моей голове!
- О, о, успокойся, друг Вол, - ответил фактор, показывая мне острый инструмент, - успокойся! Я им срежу не только один волос, но все…
Я не мог больше стоять. Покачнувшись на ногах, как пьяный, я упал на солому, в то время как фактор, громко смеясь, говорил мне, показывая свой инструмент из стали:
- Благодаря этому инструменту твоя голова будет сейчас так же плешива, как голова великого Цезаря, которого ты, по твоим же словам, взял было в плен… А тот магический напиток, который ты выпил вместе с галльским вином, отдаст тебя совершенно в мои руки и сделает неподвижным как труп.
Фактор сказал правду. Эти его слова были последними, которые я помнил. Свинцовый сон охватил меня, и я уже перестал сознавать, что со мной происходит.
Но все это было только прелюдией к ужасному дню, ужасному вдвойне по той тайне, которой он до сих пор окутан.
Я пишу теперь все это тебе, мой сын Сильвест, с тем чтобы ты в этом искреннем подробном рассказе, в котором я шаг за шагом описываю свои страдания, позор, павший на голову нашей родины, нашей расы, мог бы черпать неумолимую ненависть к римлянам в ожидании мести и освобождения. Да и теперь еще тайны этого ужасного дня торга совершенно непонятны для меня, если только не объяснять их колдовством фактора. Но наши почтенные жрецы говорят, что магии не существует.
В день торга я был разбужен моим хозяином, так как спал очень крепко. Воспоминания о том, что произошло со мной накануне, сразу нахлынули на меня, и моим первым движением было поднести к голове обе руки. Я почувствовал, что она была выбрита так же, как и моя борода. Это обстоятельство очень опечалило меня, но, вместо того чтобы прийти в ярость, как это бывало всегда раньше, я залился горькими слезами, со страхом глядя на фактора. Да, я плакал перед этим человеком… я глядел на него со страхом!..
Что же произошло со мной со вчерашнего дня? Находился ли я все еще под влиянием средства, влитого в вино? Нет, мое оцепенение прошло, я чувствовал легкость в теле, мой рассудок был совершенно здоров. Что же касается силы воли и мужества, я сделался робким, размякшим, слабым и - почему бы не прибавить? - трусливым!.. Да, трусливым. Я, Гильхерн, сын Жоэля, начальника карнакского племени, робко осматривался вокруг себя, чувствовал, как сердце мое постепенно размягчается, как слезы подступают к глазам, в то время как раньше к моей голове приливали только кровь, гордость и гнев. Может быть, я такого рода превращением был обязан колдовству фактора?
Во всяком случае, я смутно понимал все и удивлялся. Я удивляюсь и теперь, что ни одна подробность из этого ужасного дня не изгладилась из моей памяти до сих пор.
Фактор, наблюдая за мной с видом победителя, обнажил меня до пояса, оставив на мне только одни панталоны, и так как я продолжал сидеть на своем ложе, он сказал мне:
- Встань…
Я поспешил повиноваться. Он вынул из кармана маленькое стальное зеркало и протянул его мне. Я взял.
- Посмотрись в зеркало, - сказал он.
Я посмотрел. Благодаря чародейству этого человека щеки мои блистали румянцем, цвет лица был ясен и свеж, как будто ужасные несчастья ни разу не касались ни меня, ни моей семьи. Но, увидев в зеркале в первый раз обритыми в знак рабства свое лицо и голову, я снова залился слезами, стараясь скрыть их от фактора из боязни рассердить его. Он положил зеркало в карман, взял со стола венок из буковых листьев и сказал мне:
- Наклони голову.